Статуя Зевса в Олимпии

Достопримечательность

Статуя Зевса в Олимпии

Статуя Зевса в Олимпии — единственное из Семи чудес света, которое располагалось в материковой части Европы (в городе Олимпия). Статуя Зевса в Олимпии — третье чудо света Древнего мира. Была воздвигнута в V веке до нашей эры. Мраморный Зевс превосходил по размерам все существующие на тот момент храмы. Массивную крышу здания размером 27 на 64 м поддерживали колонны, выполненные из известняка. На мраморных фронтонах храма были изображены подвиги Зевса. Статую Зевса возвёл Фидий.

Создание храма

Олимпийские игры, проводимые вот уже 300 лет в честь бога Зевса, пользовались огромной популярностью у народа. Несмотря на это, в Греции не было главного храма Зевса и лишь в 470 г. до н. э. начали собирать пожертвования на его строительство.

Описание храма

По преданиям, храм был великолепен. Весь храм, включая крышу, был построен из мрамора. Его окружали 34 массивные колонны из известняка. Каждая была высотой в 10,6 метров и толщиной более 2 метров. Площадь храма составляла 1728 м². На наружных стенах храма располагались плиты с барельефами с изображениями 12 подвигов Геракла. Бронзовые двери, высотой в 10 метров, открывали вход в культовое помещение храма.

В V веке до н. э. граждане Олимпии решили построить храм Зевса. Величественное здание возводилось между 466 и 456 годами до н. э. Оно было сооружено из огромных каменных блоков, и его окружали массивные колонны. В течение нескольких лет после окончания строительства в храме не было достойной статуи Зевса, хотя довольно скоро решили, что она необходима. В качестве создателя статуи был избран знаменитый афинский скульптор Фидий.

Создание статуи

Строительство храма заняло около 10 лет. Но статуя Зевса появилась в нём не сразу. Греки решили пригласить знаменитого афинского скульптора Фидия для создания статуи Зевса. Фидий успел к этому времени создать две знаменитые статуи Афины («Афину Промахос» и «Афину Парфенос»). Ни одно из его творений до нашего времени не сохранилось). По его приказу была построена мастерская в 80 метрах от храма, которая точно соответствовала размеру храма. Там он работал над статуей Зевса вместе с учеником Колотом и братом Паненом за огромным пурпурным занавесом и создал статую Бога-громовержца в хрисоэлефантинной технике. Сам Фидий был очень придирчив к материалу, который ему доставляли. Особенно он был придирчив к слоновой кости, из которой он создал тело бога. Затем под усиленной охраной в храм к ногам громовержца внесли драгоценные камни и 200 кг чистого золота.

Описание статуи

Золотом покрыты накидка, которая закрывала часть тела Зевса, скипетр с орлом, который он держал в левой руке, статуя богини победы — Ника, которую он держал в правой руке и венок из ветвей оливы у Зевса на голове. Ноги Зевса покоились на скамеечке, которую поддерживали два льва. Рельефы трона прославляли, в первую очередь, самого Зевса. На ножках трона были изображены четыре танцующие Ники. Также были изображены кентавры, лапифы, подвиги Тесея и Геракла, фрески, изображающие битву греков с амазонками. Основание статуи имело 6 метров в ширину и 1 метр в высоту. Высота всей статуи вместе с пьедесталом составляла, по разным данным, от 12 до 17 метров. Создавалось впечатление, «что если бы он (Зевс) захотел бы встать с трона, то снёс бы крышу». Глаза Зевса были размером с кулак взрослого человека. Человек рядом с этой статуей казался ничтожной букашкой.

«Бог сидит на золотом троне, его фигура сделана из золота и слоновой кости, на голове у него венок как бы из ветвей маслины, на правой руке он держит богиню победы, сделанную также из слоновой кости и золота. У неё на голове повязка и венок. В левой руке бога скипетр, украшенный всякого рода металлами. Сидящая на скипетре птица — орёл. Обувь бога и верхняя одежда — также из золота, а на одежде — изображения разных животных и полевых лилий»

— Павсаний. «Описание Эллады».

Открытие статуи

В 435 году до н. э. состоялось торжественное открытие статуи. На Зевса пришли посмотреть самые влиятельные люди Греции. Они были поражены увиденным. Глаза громовержца ярко сверкали. Создавалось такое впечатление, что в них рождаются молнии. Вся голова и плечи бога сверкали божественным светом. Сам Фидий ушёл в глубину храма и оттуда наблюдал за восторженной публикой. Для того, чтобы голова и плечи громовержца сверкали, он приказал вырубить у подножья статуи прямоугольный бассейн. Поверх воды в нём наливалось оливковое масло: поток света из дверей падает на тёмную маслянистую поверхность, и отражённые лучи устремляются вверх, освещая плечи и голову Зевса. Возникала полная иллюзия того, что этот свет льётся от бога к людям. Говорили, что сам громовержец спустился с небес, для того, чтобы позировать Фидию.

По преданию, когда статуя была окончена, Фидий обратился к богу с молитвой: дать зна́мение, угодна ли ему новая работа, — разразившаяся вскоре молния ударила в мраморный пол, и с тех пор на том месте стояла специальная медная чаша.

Судьба самого Фидия до сих пор осталась неизвестной. По одной версии он, спустя 3 года, был осуждён и брошен в тюрьму, где и умер вскоре. По другой версии он прожил ещё 6—7 лет, став на старости лет изгоем, и умер в забвении.

Судьба третьего чуда света

Статуя пострадала после землетрясения во II веке до н. э., затем была отреставрирована скульптором Димофоном.

Согласно Светонию, около 40 года н. э. римский император Калигула хотел перенести статую Зевса к себе в Рим: «Он распорядился привезти из Греции изображения богов, прославленные и почитанием и искусством, в их числе даже Зевса Олимпийского, — чтобы снять с них головы и заменить своими», когда же приступили к исполнению «статуя Юпитера, которую он приказал разобрать и перевезти в Рим, разразилась вдруг таким раскатом хохота, что машины затряслись, а работники разбежались». В скором времени император был убит.

Лукиан Самосатский упоминает о серьезных повреждениях статуи в конце II века, во время гражданских смут и дерзких набегов северных соседей:

Я уже не говорю, как часто грабят твой храм; даже у тебя самого обломали руки в Олимпии, а ты, высокогремящий, поленился поднять собак на ноги или созвать соседей, чтобы, сбежавшись на крики, они захватили грабителей, приготовлявшихся бежать. Но, благородный, титанобоец и гигантоборец, ты сидел, держа в правой руке перун в десять локтей, пока они обстригали тебе кудри.

— Лукиан Самосатский, «Тимон, или мизантроп»

В 391 году н. э. римляне, после принятия христианства, закрыли греческие храмы. Император Феодосий I, утверждавший христианство, запретил язычникам не только публичные богослужения и жертвоприношения, но даже и просто вход в языческие храмы, каравшийся смертью. Вставал очень деликатный вопрос об имуществе языческих храмов, многие из которых, в том числе и храм Зевса Олимпийского, были весьма состоятельны. Судьба «идолища поганого» в таких условиях была предрешена. После многочисленных войн и грабежей, последовавших за смертью Феодосия, от храма Зевса Олимпийского осталось только основание, некоторые колонны и скульптуры.

Последнее упоминание о статуе относится к 363 году н. э. В XI веке византийский историк Георгий Кедрин, записал местное «предание», согласно которому в начале V века н. э. статуя Зевса была ещё цела. По его сведениям, её или перевезли в Константинополь, где она сгорела во время пожара в 476 году, или никуда не перевозили, и она погибла вместе с храмом от пожара в 425 году.

Данные археологии

Приблизительная дата создания статуи (третья четверть V-го века до н. э.) подтвердилась при археологических работах в мастерской Фидия (1954—1958), которую удалось обнаружить благодаря более-менее точному описанию её места у Павсания. Археологи нашли здесь некоторые приспособления, нужные для обработки золота и слоновой кости, крошки драгоценных камней, костяные щепы и множество терракотовых форм для литья. Формы использовались особенно при создании сложных складок драпировки статуи, которые затем покрывались тонким слоем золота. Чаша с надписью «ΦΕΙΔΙΟΥ ΕΙΜΙ» — «Я ПРИНАДЛЕЖУ ФИДИЮ» — также была найдена здесь.

Литература

• Рег Кокс, Нейл Моррис. Семь чудес света. — Москва, 1997.

Ссылки

• [www.livius.org/a/1/greece/zeus_phidias.jpg Прорисовка]
• [samo.host.sk/Seminarka/SemiGrafix/4Zeus.JPG Фотореконструкция] ffvf/ f losha

Отрывок, характеризующий Статуя Зевса в Олимпии

– Нет… Отчего же? Напротив… Но отчего вы меня спрашиваете?
– Я сама не знаю, – быстро отвечала Наташа, – но я ничего бы не хотела сделать, что бы вам не нравилось. Я вам верю во всем. Вы не знаете, как вы для меля важны и как вы много для меня сделали!.. – Она говорила быстро и не замечая того, как Пьер покраснел при этих словах. – Я видела в том же приказе он, Болконский (быстро, шепотом проговорила она это слово), он в России и опять служит. Как вы думаете, – сказала она быстро, видимо, торопясь говорить, потому что она боялась за свои силы, – простит он меня когда нибудь? Не будет он иметь против меня злого чувства? Как вы думаете? Как вы думаете?
– Я думаю… – сказал Пьер. – Ему нечего прощать… Ежели бы я был на его месте… – По связи воспоминаний, Пьер мгновенно перенесся воображением к тому времени, когда он, утешая ее, сказал ей, что ежели бы он был не он, а лучший человек в мире и свободен, то он на коленях просил бы ее руки, и то же чувство жалости, нежности, любви охватило его, и те же слова были у него на устах. Но она не дала ему времени сказать их.
– Да вы – вы, – сказала она, с восторгом произнося это слово вы, – другое дело. Добрее, великодушнее, лучше вас я не знаю человека, и не может быть. Ежели бы вас не было тогда, да и теперь, я не знаю, что бы было со мною, потому что… – Слезы вдруг полились ей в глаза; она повернулась, подняла ноты к глазам, запела и пошла опять ходить по зале.
В это же время из гостиной выбежал Петя.
Петя был теперь красивый, румяный пятнадцатилетний мальчик с толстыми, красными губами, похожий на Наташу. Он готовился в университет, но в последнее время, с товарищем своим Оболенским, тайно решил, что пойдет в гусары.
Петя выскочил к своему тезке, чтобы переговорить о деле.
Он просил его узнать, примут ли его в гусары.
Пьер шел по гостиной, не слушая Петю.
Петя дернул его за руку, чтоб обратить на себя его вниманье.
– Ну что мое дело, Петр Кирилыч. Ради бога! Одна надежда на вас, – говорил Петя.
– Ах да, твое дело. В гусары то? Скажу, скажу. Нынче скажу все.
– Ну что, mon cher, ну что, достали манифест? – спросил старый граф. – А графинюшка была у обедни у Разумовских, молитву новую слышала. Очень хорошая, говорит.
– Достал, – отвечал Пьер. – Завтра государь будет… Необычайное дворянское собрание и, говорят, по десяти с тысячи набор. Да, поздравляю вас.
– Да, да, слава богу. Ну, а из армии что?
– Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, – отвечал Пьер.
– Боже мой, боже мой! – сказал граф. – Где же манифест?
– Воззвание! Ах, да! – Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог найти их. Продолжая охлопывать карманы, он поцеловал руку у вошедшей графини и беспокойно оглядывался, очевидно, ожидая Наташу, которая не пела больше, но и не приходила в гостиную.
– Ей богу, не знаю, куда я его дел, – сказал он.
– Ну уж, вечно растеряет все, – сказала графиня. Наташа вошла с размягченным, взволнованным лицом и села, молча глядя на Пьера. Как только она вошла в комнату, лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он, продолжая отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.
– Ей богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно…
– Ну, к обеду опоздаете.
– Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… – поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. – спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
«Оттого, что я тебя люблю! – хотел он сказать, но он не сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.
– Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет, просто у меня дела.
– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.


Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.