Ерёменко, Алексей Гордеевич

Алексей Гордеевич Ерёменко
Дата рождения	18 (31) марта 1906(1906-03-31)
Место рождения	село Терсянка, Екатеринославская губерния
Дата смерти	12 июля 1942(1942-07-12) (36 лет)
Место смерти	около села Хорошее, Славяносербский район, Луганская область,Украинская ССР, СССР
Род войск	Сухопутные войска
Годы службы	??—1942
Звание	младший политрук
Часть	220-й стрелковый полк 4-й стрелковой дивизии
Сражения/войны	Великая Отечественная война

Алексей Гордеевич Ерёменко (18 [31] марта 1906 — 12 июля 1942 года) — младший политрук 220-го стрелкового полка 4-й стрелковой дивизии 18-й армии. Заменил раненого командира роты и погиб, поднимая бойцов в контратаку. По более распространённой версии, за несколько мгновений до смерти был запечатлён на фото, впоследствии ставшем известным под названием «Комбат», по другой — погиб несколько позже, но в сходной ситуации.

Биография

Родился 18 (31) марта 1906 года в селе Терсянка Екатеринославской губернии в многодетной семье, из-за чего уже в 14 лет начал работать на железной дороге, затем — на заводе, помогая родителям. По национальности — украинец. На момент создания первого колхоза в Запорожской области (он носил тогда название «Авангард», по другим данным — колхоз имени Красина) Алексей был руководителем комсомольской ячейки. Из-за умения руководить людьми вначале был назначен бригадиром, затем — парторгом, а потом — и председателем упомянутого колхоза.

Несмотря на бронь от призыва, в начале Великой Отечественной войны он добровольно вступил в ряды РККА в качестве комиссара. Воевал в составе 247-й стрелковой дивизии, затем в составе 220-го стрелкового полка 4-й стрелковой дивизии.

Гибель

По одной версии, погиб летом 1942 года у села Хорошее: во время отражения атаки немецких подразделений собрал вокруг себя группу отступавших солдат и поднял их в контратаку на траншеи противника, в которой погиб в ходе рукопашного боя. Однако фотография не могла быть сделана в этот момент, так как поблизости не было фотокорреспондентов.

По второй версии, он был убит, замещая раненого командира роты старшего лейтенанта Петренко. Снимок был сделан в момент контратаки, но фотокамера была повреждена, и Макс Альперт был вынужден залечь в окоп; пока он оценивал ущерб, нанесённый камере (на тот момент он считал, что снимки утрачены и плёнка повреждена или засвечена), услышал переданное по цепи людей сообщение: «Комбата убили!». Посчитав, что это и есть тот самый командир, он впоследствии озаглавил фотографию «Комбат».

Похоронен в братской могиле в селе Хорошее Славяносербского района Луганской области (Украина) в июле 1942 года.

В истории

Фотография

Макс Альперт долгое время не мог установить, что за человек был запечатлён на фотографии — многие узнавали на ней своих родственников, один даже в 2005 году заявил, что именно он запечатлён на ней. Для идентификации командира силами журналистов «Комсомольской правды» совместно с активистами луганской областной молодежной организации «Молодогвардієць» (рус. «Молодогвардеец») были организованы поиски родственников человека с фотографии, было опубликовано обращение к читателям со страниц газеты. В 1974 году родственники Ерёменко (мать и сын) написали в редакцию с просьбой разыскать М. Альперта, так как, по их мнению, на фотографии был запечатлён именно их муж и отец. Поначалу это сообщение вызвало скепсис, учитывая множество предыдущих таких заявлений, и из-за приложенной к письму похоронки, полученной женой Алексея Гордеевича Евдокией Ерёменко в 1943 году: «Сообщаем, что ваш муж — младший политрук Алексей Гордеевич Еременко, 1906 года рождения, 14 января 1942 года пропал без вести». Но, так как к письму прилагались и фотографии, это позволило провести экспертизу, которая с высокой степенью достоверности подтвердила, что на фото Альперта и фотокарточках, предоставленных женой Ерёменко, изображён один человек.

Фотография «Комбат» стала одним из символов Великой Отечественной Войны.

В нумизматике

Фото Макса Альперта послужило основой для нескольких памятных монет, посвящённых годовщине победы в Великой Отечественной войне. К их числу относятся:

1. 5 рублей «Командир поднимает солдат в атаку» из набора «50 лет Победы», 1995 год, Российская Федерация.
2. 10 рублей «55 лет Победы», 2000 год, Российская Федерация. Что любопытно, коллекционеры зовут монету «Политрук», несмотря на то, что фото ошибочно называется «Комбат».

Памятник на месте гибели

Снимок послужил источником вдохновения для луганского скульптора Ивана Михайловича Чумака, и он начал самостоятельно работать над памятником герою фотографии, что заняло у него около десяти лет. Впоследствии, при участии всей области, одиннадцатиметровый памятник, отлитый из бронзы мастерами Украинского специализированного научно-производственного управления реставрационных работ, был установлен около предполагаемого места боя, где погиб А. Г. Ерёменко, на возвышенном месторасположении наблюдательного пункта. Курган, где установлен памятник, оформлен двадцатью девятью гранитными плитами, которые специально для этого были произведены в карьерах Житомирской области. У подножия памятника расположена мраморная плита с надписью: «В честь героического подвига политработников Советской Армии в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.». 12 июля 2012 года, спустя 70 лет после гибели Ерёменко, на кургане у подножия памятника была проведена реконструкция боя.

Прочие памятники

Возле трассы Луганск-Артемовск (Бахмутская дорога) перед поворотом на Славяносербск установлен памятник Алексею Ерёменко. Изображение на гранитной стеле повторяет знаменитую фотографию.

Литература

• Ночовный Н. И., Плиско Г. Г. Мемориал политработникам. — Донецк: Донбасс, 1982.
•  // Наука и жизнь : журнал. — 1987. — № 1.

Отрывок, характеризующий Ерёменко, Алексей Гордеевич

Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.