Калёное ядро

Калёное ядро — исторический тип зажигательного артиллерийского боеприпаса (ядра), возникший в конце XV — начале XVI века как специализированный снаряд осадных орудий и основное распространение получивший в XVII—XVIII веках, в период расцвета парусного флота, как средство борьбы с деревянными парусными судами. С распространением во второй половине XIX века броненосцев полностью вышли из употребления.

Описание

Калёное ядро представляло собой обычный сплошной чугунный снаряд, предварительно нагретый в специальной печи докрасна. При заряжении такого снаряда, чтобы избежать возгорания пороха, вначале стали сперва помещать в канал ствола орудия деревянный пыж и замазывать его толстым слоем глины, который должен был затем засохнуть; данный метод, использовавшийся, в частности, в Армии Русского государства, был трудоёмким и требовал длительного времени на подготовку орудия. Позднее был разработан более эффективный метод, распространившийся повсеместно, который заключался в использовании сразу двух пыжей: перед заряжением ядра помещался сперва сухой, а затем мокрый пыжи, делавшиеся из верёвок, сена и т. п. (также возможно было использование одного пыжа большой толщины из дёрна, но данный метод значительно повышал опасность разрыва орудия и требовал очень быстрого произведения выстрела). Попадание калёного ядра практически гарантированно вызывало пожар на деревянном судне. Первоначально начавшие применяться при осаде крепостей, позднее калёные ядра стали использоваться преимущественно для борьбы с судами; оборудованием для подготовки таких снарядов стали оснащаться в основном батареи береговых крепостей, реже — корабли.

Преимущества и недостатки

Данный тип зажигательных боеприпасов по своему действию был существенно более эффективным, чем использовавшиеся параллельно с ним брандкугели и каркасы: благодаря тому, что калёное ядро было слабо отличимо от обычного в полёте и проделывало в деревянном корпусе судна такую же брешь, оно часто могло быть распознано лишь тогда, когда дерево уже загорится (тогда как брандкугель или каркас были хорошо заметны ещё в полёте по отчётливому дымному следу); калёное ядро, плотно прижатое к дереву, воспламеняло его с куда большей эффективностью, чем пламя зажигательного состава брандкугеля или каркаса (которое, к тому же, могло просто погаснуть вследствие недостатка кислорода или других факторов), и вызванный им пожар было крайне трудно потушить; за счёт большой массы калёное ядро глубоко входило в дерево, что дополнительно усиливало зажигательное действие (впрочем, иногда это преимущество могло оборачиваться и недостатком, если ядро входило в дерево, минимизируя приток воздуха к местам контакта с древесиной и тем самым значительно ослабляя свой воспламеняющий эффект), а после попадания, постоянно плотно контактируя с деревом, прожигало палубы — в результате чего уже упавший снаряд иногда мог достичь порохового погреба или даже прожечь днище; сплошная структура ядра делала его куда более прочным, чем пустотелые зажигательные снаряды; сплошные калёные ядра были значительно более сбалансированными, чем пустотелые брандкугели и, в особенности, каркасы, что позволяло вести значительно более точный огонь на дальние дистанции.

Основными недостатками калёных ядер, ограничивавшими возможности для их применения и сдерживавшими их распространение, являлись громоздкость печей, сложность подготовки снарядов и его крайняя пожароопасность, требующая особой осторожности обращения при подготовке и заряжении и представлявшая особую угрозу в бою (в первую очередь — в случае применения кораблём), а также быстрое остывание снарядов (в особенности при контакте с холодными стенками ствола орудия, что требовало быстрого произведения выстрела) — из-за которого, в свою очередь, подвергались калению лишь снаряды достаточно крупного калибра.

Приспособления для накаливания

Первоначально ядра накаливались в специальных ямах, над которыми были укреплены решётки; именно этот метод подготовки снарядов использовался при осадах городов. Применение такого метода, простого в устройстве, было сопряжено со многими неудобствами: для накаливания докрасна ядер, особенно большого калибра, требовалось большое количество топлива; накаливание происходило неравномерно; при ветреной погоде трудно было поддерживать огонь; неприятелю, в особенности в ночное время, было хорошо заметно пламя, сразу выдавая намерение стрелять калёными ядрами и позволяя принять меры предосторожности; на поверхности ядер образовывалась корка из окиси железа и глины, вредная для орудий.

В связи с неудобством накаливания ядер на решётках позднее были разработаны печи особой конструкции, приспособленные для эффективного каления ядер — так называемые калильни. В них снаряды раскладывались в несколько рядов на железных полосах, проложенных вдоль рабочего пространства печи с уклоном в сторону очага, где раскладывалось на решётках топливо. Пламя от очага, проходя вдоль рабочего пространства печи, охватывало ядра, выходя в высокую трубу в противоположном его конце. Возле трубы располагалось отверстие, через которое ядра вручную вкладывались в печь. Когда передние, ближайшие к огню ядра достаточно раскалялись, они при помощи специального ухвата извлекались через отверстия, расположенные в боковых стенках печи в нижней части рабочего пространства, после чего следующие снаряды по наклонному пути самостоятельно скатывались на их место, а через верхнее отверстие вкладывалось такое же количество новых ядер. Печи середины XIX века, предназначенные для установки в береговых крепостях, имели значительный размер и позволяли подготавливать более двухсот снарядов одновременно, производя накаливание первых снарядов за 2—3 часа, а всех ядер, заложенных одновременно — за 3—5 часов. Основным недостатком специализированных печей по сравнению с примитивным методом каления на решётках, кроме общей сложности и дороговизны устройства, являлась проистекающая из них практически полная невозможность их постройки при осаде.

История

Прообразы калёных ядер применялись ещё в античном мире — так, во время второго вторжения Цезаря в 54 году до н. э. имел место эпизод поджога бриттами палаток в римском лагере путём забрасывания их небольшими глиняными ядрами, раскалёнными докрасна. Первые свидетельства использования калёных ядер в пороховой артиллерии относятся к концу XV века. Снаряды этого типа, эффективные против деревянных построек и укреплений, стали эпизодически применяться в европейских странах при осаде крепостей в XVI — начале XVII веков: в 1577 году поляки использовали калёные ядра в Данциге, в 1580 — в Полоцке, а в 1597 при осаде Рейнберга ими при помощи калёных ядер был взорван пороховой магазин; в 1602 году они применялись в Остенде. В этот период калёные ядра уже были известны и в Русском царстве, где они назывались «расжеными».

Впервые калёные ядра были применены против кораблей, в каковом качестве они и получили основное распространение впоследствии, в 1628 году шведами у крепости Вейксельмюнде, а первым крупным успехом применения калёных ядер стала осада Штральзунда в 1675 году. Наибольшего успеха в применении данного типа снарядов достигли англичане при обороне Гибралтара в 1779—1783 годах (в частности, в 1782 году англичане при помощи калёных ядер, помимо выведения из строя нескольких испанских кораблей, уничтожили 3 их крупные плавучие батареи, взорвав их пороховые магазины); успех применения этого вида снарядов был настолько большим, что артиллеристам стали вручать особую «медаль Калёного Ядра». Эффективность применения калёных ядер во время обороны Гибралтара привлекла к ним значительное внимание военных и стала основным фактором, который поспособствовал повсеместному распространению данного типа снарядов, которые стали считаться наиболее эффективным зажигательным оружием в морском бою, и быстрому развитию конструкции калильных печей. Появившиеся в XVIII веке брандкугели, более простые и безопасные в применении, не смогли вытеснить калёные ядра, поскольку те имели ряд существенных преимуществ. К середине XIX века калёные ядра, ранее использовавшиеся и на кораблях и, иногда, при осаде крепостей с суши, сохранились лишь на вооружении береговых крепостей, продолжая, однако, считаться довольно перспективным видом боеприпасов, наиболее эффективным для поджигания кораблей. Появление и массовое распространение во второй половине XIX века броненосных кораблей привело к быстрому выходу из употребления калёных ядер, стремительно становившихся бесполезными, и их полному исчезновению к 1870-м годам.

Литература

• [www.runivers.ru/lib/book3049/9630/ Военный энциклопедический лексикон]. — 2-е изд.. — СПб: Тип. штаба военно-учебных заведений, 1854. — Т. 6. — 669 с.
• Каленое ядро // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Карман У. [www.bibliotekar.ru/CentrOruzh/index.htm История огнестрельного оружия. С древнейших времен до ХХ века] = A History of Firearms: From Earliest Times to 1914 / пер. М. Барышников. — М.: Центрполиграф, 2006. — 304 с. — (История войн и военного искусства). — 5000 экз. — ISBN 5-9524-2320-5, ISBN 978-5-9524-3274-1.

Ссылки

• Валерий Потапов. [www.privateers.ru/rigging-armament/artillery-ammo.html Боеприпасы корабельной артиллерии]. Весёлый Роджер: история морского разбоя (9 декабря 2007). Проверено 10 февраля 2013. [www.webcitation.org/6F8dHI1SF Архивировано из первоисточника 15 марта 2013].

Отрывок, характеризующий Калёное ядро

Пьер поехал к Марье Дмитриевне, чтобы сообщить об исполнении ее желанья – об изгнании Курагина из Москвы. Весь дом был в страхе и волнении. Наташа была очень больна, и, как Марья Дмитриевна под секретом сказала ему, она в ту же ночь, как ей было объявлено, что Анатоль женат, отравилась мышьяком, который она тихонько достала. Проглотив его немного, она так испугалась, что разбудила Соню и объявила ей то, что она сделала. Во время были приняты нужные меры против яда, и теперь она была вне опасности; но всё таки слаба так, что нельзя было думать везти ее в деревню и послано было за графиней. Пьер видел растерянного графа и заплаканную Соню, но не мог видеть Наташи.
Пьер в этот день обедал в клубе и со всех сторон слышал разговоры о попытке похищения Ростовой и с упорством опровергал эти разговоры, уверяя всех, что больше ничего не было, как только то, что его шурин сделал предложение Ростовой и получил отказ. Пьеру казалось, что на его обязанности лежит скрыть всё дело и восстановить репутацию Ростовой.
Он со страхом ожидал возвращения князя Андрея и каждый день заезжал наведываться о нем к старому князю.
Князь Николай Андреич знал через m lle Bourienne все слухи, ходившие по городу, и прочел ту записку к княжне Марье, в которой Наташа отказывала своему жениху. Он казался веселее обыкновенного и с большим нетерпением ожидал сына.
Чрез несколько дней после отъезда Анатоля, Пьер получил записку от князя Андрея, извещавшего его о своем приезде и просившего Пьера заехать к нему.
Князь Андрей, приехав в Москву, в первую же минуту своего приезда получил от отца записку Наташи к княжне Марье, в которой она отказывала жениху (записку эту похитила у княжны Марьи и передала князю m lle Вourienne) и услышал от отца с прибавлениями рассказы о похищении Наташи.
Князь Андрей приехал вечером накануне. Пьер приехал к нему на другое утро. Пьер ожидал найти князя Андрея почти в том же положении, в котором была и Наташа, и потому он был удивлен, когда, войдя в гостиную, услыхал из кабинета громкий голос князя Андрея, оживленно говорившего что то о какой то петербургской интриге. Старый князь и другой чей то голос изредка перебивали его. Княжна Марья вышла навстречу к Пьеру. Она вздохнула, указывая глазами на дверь, где был князь Андрей, видимо желая выразить свое сочувствие к его горю; но Пьер видел по лицу княжны Марьи, что она была рада и тому, что случилось, и тому, как ее брат принял известие об измене невесты.
– Он сказал, что ожидал этого, – сказала она. – Я знаю, что гордость его не позволит ему выразить своего чувства, но всё таки лучше, гораздо лучше он перенес это, чем я ожидала. Видно, так должно было быть…
– Но неужели совершенно всё кончено? – сказал Пьер.
Княжна Марья с удивлением посмотрела на него. Она не понимала даже, как можно было об этом спрашивать. Пьер вошел в кабинет. Князь Андрей, весьма изменившийся, очевидно поздоровевший, но с новой, поперечной морщиной между бровей, в штатском платье, стоял против отца и князя Мещерского и горячо спорил, делая энергические жесты. Речь шла о Сперанском, известие о внезапной ссылке и мнимой измене которого только что дошло до Москвы.
– Теперь судят и обвиняют его (Сперанского) все те, которые месяц тому назад восхищались им, – говорил князь Андрей, – и те, которые не в состоянии были понимать его целей. Судить человека в немилости очень легко и взваливать на него все ошибки другого; а я скажу, что ежели что нибудь сделано хорошего в нынешнее царствованье, то всё хорошее сделано им – им одним. – Он остановился, увидав Пьера. Лицо его дрогнуло и тотчас же приняло злое выражение. – И потомство отдаст ему справедливость, – договорил он, и тотчас же обратился к Пьеру.
– Ну ты как? Все толстеешь, – говорил он оживленно, но вновь появившаяся морщина еще глубже вырезалась на его лбу. – Да, я здоров, – отвечал он на вопрос Пьера и усмехнулся. Пьеру ясно было, что усмешка его говорила: «здоров, но здоровье мое никому не нужно». Сказав несколько слов с Пьером об ужасной дороге от границ Польши, о том, как он встретил в Швейцарии людей, знавших Пьера, и о господине Десале, которого он воспитателем для сына привез из за границы, князь Андрей опять с горячностью вмешался в разговор о Сперанском, продолжавшийся между двумя стариками.
– Ежели бы была измена и были бы доказательства его тайных сношений с Наполеоном, то их всенародно объявили бы – с горячностью и поспешностью говорил он. – Я лично не люблю и не любил Сперанского, но я люблю справедливость. – Пьер узнавал теперь в своем друге слишком знакомую ему потребность волноваться и спорить о деле для себя чуждом только для того, чтобы заглушить слишком тяжелые задушевные мысли.
Когда князь Мещерский уехал, князь Андрей взял под руку Пьера и пригласил его в комнату, которая была отведена для него. В комнате была разбита кровать, лежали раскрытые чемоданы и сундуки. Князь Андрей подошел к одному из них и достал шкатулку. Из шкатулки он достал связку в бумаге. Он всё делал молча и очень быстро. Он приподнялся, прокашлялся. Лицо его было нахмурено и губы поджаты.
– Прости меня, ежели я тебя утруждаю… – Пьер понял, что князь Андрей хотел говорить о Наташе, и широкое лицо его выразило сожаление и сочувствие. Это выражение лица Пьера рассердило князя Андрея; он решительно, звонко и неприятно продолжал: – Я получил отказ от графини Ростовой, и до меня дошли слухи об искании ее руки твоим шурином, или тому подобное. Правда ли это?
– И правда и не правда, – начал Пьер; но князь Андрей перебил его.
– Вот ее письма и портрет, – сказал он. Он взял связку со стола и передал Пьеру.
– Отдай это графине… ежели ты увидишь ее.
– Она очень больна, – сказал Пьер.
– Так она здесь еще? – сказал князь Андрей. – А князь Курагин? – спросил он быстро.
– Он давно уехал. Она была при смерти…
– Очень сожалею об ее болезни, – сказал князь Андрей. – Он холодно, зло, неприятно, как его отец, усмехнулся.
– Но господин Курагин, стало быть, не удостоил своей руки графиню Ростову? – сказал князь Андрей. Он фыркнул носом несколько раз.
– Он не мог жениться, потому что он был женат, – сказал Пьер.
Князь Андрей неприятно засмеялся, опять напоминая своего отца.
– А где же он теперь находится, ваш шурин, могу ли я узнать? – сказал он.
– Он уехал в Петер…. впрочем я не знаю, – сказал Пьер.
– Ну да это всё равно, – сказал князь Андрей. – Передай графине Ростовой, что она была и есть совершенно свободна, и что я желаю ей всего лучшего.
Пьер взял в руки связку бумаг. Князь Андрей, как будто вспоминая, не нужно ли ему сказать еще что нибудь или ожидая, не скажет ли чего нибудь Пьер, остановившимся взглядом смотрел на него.
– Послушайте, помните вы наш спор в Петербурге, – сказал Пьер, помните о…
– Помню, – поспешно отвечал князь Андрей, – я говорил, что падшую женщину надо простить, но я не говорил, что я могу простить. Я не могу.
– Разве можно это сравнивать?… – сказал Пьер. Князь Андрей перебил его. Он резко закричал:
– Да, опять просить ее руки, быть великодушным, и тому подобное?… Да, это очень благородно, но я не способен итти sur les brisees de monsieur [итти по стопам этого господина]. – Ежели ты хочешь быть моим другом, не говори со мною никогда про эту… про всё это. Ну, прощай. Так ты передашь…
Пьер вышел и пошел к старому князю и княжне Марье.
Старик казался оживленнее обыкновенного. Княжна Марья была такая же, как и всегда, но из за сочувствия к брату, Пьер видел в ней радость к тому, что свадьба ее брата расстроилась. Глядя на них, Пьер понял, какое презрение и злобу они имели все против Ростовых, понял, что нельзя было при них даже и упоминать имя той, которая могла на кого бы то ни было променять князя Андрея.
За обедом речь зашла о войне, приближение которой уже становилось очевидно. Князь Андрей не умолкая говорил и спорил то с отцом, то с Десалем, швейцарцем воспитателем, и казался оживленнее обыкновенного, тем оживлением, которого нравственную причину так хорошо знал Пьер.


В этот же вечер, Пьер поехал к Ростовым, чтобы исполнить свое поручение. Наташа была в постели, граф был в клубе, и Пьер, передав письма Соне, пошел к Марье Дмитриевне, интересовавшейся узнать о том, как князь Андрей принял известие. Через десять минут Соня вошла к Марье Дмитриевне.
– Наташа непременно хочет видеть графа Петра Кирилловича, – сказала она.
– Да как же, к ней что ль его свести? Там у вас не прибрано, – сказала Марья Дмитриевна.
– Нет, она оделась и вышла в гостиную, – сказала Соня.
Марья Дмитриевна только пожала плечами.
– Когда это графиня приедет, измучила меня совсем. Ты смотри ж, не говори ей всего, – обратилась она к Пьеру. – И бранить то ее духу не хватает, так жалка, так жалка!
Наташа, исхудавшая, с бледным и строгим лицом (совсем не пристыженная, какою ее ожидал Пьер) стояла по середине гостиной. Когда Пьер показался в двери, она заторопилась, очевидно в нерешительности, подойти ли к нему или подождать его.
Пьер поспешно подошел к ней. Он думал, что она ему, как всегда, подаст руку; но она, близко подойдя к нему, остановилась, тяжело дыша и безжизненно опустив руки, совершенно в той же позе, в которой она выходила на середину залы, чтоб петь, но совсем с другим выражением.
– Петр Кирилыч, – начала она быстро говорить – князь Болконский был вам друг, он и есть вам друг, – поправилась она (ей казалось, что всё только было, и что теперь всё другое). – Он говорил мне тогда, чтобы обратиться к вам…
Пьер молча сопел носом, глядя на нее. Он до сих пор в душе своей упрекал и старался презирать ее; но теперь ему сделалось так жалко ее, что в душе его не было места упреку.
– Он теперь здесь, скажите ему… чтобы он прост… простил меня. – Она остановилась и еще чаще стала дышать, но не плакала.
– Да… я скажу ему, – говорил Пьер, но… – Он не знал, что сказать.
Наташа видимо испугалась той мысли, которая могла притти Пьеру.
– Нет, я знаю, что всё кончено, – сказала она поспешно. – Нет, это не может быть никогда. Меня мучает только зло, которое я ему сделала. Скажите только ему, что я прошу его простить, простить, простить меня за всё… – Она затряслась всем телом и села на стул.
Еще никогда не испытанное чувство жалости переполнило душу Пьера.
– Я скажу ему, я всё еще раз скажу ему, – сказал Пьер; – но… я бы желал знать одно…
«Что знать?» спросил взгляд Наташи.
– Я бы желал знать, любили ли вы… – Пьер не знал как назвать Анатоля и покраснел при мысли о нем, – любили ли вы этого дурного человека?
– Не называйте его дурным, – сказала Наташа. – Но я ничего – ничего не знаю… – Она опять заплакала.
И еще больше чувство жалости, нежности и любви охватило Пьера. Он слышал как под очками его текли слезы и надеялся, что их не заметят.
– Не будем больше говорить, мой друг, – сказал Пьер.
Так странно вдруг для Наташи показался этот его кроткий, нежный, задушевный голос.
– Не будем говорить, мой друг, я всё скажу ему; но об одном прошу вас – считайте меня своим другом, и ежели вам нужна помощь, совет, просто нужно будет излить свою душу кому нибудь – не теперь, а когда у вас ясно будет в душе – вспомните обо мне. – Он взял и поцеловал ее руку. – Я счастлив буду, ежели в состоянии буду… – Пьер смутился.
– Не говорите со мной так: я не стою этого! – вскрикнула Наташа и хотела уйти из комнаты, но Пьер удержал ее за руку. Он знал, что ему нужно что то еще сказать ей. Но когда он сказал это, он удивился сам своим словам.
– Перестаньте, перестаньте, вся жизнь впереди для вас, – сказал он ей.
– Для меня? Нет! Для меня всё пропало, – сказала она со стыдом и самоунижением.
– Все пропало? – повторил он. – Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире, и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей.
Наташа в первый раз после многих дней заплакала слезами благодарности и умиления и взглянув на Пьера вышла из комнаты.
Пьер тоже вслед за нею почти выбежал в переднюю, удерживая слезы умиления и счастья, давившие его горло, не попадая в рукава надел шубу и сел в сани.
– Теперь куда прикажете? – спросил кучер.
«Куда? спросил себя Пьер. Куда же можно ехать теперь? Неужели в клуб или гости?» Все люди казались так жалки, так бедны в сравнении с тем чувством умиления и любви, которое он испытывал; в сравнении с тем размягченным, благодарным взглядом, которым она последний раз из за слез взглянула на него.
– Домой, – сказал Пьер, несмотря на десять градусов мороза распахивая медвежью шубу на своей широкой, радостно дышавшей груди.
Было морозно и ясно. Над грязными, полутемными улицами, над черными крышами стояло темное, звездное небо. Пьер, только глядя на небо, не чувствовал оскорбительной низости всего земного в сравнении с высотою, на которой находилась его душа. При въезде на Арбатскую площадь, огромное пространство звездного темного неба открылось глазам Пьера. Почти в середине этого неба над Пречистенским бульваром, окруженная, обсыпанная со всех сторон звездами, но отличаясь от всех близостью к земле, белым светом, и длинным, поднятым кверху хвостом, стояла огромная яркая комета 1812 го года, та самая комета, которая предвещала, как говорили, всякие ужасы и конец света. Но в Пьере светлая звезда эта с длинным лучистым хвостом не возбуждала никакого страшного чувства. Напротив Пьер радостно, мокрыми от слез глазами, смотрел на эту светлую звезду, которая, как будто, с невыразимой быстротой пролетев неизмеримые пространства по параболической линии, вдруг, как вонзившаяся стрела в землю, влепилась тут в одно избранное ею место, на черном небе, и остановилась, энергично подняв кверху хвост, светясь и играя своим белым светом между бесчисленными другими, мерцающими звездами. Пьеру казалось, что эта звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягченной и ободренной душе.