Жихарев, Степан Петрович

Степан Петрович Жихарев
Миниатюра К. К. Гампельна, 1830-е
Род деятельности:	писатель
Место рождения:	Данков
Место смерти:	Санкт-Петербург

Степа́н Петро́вич Жи́харев (17 [28] февраля 1787, Данков — 31 августа [12 сентября] 1860, Санкт-Петербург) — русский писатель и драматург-переводчик, сенатор и страстный театрал, известный главным образом своими мемуарами.

Биография

Родился в данковской деревне своего деда Степана Даниловича Жихарева, в честь которого и назван. Родители — секунд-майор Пётр Степанович Жихарев и его жена Александра Гавриловна, урождённая княжна Борятинская.

Воспитывался в частном пансионе Ронка, с 1805 г. в университетском пансионе, где познакомился со многими будущими светилами литературного мира. Поступил на службу в коллегию иностранных дел, в 1816-18 гг. сопровождал Александра I в поездках по России и за границей, в том числе на Аахенский конгресс. В 1823-27 гг. занимал пост московского губернского прокурора.

Во время обучения в пансионе А. Ф. Мерзляков привил Жихареву страсть к театру. В 1809 г. он жил в доме князя А. А. Шаховского, с которым (а также Гнедичем, Лобановым и Полозовым) участвовал в переводе «Заиры» Вольтера. Несмотря на всё желание стать писателем, Жихареву это не удавалось; его пьесы, не напечатанные, но ставившиеся на сцене, были крайне слабы. Свою первую трагедию сам он описывал впоследствии как «смесь чуши с галиматьей, помноженных на ахинею». Не имели успеха и немногочисленные опубликованные стихотворные произведения.

«Безвкусие было главным недостатком его в словесности, в обществе, в домашней жизни, — рассказывает Вигель. — У него был жив ещё отец, человек достаточный, но обремененный долгами, а Жихарев любил погулять, поесть, попить и сам попотчевать. Это заставило его войти в долги и прибегать к разным изворотам, строгою совестливостью не совсем одобряемым». Несмотря на репутацию графомана, Жихарев добился, однако, того, что в литературных кружках начала XIX века его считали своим человеком. Посещал собрания «Беседы любителей русского слова».

В 1815 г. Жихарев порвал с «Беседой» и стал членом «Арзамаса» под прозвищем Громобой. Поскольку при вступлении в это общество полагалось произнести надгробную речь об одном из членов «Беседы», то Жихареву — как бывшему члену последней — пришлось произнести надгробное слово себе самому.

C 1828 по 1839 гг. Жихарев состоял обер-прокурором московского департамента сената, но потерял это место за взяточничество. По словам В. В. Вересаева, «на руку был очень нечист, вымогал взятки, брал у приятелей деньги взаймы без отдачи», наживался на управлении имениями братьев Тургеневых. «Маска снята с чёрного человека», — писал ещё в 1831 году А. Я. Булгаков. В 1840-е гг. состоял членом Центральной комиссии по испытанию лошадей. В конце жизни возглавлял Театрально-литературный комитет в Петербурге. Похоронен там же на Митрофаниевском кладбище.

Наружность Жихарев имел азиатскую; оливковый цвет лица, чёрные, как смоль, кудрявые волосы, чёрные блистающие глаза, но которые никогда не загорались ни гневом, ни любовью и выражали одно флегматичное спокойствие. Он казался мрачен, угрюм, и не знаю, бывал ли он когда сердит или чрезвычайно весел. Его мог совершенно развеселить один только шумный пир, жирный обед и беспрестанно опоражниваемые бутылки.

— Вигель

Мемуары

Посмертно были изданы жихаревские «Записки современника», делящиеся на две части — «Дневник студента» (1805—1807) и «Дневник чиновника» (1807—1817). Перед читателем развертывается широкая барская жизнь русского общества эпохи Александра I в виде живой и пёстрой панорамы, без обобщений и выводов, но как результат наблюдательности автора. Более всего ценен интимный материал для истории русской литературы и особенно русского театра, а также целая галерея портретов — и екатерининских ветеранов, и людей начала века — в различных сферах общества.

Жихарев особенно дорог театралам, ибо знал всех актёров своего времени; он ярко изображает жизнь сцены и кулис театральной эпохи во время перехода от классицизма к романтизму. В начале XX века, впрочем, отмечалось, что мемуары Жихарева увидели свет лишь в извлечениях и местонахождение остальных рукописей неизвестно.

Семья

В 1818 году Жихарев взял большое приданое за Федосией Дмитриевной Нечаевой (1795—1850), сестрой синодского обер-прокурора С. Д. Нечаева. Их дети:

• Варвара (1819—1859), была известна в московском обществе своей красотой, а позже своими похождениями. С 1837 года жена князя Э. П. Мещерского (1808—1844), после его смерти вышла вторично замуж за графа Борбон дель Монте. В её дочь Марию был страстно влюблён будущий Александр III.
• Александра (1819—1820)
• Сергей (1820—1899), сенатор.
• Платон (1820—1838)
• Александра (1824—1833)

Литература

• М. Н. Мазаев. Жихарев, Степан Петрович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1894. — Т. XII. — С. 26.
• Мазаев М. Н. [www.memoirs.ru/rarhtml/Mazaev_IV93_6.htm С. П. Жихарев и его записки // Исторический вестник, 1893. — Т. 52. — № 6. — С. 763—769.]
• Б. Л. Модзалевский. Жихарев, Степан Петрович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб., 1897. — Т. 7: Жабокритский — Зяловский. — С. 49—52.

Ссылки

• [imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=showbook&pid=1091 Степан Петрович Жихарев «Записки современника», pdf]
• [galo.admlr.lipetsk.ru/Pages/kalendar2008/2_Giharev.htm К 220-летию со дня рождения]

Отрывок, характеризующий Жихарев, Степан Петрович

Известие казаков, подтвержденное посланными разъездами, доказало окончательную зрелость события. Натянутая струна соскочила, и зашипели часы, и заиграли куранты. Несмотря на всю свою мнимую власть, на свой ум, опытность, знание людей, Кутузов, приняв во внимание записку Бенигсена, посылавшего лично донесения государю, выражаемое всеми генералами одно и то же желание, предполагаемое им желание государя и сведение казаков, уже не мог удержать неизбежного движения и отдал приказание на то, что он считал бесполезным и вредным, – благословил совершившийся факт.


Записка, поданная Бенигсеном о необходимости наступления, и сведения казаков о незакрытом левом фланге французов были только последние признаки необходимости отдать приказание о наступлении, и наступление было назначено на 5 е октября.
4 го октября утром Кутузов подписал диспозицию. Толь прочел ее Ермолову, предлагая ему заняться дальнейшими распоряжениями.
– Хорошо, хорошо, мне теперь некогда, – сказал Ермолов и вышел из избы. Диспозиция, составленная Толем, была очень хорошая. Так же, как и в аустерлицкой диспозиции, было написано, хотя и не по немецки:
«Die erste Colonne marschiert [Первая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то, die zweite Colonne marschiert [вторая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то» и т. д. И все эти колонны на бумаге приходили в назначенное время в свое место и уничтожали неприятеля. Все было, как и во всех диспозициях, прекрасно придумано, и, как и по всем диспозициям, ни одна колонна не пришла в свое время и на свое место.
Когда диспозиция была готова в должном количестве экземпляров, был призван офицер и послан к Ермолову, чтобы передать ему бумаги для исполнения. Молодой кавалергардский офицер, ординарец Кутузова, довольный важностью данного ему поручения, отправился на квартиру Ермолова.
– Уехали, – отвечал денщик Ермолова. Кавалергардский офицер пошел к генералу, у которого часто бывал Ермолов.
– Нет, и генерала нет.
Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.
– Нет, уехали.
«Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!» – думал офицер. Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что видели, как Ермолов проехал с другими генералами куда то, кто говорил, что он, верно, опять дома. Офицер, не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто не знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали, что Милорадович на балу у генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.
– Да где же это?
– А вон, в Ечкине, – сказал казачий офицер, указывая на далекий помещичий дом.
– Да как же там, за цепью?
– Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда! Две музыки, три хора песенников.
Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
«Во олузя а ах… во олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом бойко и ловко выделывал трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!


На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.
– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение – поднят на смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! – думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску и молча уехал назад.