Завадовская, Вера Николаевна

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Завадовская и Апраксина

Вера Завадовская
Художник В.Л.Боровиковский, 1790-е
Имя при рождении:	Вера Николаевна Апраксина
Род деятельности:	фрейлина
Дата рождения:	2 ноября 1768(1768-11-02)
Место рождения:	Санкт-Петербург
Дата смерти:	22 ноября 1845(1845-11-22) (77 лет)
Место смерти:	Нарва
Отец:	Николай Фёдорович Апраксин (1736—1792)
Мать:	Софья Осиповна Закревская (1743-18..)
Супруг:	Завадовский, Пётр Васильевич (1739—1812)
Дети:	9 дочерей и 4 сына
Награды и премии:	Орден Святой Екатерины

Графиня Ве́ра Никола́евна Завадо́вская, урождённая Апра́ксина (2 ноября 1768 — 22 ноября 1845) — фрейлина, кавалерственная дама ордена Св. Екатерины меньшего креста, одна из первых красавиц своего времени; жена фаворита Екатерины II и первого министра просвещения России графа П. В. Завадовского; возлюбленная русского поэта С. Н. Марина.

Биография

Происхождение

Единственная дочь графа Николая Фёдоровича Апраксина от брака с фрейлиной Софьей Осиповной Закревской. Оба младших брата умерли в детстве. Её отец был секунд-майором Конной гвардии, а мать дочерью получившего дворянство казака Осипа Закревского и Анны Григорьевны Разумовской (1722—1758), любимой сестры знаменитых графов А. Г. и К. Г. Разумовских.

Своё очень редкое в то время имя Вера получила в честь бабушкиной сестры Веры Григорьевны, бывшей замужем за богатым козелецким полковником Е. Ф. Дараганом и жившей при дворе в Петербурге.

Софья Осиповна имела большое влияние на своего дядю Кирилла Разумовского, и после смерти его жены, в 1771 году, переехала со своей семьей к нему в дом, где скоро стала его полной хозяйкой, хотя и занимала в нём двусмысленное положение. Оказавшись в 2-х летнем возрасте в доме графа Разумовского, Вера Николаевна жила в нём до своего замужества.

Замужество

Вере Николаевне не было ещё 15 лет, когда её красота стала обращать на себя внимание мужчин. Она была высокого роста, стройная, с темными глазами. Мать её, женщина умная и корыстная, всеми силами старалась устроить выгодную партию для своей дочери. В начале 1786 года Вера Николаевна была помолвлена с Петром Петровичем Нарышкиным (1764—1825), незадолго перед тем овдовевшим, но брак этот расстроился.

Тогда Софья Осиповна решила выдать дочь за 46-летнего графа Петра Васильевича Завадовского, который часто проводил своё свободное время в доме Разумовского. Граф Завадовский был завидным женихом, богатый, обладал красивой внешностью и обаятельным обращением, поэтому без труда смог понравиться юной Вере Николаевне. Но сватовство шло туго. Завадовский признавался своему другу С. Р. Воронцову:

Доброго и столь хорошего поведения девицу нельзя не любить; но это не есть обязательство жениться.

В 1787 году сам К. Разумовский жаловался своему зятю И. В. Гудовичу:

Год всё обходился как жених с невестою, откладывая публичное оглашение сего акта с месяца на месяц, а наконец через месяц положил быть решительным . Январь пришёл; двор отъезжает; он не решился, но уверяет. Мать и дочь в крайнем беспокойстве. Публика твердит негативу…

Наконец, в дело вмешалась сама Екатерина II, преподавшая Завадовскому ряд наставлений. Накануне свадьбы Завадовский писал императрице:

Не бывши женихом, явлюсь завтра женатым. Предаюсь неизвестной судьбе, вспомогаемый вашим к тому ободрением. Хотя беру овечку из паршивого стада, но на свой дух надеюсь твердо, что проказа ко мне никак не престанет, наподобие того, как вынутое из грязи и очищенное от оной ничьих рук не марает.

Свадьба состоялась 30 апреля 1787 года без всяких церемоний в Гостилицах (вблизи Петербурга), принадлежавших гетману Разумовскому. В день свадьбы императрица прислала Завадовскому образ Спасителя, а Вера Николаевна была пожалована во фрейлины.

Брак этот вводил Завадовского в круг высшей аристократии того времени, хотя особой поддержки в служебной карьере он не дал.

Семья

Первые шесть лет супруги прожили безоблачно. Граф Завадовский писал Воронцову :

Скажу моему милому другу, что в домашнем моем быту я провождаю последний квартал моего века с удовольствием. Жена по сердцу, детьми утешаюсь.

Однако счастье было непродолжительным. Дети Веры Николаевны рождались и умирали в малолетстве, в короткое время она похоронила шестерых. Осенью 1793 года, в течение 6-ти недель у Завадовских умер сын и старшая дочь Татьяна. По этому поводу граф писал:

Я познал, какова радость, какова печаль от детей: пятерых погреб; одна дочь 6-ти месяцев остается, которая не ободрение, а более трепет сердцу наводит. Толико я несчастный отец! Хоть живу, но как громом пораженный; сам не чувствую своей жизни...

Хандра, служебные неприятности, опала при Павле I, заставляли подолгу жить графа Завадовского в имении Ляличи, где он много читал и занимался хозяйством. Деревенская жизнь очень тяготила Веру Николаевну и заставляла её скучать. Она, хоть и вышла замуж по любви, стала жаловаться на меланхолию:

Никогда в жизни, я не чувствовала себя более одинокой, и мне было бы трудно привыкнуть к такого рода жизни, не имея даже подруги при себе. Я делаю все, что могу, чтобы казаться веселой при муже, чтоб его не раздражать, но не знаю долго ли я это вынесу.

При её молодости, красоте и жажде светских успехов, домашняя жизнь со стареющим мужем, угрюмо погруженным в воспоминания о прошлом счастье и величие, представлялась ей безотрадною. Уже с 1790-х годов в переписке современников появились намеки на отношения графини Завадовской к какому-то таинственному «Абеляру» и на происходящие вследствие этого бурные сцены между супругами.

В свете стали поговаривать, что отцом появившихся позднее и оставшихся в живых детей Веры Николаевны был князь И. И. Барятинский (1772—1825). Супруги то расходились, то сходились опять, но до открытого разрыва дело не доходило никогда, из-за уважения графа Завадовского к своей свекрови и фельдмаршалу Разумовскому.

В свете Вера Николаевна пользовалась незавидной репутацией.

Граф С. Р. Воронцов составил себе такое понятие о жене своего друга, что при отправлении своего сына в Россию писал Ф. В. Ростопчину:

Я был бы рад, чтобы мой сын остановился у графа Завадовского, если бы, к несчастию, мой друг не был женат на совершенно распущенной женщине. Молодость имеет много прелести для такой особы: она способна была бы его обольстить.

Вообще семейные отношения Завадовских представлялись загадкою для его друзей и знакомых. Князь А. Б. Куракин писал:

При всей его подозрительности и явном неудовольствии против жены он кажется в хороших отношениях с ней, потому лишь, что мы никогда не видали, чтоб он был ласков к ней.

Муза поэта

По вступлении на престол Александра I граф Завадовский был вызван в Петербург, в 1802 году он занял пост министра народного просвещения. В ноябре 1806 года Вера Николаевна была пожалована кавалерственною дамою ордена св. Екатерины меньшего креста. Для неё началась привычная светская жизнь — балы, домашние спектакли, поклонники. Дети подрастали: сыновья были пожалованы в камер-юнкеры; а старшая дочь София — во фрейлины.

В это время в Веру Николаевну влюбился молодой поэт Сергей Марин (1775—1813), для него она стала единственной любовью, которой он не изменил до конца своих дней. Графиня отвечала поэту взаимностью и была его музой, но, чтобы избежать сплетен и не вызвать гнев мужа, Марин называл её «Лилой», а иногда просто «верой» — верою в божество:

     Увидев веры совершенство,
     Я презрел света суету.
     Где веры нет, там нет блаженства,
     Без ней смерть жизни предпочту…

Годы брали своё, муж Веры Николаевны стал часто болеть, силы покидали его. Он умер в Петербурге 10 января 1812 года. А в феврале 1813 года на даче Веры Николаевны за Нарвской заставой скончался от пули, полученной ещё при Аустерлице, её возлюбленный Сергей Марин. Все хлопоты по захоронению поэта графиня Завадовская взяла на себя. Но делала это она втайне, дабы не вызвать лишних кривотолков в обществе. На постаменте надгробия поэта были высечены слова:

     О, мой надежный друг!
     Расстались мы с тобой,
     И скрылись от меня
     И счастье и покой.

     Могла ль бы осушить мои печальны вежды,
     Когда во вере я святой
     Не зрела сладостной надежды,
     Что в вечности опять увижуся с тобой.

Это были стихи самой Веры Николаевны, но она никогда не признавала их своими.

Графине Завадовской предстояло прожить ещё очень долгую жизнь, она пережила свою старшую дочь и 14- летнего внука Пётра Васильевича Завадовского, умершего в 1842 году в Неаполе, с его смертью род графов Завадовских пресёкся. Скончалась Вера Николаевна 22 ноября 1845 года в Нарве и была похоронена в селе Межниках Порховского уезда Псковской губернии.

Дети

Супруги Завадовские имели 9 дочерей и 4 сыновей:

• Пелагея (06.02.1788 — 07.09.1788)
• Татьяна (1789 — ноябрь 1793)
• Пётр (1790—1790)
• Прасковья (1791—1792)
• сын (1792—октябрь 1793)
• Екатерина (29.04.1793—1794)
• Александр (29.10.1794—27.10.1856) — поручик Александровского гусарского полка, камергер, чиновник Коллегии иностранных дел, приятель Грибоедова, участник «четверной дуэли» (24.11.1817 Шереметев—Завадовский—Грибоедов—Якубович) из-за балерины Истоминой. Вследствие дуэли, на каторой он смертельно ранил В. В. Шереметьева, выехал за границу и жил в Лондоне. Умер холостым.
• Софья (1795—23.02.1829) — фрейлина с 1811 года; была замужем с 1815 года за князем В. Н. Козловским (1790—1847), которого из-за его пьянства оставила и ушла к А. М. Исленьеву (1794—1882), они венчались, но брак не был признан. Графиня Вера Николаевна дочь простила. Их дети получили фамилию Иславины и были записаны в купеческое сословие; одна из дочерей, Любовь Александровна Иславинова (1826—1886), в замужестве Берс, была матерью С. А. Толстой, жены писателя Л. Н. Толстого.
• Варвара (15.03.1796—до 1815)
• Аглаида (15.03.1796—в детстве)- близнец предыдущей
• Василий (21.07.1798—10.10.1855) — обер-прокурор Сената. Был женат на известной красавице Елене Михайловне Влодек (1807—1874).
• Аделаида (Аглаида) Петровна (1799—18..), была замужем за Ф. И. Мержеевским (ум.1851), предводитель дворянства Могилёвской губернии.
• Татьяна Петровна (19.04.1802—5.01.1884), была замужем за сенатором В. И. Каблуковым (1781—1848).

• Zavadskaya by Lampi.jpeg

  Графиня с дочерью Татьяной (1789-1793)

• VPZavadovsky.jpeg

  Василий

• Vera Nikolaevna Zavadovsky1 .JPG

  Завадовская , 1810-е

Отрывок, характеризующий Завадовская, Вера Николаевна

Вернувшись после второй озабоченной поездки по линии, Наполеон сказал:
– Шахматы поставлены, игра начнется завтра.
Велев подать себе пуншу и призвав Боссе, он начал с ним разговор о Париже, о некоторых изменениях, которые он намерен был сделать в maison de l'imperatrice [в придворном штате императрицы], удивляя префекта своею памятливостью ко всем мелким подробностям придворных отношений.
Он интересовался пустяками, шутил о любви к путешествиям Боссе и небрежно болтал так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое дело оператор, в то время как он засучивает рукава и надевает фартук, а больного привязывают к койке: «Дело все в моих руках и в голове, ясно и определенно. Когда надо будет приступить к делу, я сделаю его, как никто другой, а теперь могу шутить, и чем больше я шучу и спокоен, тем больше вы должны быть уверены, спокойны и удивлены моему гению».
Окончив свой второй стакан пунша, Наполеон пошел отдохнуть пред серьезным делом, которое, как ему казалось, предстояло ему назавтра.
Он так интересовался этим предстоящим ему делом, что не мог спать и, несмотря на усилившийся от вечерней сырости насморк, в три часа ночи, громко сморкаясь, вышел в большое отделение палатки. Он спросил о том, не ушли ли русские? Ему отвечали, что неприятельские огни всё на тех же местах. Он одобрительно кивнул головой.
Дежурный адъютант вошел в палатку.
– Eh bien, Rapp, croyez vous, que nous ferons do bonnes affaires aujourd'hui? [Ну, Рапп, как вы думаете: хороши ли будут нынче наши дела?] – обратился он к нему.
– Sans aucun doute, Sire, [Без всякого сомнения, государь,] – отвечал Рапп.
Наполеон посмотрел на него.
– Vous rappelez vous, Sire, ce que vous m'avez fait l'honneur de dire a Smolensk, – сказал Рапп, – le vin est tire, il faut le boire. [Вы помните ли, сударь, те слова, которые вы изволили сказать мне в Смоленске, вино откупорено, надо его пить.]
Наполеон нахмурился и долго молча сидел, опустив голову на руку.
– Cette pauvre armee, – сказал он вдруг, – elle a bien diminue depuis Smolensk. La fortune est une franche courtisane, Rapp; je le disais toujours, et je commence a l'eprouver. Mais la garde, Rapp, la garde est intacte? [Бедная армия! она очень уменьшилась от Смоленска. Фортуна настоящая распутница, Рапп. Я всегда это говорил и начинаю испытывать. Но гвардия, Рапп, гвардия цела?] – вопросительно сказал он.
– Oui, Sire, [Да, государь.] – отвечал Рапп.
Наполеон взял пастильку, положил ее в рот и посмотрел на часы. Спать ему не хотелось, до утра было еще далеко; а чтобы убить время, распоряжений никаких нельзя уже было делать, потому что все были сделаны и приводились теперь в исполнение.
– A t on distribue les biscuits et le riz aux regiments de la garde? [Роздали ли сухари и рис гвардейцам?] – строго спросил Наполеон.
– Oui, Sire. [Да, государь.]
– Mais le riz? [Но рис?]
Рапп отвечал, что он передал приказанья государя о рисе, но Наполеон недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон велел подать другой стакан Раппу и молча отпивал глотки из своего.
– У меня нет ни вкуса, ни обоняния, – сказал он, принюхиваясь к стакану. – Этот насморк надоел мне. Они толкуют про медицину. Какая медицина, когда они не могут вылечить насморка? Корвизар дал мне эти пастильки, но они ничего не помогают. Что они могут лечить? Лечить нельзя. Notre corps est une machine a vivre. Il est organise pour cela, c'est sa nature; laissez y la vie a son aise, qu'elle s'y defende elle meme: elle fera plus que si vous la paralysiez en l'encombrant de remedes. Notre corps est comme une montre parfaite qui doit aller un certain temps; l'horloger n'a pas la faculte de l'ouvrir, il ne peut la manier qu'a tatons et les yeux bandes. Notre corps est une machine a vivre, voila tout. [Наше тело есть машина для жизни. Оно для этого устроено. Оставьте в нем жизнь в покое, пускай она сама защищается, она больше сделает одна, чем когда вы ей будете мешать лекарствами. Наше тело подобно часам, которые должны идти известное время; часовщик не может открыть их и только ощупью и с завязанными глазами может управлять ими. Наше тело есть машина для жизни. Вот и все.] – И как будто вступив на путь определений, definitions, которые любил Наполеон, он неожиданно сделал новое определение. – Вы знаете ли, Рапп, что такое военное искусство? – спросил он. – Искусство быть сильнее неприятеля в известный момент. Voila tout. [Вот и все.]
Рапп ничего не ответил.
– Demainnous allons avoir affaire a Koutouzoff! [Завтра мы будем иметь дело с Кутузовым!] – сказал Наполеон. – Посмотрим! Помните, в Браунау он командовал армией и ни разу в три недели не сел на лошадь, чтобы осмотреть укрепления. Посмотрим!
Он поглядел на часы. Было еще только четыре часа. Спать не хотелось, пунш был допит, и делать все таки было нечего. Он встал, прошелся взад и вперед, надел теплый сюртук и шляпу и вышел из палатки. Ночь была темная и сырая; чуть слышная сырость падала сверху. Костры не ярко горели вблизи, во французской гвардии, и далеко сквозь дым блестели по русской линии. Везде было тихо, и ясно слышались шорох и топот начавшегося уже движения французских войск для занятия позиции.
Наполеон прошелся перед палаткой, посмотрел на огни, прислушался к топоту и, проходя мимо высокого гвардейца в мохнатой шапке, стоявшего часовым у его палатки и, как черный столб, вытянувшегося при появлении императора, остановился против него.
– С которого года в службе? – спросил он с той привычной аффектацией грубой и ласковой воинственности, с которой он всегда обращался с солдатами. Солдат отвечал ему.
– Ah! un des vieux! [А! из стариков!] Получили рис в полк?
– Получили, ваше величество.
Наполеон кивнул головой и отошел от него.

В половине шестого Наполеон верхом ехал к деревне Шевардину.
Начинало светать, небо расчистило, только одна туча лежала на востоке. Покинутые костры догорали в слабом свете утра.
Вправо раздался густой одинокий пушечный выстрел, пронесся и замер среди общей тишины. Прошло несколько минут. Раздался второй, третий выстрел, заколебался воздух; четвертый, пятый раздались близко и торжественно где то справа.
Еще не отзвучали первые выстрелы, как раздались еще другие, еще и еще, сливаясь и перебивая один другой.
Наполеон подъехал со свитой к Шевардинскому редуту и слез с лошади. Игра началась.


Вернувшись от князя Андрея в Горки, Пьер, приказав берейтору приготовить лошадей и рано утром разбудить его, тотчас же заснул за перегородкой, в уголке, который Борис уступил ему.
Когда Пьер совсем очнулся на другое утро, в избе уже никого не было. Стекла дребезжали в маленьких окнах. Берейтор стоял, расталкивая его.
– Ваше сиятельство, ваше сиятельство, ваше сиятельство… – упорно, не глядя на Пьера и, видимо, потеряв надежду разбудить его, раскачивая его за плечо, приговаривал берейтор.
– Что? Началось? Пора? – заговорил Пьер, проснувшись.
– Изволите слышать пальбу, – сказал берейтор, отставной солдат, – уже все господа повышли, сами светлейшие давно проехали.
Пьер поспешно оделся и выбежал на крыльцо. На дворе было ясно, свежо, росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из за тучи, заслонявшей его, брызнуло до половины переломленными тучей лучами через крыши противоположной улицы, на покрытую росой пыль дороги, на стены домов, на окна забора и на лошадей Пьера, стоявших у избы. Гул пушек яснее слышался на дворе. По улице прорысил адъютант с казаком.
– Пора, граф, пора! – прокричал адъютант.
Приказав вести за собой лошадь, Пьер пошел по улице к кургану, с которого он вчера смотрел на поле сражения. На кургане этом была толпа военных, и слышался французский говор штабных, и виднелась седая голова Кутузова с его белой с красным околышем фуражкой и седым затылком, утонувшим в плечи. Кутузов смотрел в трубу вперед по большой дороге.
Войдя по ступенькам входа на курган, Пьер взглянул впереди себя и замер от восхищенья перед красотою зрелища. Это была та же панорама, которою он любовался вчера с этого кургана; но теперь вся эта местность была покрыта войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца, поднимавшегося сзади, левее Пьера, кидали на нее в чистом утреннем воздухе пронизывающий с золотым и розовым оттенком свет и темные, длинные тени. Дальние леса, заканчивающие панораму, точно высеченные из какого то драгоценного желто зеленого камня, виднелись своей изогнутой чертой вершин на горизонте, и между ними за Валуевым прорезывалась большая Смоленская дорога, вся покрытая войсками. Ближе блестели золотые поля и перелески. Везде – спереди, справа и слева – виднелись войска. Все это было оживленно, величественно и неожиданно; но то, что более всего поразило Пьера, – это был вид самого поля сражения, Бородина и лощины над Колочею по обеим сторонам ее.
Над Колочею, в Бородине и по обеим сторонам его, особенно влево, там, где в болотистых берегах Во йна впадает в Колочу, стоял тот туман, который тает, расплывается и просвечивает при выходе яркого солнца и волшебно окрашивает и очерчивает все виднеющееся сквозь него. К этому туману присоединялся дым выстрелов, и по этому туману и дыму везде блестели молнии утреннего света – то по воде, то по росе, то по штыкам войск, толпившихся по берегам и в Бородине. Сквозь туман этот виднелась белая церковь, кое где крыши изб Бородина, кое где сплошные массы солдат, кое где зеленые ящики, пушки. И все это двигалось или казалось движущимся, потому что туман и дым тянулись по всему этому пространству. Как в этой местности низов около Бородина, покрытых туманом, так и вне его, выше и особенно левее по всей линии, по лесам, по полям, в низах, на вершинах возвышений, зарождались беспрестанно сами собой, из ничего, пушечные, то одинокие, то гуртовые, то редкие, то частые клубы дымов, которые, распухая, разрастаясь, клубясь, сливаясь, виднелись по всему этому пространству.
Эти дымы выстрелов и, странно сказать, звуки их производили главную красоту зрелища.
Пуфф! – вдруг виднелся круглый, плотный, играющий лиловым, серым и молочно белым цветами дым, и бумм! – раздавался через секунду звук этого дыма.
«Пуф пуф» – поднимались два дыма, толкаясь и сливаясь; и «бум бум» – подтверждали звуки то, что видел глаз.
Пьер оглядывался на первый дым, который он оставил округлым плотным мячиком, и уже на месте его были шары дыма, тянущегося в сторону, и пуф… (с остановкой) пуф пуф – зарождались еще три, еще четыре, и на каждый, с теми же расстановками, бум… бум бум бум – отвечали красивые, твердые, верные звуки. Казалось то, что дымы эти бежали, то, что они стояли, и мимо них бежали леса, поля и блестящие штыки. С левой стороны, по полям и кустам, беспрестанно зарождались эти большие дымы с своими торжественными отголосками, и ближе еще, по низам и лесам, вспыхивали маленькие, не успевавшие округляться дымки ружей и точно так же давали свои маленькие отголоски. Трах та та тах – трещали ружья хотя и часто, но неправильно и бедно в сравнении с орудийными выстрелами.
Пьеру захотелось быть там, где были эти дымы, эти блестящие штыки и пушки, это движение, эти звуки. Он оглянулся на Кутузова и на его свиту, чтобы сверить свое впечатление с другими. Все точно так же, как и он, и, как ему казалось, с тем же чувством смотрели вперед, на поле сражения. На всех лицах светилась теперь та скрытая теплота (chaleur latente) чувства, которое Пьер замечал вчера и которое он понял совершенно после своего разговора с князем Андреем.
– Поезжай, голубчик, поезжай, Христос с тобой, – говорил Кутузов, не спуская глаз с поля сражения, генералу, стоявшему подле него.
Выслушав приказание, генерал этот прошел мимо Пьера, к сходу с кургана.