Зариньш, Индулис

Индулис Зариньш
Indulis Zariņš
Дата рождения:	18 июня 1929(1929-06-18)
Дата смерти:	13 апреля 1997(1997-04-13) (67 лет)
Гражданство:	Латвия Латвия→ СССР СССР
Жанр:	исторически-революционный, натюрморт, иллюстрация, портрет
Учёба:	Латвийская Академия художеств
Стиль:	социалистический реализм
Награды:
Звания:
Премии:

Индулис Августович За́риньш (латыш. Indulis Zariņš; 1929—1997) — латышский и советский художник. Народный художник СССР (1986). Лауреат Ленинской премии (1980). Член КПСС с 1964 года.

Биография

Индулис Зариньш родился 18 июня 1929 года в Риге в семье ремесленника Аугуста Зариньша.

В 1941 году вместе с семьёй был сослан в Томскую область РСФСР. Жил в Нарыме и Сыктывкаре (1941—1947). Окончил неполную среднюю школу, работал сортировщиком на фабрике, помощником декоратора в Драматическом театре Коми АССР и актёром Театра кукол.

В Латвию вернулся в 1947 году. Окончил Рижскую художественную школу имени Я. Розентала (1952) и, с отличием, отделение живописи Латвийской государственной академии художеств (1958).

Работал преподавателем в Рижской художественной школе имени Я. Розентала и на подготовительных курсах Латвийской государственной академии художеств (1958—1962), педагогом на кафедре живописи Латвийской государственной академии художеств (1962—1972), руководителем мастерской монументальной живописи (с 1972). С 1988 года ректор; профессор (1974).

Член Союза художников Латвии (с 1960)..

Действительный член АХ СССР (1978). Почётный член Королевской академии художеств. Народный депутат СССР.

Умер 13 апреля 1997 года в Риге. Похоронен на Лесном кладбище.

Награды и звания

• заслуженный деятель искусств Латвийской ССР (1965)
• народный художник Латвийской ССР (1977)
• народный художник СССР (1986)
• Ленинская премия (1980) — за картины «Весна 1945 года», «Уходя на войну» («За Советскую власть»), «Песня жатвы», портрет Т. Э. Залькална
• Золотая медаль ВДНХ (1969)
• Серебряная медаль М. Б. Грекова (1968)

Творчество

Принимал участие в выставках с 1956 года. Для работ И. Зариньша характерны акцентирование нюансов, экспрессивный колорит, контрастные цвета. В 1960-х — 1970-х годах особенно заметно влияние «сурового стиля», темами картин были преимущественно люди труда, строители социализма, деятели революции и участники гражданской войны. Также писал портреты, натюрморты, переносил на полотна впечатления от дальних поездок или прочитанных книг. Нередко осознанно шёл на слияние жанров.

Наиболее известные работы: «Какая высота!» (1958), триптих «Солдаты революции» (1962—1965), «Метель» (1968), «Портрет художника Бориса Берзиня» (1964), «Каспар и Кристап» (1969), «Кубический натюрморт» (1973), «Флоренция» (1967), «Рим» (1980), «Дон Кихот» (1979), «Автопортрет» (1980), «Художник Лео Свемпс в студии» (1987), два цикла картин посвящённых Латышским стрелкам.

Роспись потолка по мотивам сюжета пьесы Я. Райниса «Огонь и ночь» в Театральном музее (1974). Иллюстрации книги любовной лирики Л. Лайцена «Хо-Тай» (1968).

Литература

• Māksla un arhitektūra biogrāfijās. Atb. red. A. Vanaga — Rīga, 2000

Ссылки

• [www.gallery.lv/Zarins/ Биография и работы И. Зариньша на сайте gallery.lv]

Отрывок, характеризующий Зариньш, Индулис

– Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10 ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал – как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом,что за воображенье, что медицина кого нибудь и когда нибудь вылечивала! Убивать так! – сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера. Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.
– Ах это ужасно, ужасно! – сказал Пьер. – Я не понимаю только – как можно жить с такими мыслями. На меня находили такие же минуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, всё мне гадко… главное, я сам. Тогда я не ем, не умываюсь… ну, как же вы?…
– Отчего же не умываться, это не чисто, – сказал князь Андрей; – напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть надо как нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.
– Но что же вас побуждает жить с такими мыслями? Будешь сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая…
– Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители: я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтобы иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.
– Отчего вы не служите в армии?
– После Аустерлица! – мрачно сказал князь Андрей. – Нет; покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду, ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии. Ну, так я тебе говорил, – успокоиваясь продолжал князь Андрей. – Теперь ополченье, отец главнокомандующим 3 го округа, и единственное средство мне избавиться от службы – быть при нем.
– Стало быть вы служите?
– Служу. – Он помолчал немного.
– Так зачем же вы служите?
– А вот зачем. Отец мой один из замечательнейших людей своего века. Но он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком деятельного характера. Он страшен своей привычкой к неограниченной власти, и теперь этой властью, данной Государем главнокомандующим над ополчением. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому назад, он бы повесил протоколиста в Юхнове, – сказал князь Андрей с улыбкой; – так я служу потому, что кроме меня никто не имеет влияния на отца, и я кое где спасу его от поступка, от которого бы он после мучился.
– А, ну так вот видите!
– Да, mais ce n'est pas comme vous l'entendez, [но это не так, как вы это понимаете,] – продолжал князь Андрей. – Я ни малейшего добра не желал и не желаю этому мерзавцу протоколисту, который украл какие то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть его повешенным, но мне жалко отца, то есть опять себя же.
Князь Андрей всё более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было желания добра ближнему.
– Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, – продолжал он. – Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, и для кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее. – Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.