Сено

Се́но — высушенные стебли и листья травянистых растений, скошенных в зелёном виде, до достижения ими полной естественной зрелости. Применяются в качестве продукта питания для сельскохозяйственных животных в тех районах, где климатические условия не позволяют круглогодичное использование свежих кормов.

Скашивание сена называется сенокосом.

Способность свежескошенного зелёного сена не портясь храниться долгое время достигается или силосованием, то есть консервированием зелёных растений в водянистом виде, или сушкой, удалением из них воды (в среднем от 55 до 65 %), собственно превращением в сено, причём, если прибегают к процессу самонагревания растительной массы, то получается так называемое бурое сено, а если сушка ведётся на воздухе, то — зелёное сено, которое в привычном смысле и носит название сено.

Заготовка

Сушка травы на воздухе, действием ветра и солнечного тепла — самый употребительный способ. Для этого траву сначала надо скосить. Косят и сушат траву двумя способами — в валок и вразброс. Самый древний и простой способ — с помощью косы, вручную. В местах, лишенных моторизации, в личных хозяйствах или же местах, труднопроходимых для техники до сих пор используется косьба вручную. В крупных хозяйствах же используется обычно для скашивания травы специальное устройство, прицепляемое к трактору или самоходное — косилка.

При сушке вразброс скошенные зелёные растения, лежащие в так называемых прокосах, раструшиваются по поверхности луга с помощью грабель, несколько раз в течение дня переворачиваются, к вечеру, во избежание росы или ночного дождя, сгребаются в небольшие кучи (копны) — а к утру снова разбрасываются. Так поступают до тех пор, пока трава не просохнет (при скручивании жгутом небольшого клока сена, оно не будет ломаться, но и не будет показывать признаков содержания излишней влажности). В хорошую, ясную погоду этим путём не слишком жирное сено можно убрать в полтора—два дня; оно сохраняет зелёный цвет (если в составе произрастающих на лугу растений нет таких, стебли и ветви которых ещё на корню окрашены в цвет более тёмный — красновато-коричневый и пр.), имеет приятный запах, охотно поедается скотом и хотя уступает по питательности траве, из которой оно приготовлено, но все же является таким основным питательным средством для сельскохозяйственных животных, что на нём одном может быть основано кормление стада, когда от последнего не требуется высокой степени продуктивности.

Недостатки этого способа сушки заключаются в том, что при переворачивании высушиваемой травы при помощи грабель или сеноворошилки отламываются самые нежные части растений — листья и цветы, отчего сено становится беднее белковыми веществами, богаче древесиной и в сравнении с травой — менее переваримым. Такая раструска применяется больше при сушке растений, богатых листвой (например, мотыльковых), а также при непостоянной погоде, когда чаще обычного приходится тревожить растительную массу. При кошении ручной косой возможен также метод кошения «в валок». Косят в два прохода — вперед и с поворотом налево, назад. При этом большая часть травы оказывается в валке, который несколько подгребают граблями и оставляют рыхлым. При таком способе сушки действию прямых солнечных лучей подвергается только верхний слой сена, таким образом в основной массе сохраняется больше полезных веществ. При благоприятных условиях сено готово к уборке через два дня.

С целью уменьшить потери при сушке сена и вместе с тем предупредить вредное влияние на его качество ненастной погоды поступают по-разному. Иногда применяются совместно оба указанные выше способа приготовления сена. Тогда просушенную наполовину траву складывают более плотно в довольно высокие кучи, в которых оно и лежит до наступления ясной погоды, когда копны разбрасываются и сено скоро просыхает вполне, так как в кучах оно уже успело согреться. Обыкновенно же применяют другие предупредительные меры, заключающиеся в том, чтобы скошенную траву как можно менее тревожить и если переворачивать, то не часто и по возможности осторожно. Растения с прочным и прямым стеблем можно связывать для этой цели в бабки или образовывать из них двускатные шатры, как это делается при уборке на семена клевера и других сеяных трав. Для сушки же других растений, особенно же для широколиственных, можно пользоваться приспособлениями, устраиваемыми из кольев и жердей. Приспособлений таких очень много. Самые простые из них — козлы. Это колья, заостренные внизу, с пробитыми в них крестообразно поперечинами. Они вбиваются в землю, и на них навешивается несколько провялившаяся трава, досушиваемая проникающим сквозь сложенную растительную массу ветром; совершенно свежие растения слишком слеживаются, плотно прилегают к перекладинам, отчего иногда и плесневеют. Там, где колья забить в землю трудно, три пары жердей устанавливаются наклонно друг к другу и в том месте, где вершины их сходятся, колья подвязываются попарно к горизонтальной жерди; такие же горизонтальные жерди укладываются параллельно верхней и в нижерасположенных частях стоек; иногда эти перекладины не подвязываются, а вделываются в гнёзда стоек, так что каждая половина козел представляет собой одно целое и может легко перевозиться и устанавливаться на любом месте. Более совершенную форму таких приспособлений представляют пирамиды. Три жерди связываются своими верхушками и устанавливаются в виде пирамиды; внизу они соединяются тремя горизонтальными перекладинами, или на каждую стойку набивается ряд деревянных колышков длиной до 8 врш., на которые и навешивается сено. Применение всех названных приспособлений уместно также в ненастную погоду; дождевая вода легко скатывается с поверхности навешанного на них сена, причём оно не загнивает, если пробудет на козлах не только несколько дней, но даже (например, клевер) и несколько недель; хотя при этом бывает, что верхний слой сена несколько и побелеет, зато внутри оно остается совершенно неиспорченным, с прекрасным зелёным цветом; кроме того, так как сено не лежит на земле, а под ним остается пустое пространство, то оно повреждается меньше, чем в копнах. Во многих случаях, однако, нельзя прибегать к устройству козел или пирамид или из-за дороговизны леса, или ввиду мелкости травы (растущей, напр., на суходольных лугах), которая не держится на перекладинах и сдувается ветром на землю; тогда ограничиваются при ненастной погоде складыванием сено в кучи, которое в значительной степени предохраняет его от выщелачивания дождями. Это показывает уже самый простой расчёт. Очевидно, что сено, сложенное в кучи, займет значительно меньшее пространство, чем если бы оно было оставлено в прокосах или разбросано по лугу, и следовательно, оно во столько же раз меньше примет в себя дождевой воды и во столько же раз будет выщелочено менее; кроме того, потеря от выщелачивания уменьшается ещё тем, что часть таких веществ с поверхности будет всасываться сеном, лежащим внутри копны.

Состав

Лучшими кормовыми растениями по удачному сочетанию в них различных свойств — богатству питательных веществ, благоприятному коэффициенту переваримости, хорошему влиянию на здоровье животных и пр. — считаются травы из семейства злаковых и мотыльковых. Представители этих семейств дают основу растительности хорошим лугам, и они же разводятся также при искусственном травосеянии. Однако некоторые из злаков даже в молодости представляются малосъедобными (Nardus stricta, Deschampsia caespitosa), что можно сказать также и про некоторые из мотыльковых. Другие же растения из названных семейств хотя и дают большие урожаи с большим содержанием питательных веществ, но не вызывают при скармливании соответствующего эффекта или вредно отзываются на здоровых животных.

Лучшими травами считаются: 1) из злаков — тимофеевка (Phleum pratense и Phleum boehmeri), ежа сборная (Dactylis glomerata), пырей (Triticum repens), бухарник пушистый (Holcus lanatus), трясунка (Briza media), различные виды лисохвоста (Alopecurus pratensis, Alopecurus geniculatus), мятлика (Poa pratensis, Poa annua), райграсов (Lolium italicum, Lolium perenne), овсяницы (Festuca pratensis, Festuca elatior, Festuca ovina, Festuca rubra, Festuca borealis), полевицы (Agrostis alba, Agrostis vulgaris) и др.; из семейства мотыльковых — различные виды клевера (Trifolium pratense, Trifolium hybridum, Trifolium repens, Trifolium incarnatum, Trifolium montanum, Trifolium elegans), вики или горошка (Vicia cracca, Vicia sativa, Vicia pisiformis, Vicia angustifolia), затем люцерны (Medicago), чины (Lathyrus), ледвянца (Lotus) и др. Этим растениям многие противополагают так называемые кислые злаки с значительно меньшей питательностью, куда относятся ситниковые (Juncaceae), Luzula (ожика), Scirpus (камыш), Erioforum (пушица) и разные виды хвоща (Equisetum) и осоки (Carex). Кроме этих растений, следует упомянуть ещё о многих таких, которые, не выдаваясь своими питательными достоинствами, тем не менее являются вполне съедобными или же представляются ещё полезными по другой причине, так как придают сену аромат, например Carum carvi (тмин), Achillea (тысячелистник) и др. Сюда относятся растения самых различных семейств.

Наконец, есть растения и вредные по своей ядовитости (некоторые из лютиков, Cicuta virosa, Colchium и пр.).

Виды сена

Если сено более или менее хорошо высушено, то все входящие в его состав растения могут быть свободно определены, а само сено — расклассифицировано на группы. Таким образом, исследование ботанического состава сена очень важно и на практике представляет одно из главнейших средств для суждения о ценности сена; другие внешние признаки хотя имеют, быть может, и меньшее значение, тем не менее, всегда принимаются в расчёт. Цвет хорошего обыкновенного злакового сена — более или менее ярко-зелёный. Буроватый цвет указывает на примесь растений других семейств (напр. клеверов), синеватый — осок или сладких злаков, растущих на болотистых местностях; если же чистое злаковое сено имеет цвет тёмный, то это говорит за то, что сено было под дождем. Желтоватый, соломистый цвет служит указанием, что скос травы производился поздно, когда многие из них уже устарели. Это сено не издает такого сильного аромата, свойственного зелёному добротному сену, скошенному вовремя; аромат зависит, главным образом, от пахучего колоска (Anthoxanthum odoratum), который принадлежит к числу самых ранних злаков. Впрочем, аромат сена, так называемый запах кумарина, свойственен, кроме колоска, — также доннику (Melilotus), чаполочи (Hierochloa), ясминнику (Asperula) и в слабой степени также друг. растениям. Неприятный запах, идущий от сена, сообщается ему под влиянием дождливой погоды, при неполной просушке, и зависит от процессов разложения (гнилостных организмов и плесени). Такое сено при раструске отделяет много пыли. Смотря по месту произрастания, различают несколько видов сена.

Сено с заливных лугов

Сено с заливных или поемных лугов, расположенных по берегам рек и некоторых озёр, смотря по положению и рельефу местности — бывает разнокачественно. Исследования северных рек (Сев. Двины, её притоков, Мсты, Волхова и др.) показали, что в общем здесь могут быть подмечены 3 категории лугов — более высоких, одетых разнообразной растительностью, состоящей иногда сплошь из мотыльковых трав, иногда же с преобладанием жесткостебельных крупных растений, средневысоких — с растительным покровом из злаков (чаще всего) и низких — с болотистой растительностью. То поемное сено, которое считается одним из лучших кормов, снимается именно с лугов средней высоты. Здесь во время водополья отлагается некоторое количество тонкопесчанистого плодородного ила, и вместе с тем вода, не застаиваясь долгое время, достаточно увлажняет почву. Вследствие этого растущие здесь травы достигают пышного развития и отличаются значительной питательностью. Они состоят из немногих представителей злаковых и мотыльковых, причём наиболее типичными из первых являются — лисохвосты, а из вторых — Vicia Cracca. Тем не менее, благодаря достаточности влаги и плодородию пойменной почвы здесь густота трав подчас изумительная, создаваясь на счёт усиленного разрастания отдельных экземпляров. Это не остается без влияния на внешнем виде заливного сена, которое в сравнении с обыкновенным луговым всегда более толстостебельно, длинно и более тёмно-зелёного цвета. От этой же причины зависит также необходимость более раннего скашивания трав на заливном лугу, так как иначе стебли могут приобрести не только жёсткость, но и сделаться деревянистыми.

Сено с суходольных лугов

Сено с суходольных лугов. Луга этой категории в общем уступают заливным как в отношении производительности, так и в отношении состава покрывающей их травы. В частности, они настолько разнообразны, что нет возможности дать им общую характеристику. Это подтверждается ещё и тем обстоятельством, что под понятие суходольных лугов, кроме естественных сенокосных угодий, эксплуатируемых как таковые постоянно, подходят ещё и земли, уже бывшие под культурой, а затем снова заброшенные. Отсюда видно, что одинаковым образом суходольным лугом может быть назван луг, заросший почти сплошь клевером, как это довольно часто бывает на заброшенных залогах, и луг, заросший белоусом, совершенно непригодным как кормовое средство. Главное же отличие суходольного сена — его мелкость (в зависимости от более или менее плотной и сухой почвы) и разносоставность, так как на суходольном лугу находят себе приют представители самых разнообразных семейств травянистых растений.

Сено с болотных лугов

Болотное, или кислое, луговое сено получается с лугов, страдающих от избытка влаги. Подчас состав населяющей эти луга растительности бывает довольно разнообразный и не лишён примеси трав хороших, каковыми являются здесь горошек (Lathyrus), канарейник (Phalaris), манник (Glyceria fluitans), но их бывает обыкновенно мало. Характерные травы этих лугов суть кислые злаки — различные виды осоки, ситников и хвоща, затем лютики (Ranunculus), вшивица (Pedicularis), подмаренники (Galium), калужница (Caltha) или если сладкие злаки, как вейники (Calamagrostis), то очень малосъедобные. Иногда огромные пространства этих лугов зарастают сплошь осоками и хвощом, причём хвощ довольно часто выделяется в особые куртины, занимая главным образом наиболее пониженные места. Сено из этих трав жёсткое, малопитательное, в особенности если они скошены поздно. Тогда такое сено значительно уступает хорошо сбережённой соломе. В некоторых местностях считают, однако, что корм, который доставляют кислые луга, имеет при своевременной уборке довольно большую ценность. Опытные хозяева Финляндии доказывали неоднократно, что сено, состоящее из хорошо убранной осоки или хвоща, скошенного около Иванова дня, составляет весьма хороший молочный корм для коров, привыкших к нему, и факт этот подтверждается научными исследованиями (Wittmack).

Сено с лесных лугов

Лесное сено — собирается в лесах, лесных порослях, прилесках, прогалинах и полянах в лесу, лесных пожарищах, то есть местах самых разнообразных, не исключая и болотистых, почему состав лесного сена может приближаться или к сену с суходольных лугов или к сену кислому. Выделяется отсюда лишь сено, собираемое в местах тенистых, закрытых, между кустарниками и деревьями (лиственными), где растут травы более водянистые и в силу этого малопитательные. Среди этих трав много злаковых, мало бобовых, господствующими или более частыми в северной полосе России считаются — манжетка (Alchemilla vulgaris), черноголовка (brunella vulgaris), марьяники (Melampyrum), бетоника (Betonica), скабиоза (Scabiosa), некоторые лютики, купальница и др., до которых в зелёном виде не дотрагивается ни одно животное.

Сено с горных лугов

Горное сено, как показывает самое название, собирается в горах, с лугов, расположенных по склонам гор, и на горных плато. Сено это отличается большой доброкачественностью; выделываемые из молока местного скота продукты отличаются тонким вкусом. Следует заметить, что в состав горного альпийского сена входит много зонтичных и подорожниковых.

Степное сено

Степное сено — у нас есть достояние черноземной полосы и получается с несолонцовых девственных, целинных степей или же с различных залежей и перелогов. Характерными растениями первого вида угодий являются три злака: ковыли (Stipa pennata и S. capillata), типец (Festuca ovina) и тонконог (Koeleria cristata), иногда и мятлик (Poa), но число вообще растущих на нём трав очень велико. Здесь обыкновенны как злаки (кроме указанных ещё различные виды Poa, Festuca, Bromus, Agrostis, Melica, Setaria, Phleum и др.), так и мотыльковые (разные виды Vicia, Trifolium, Lathyrus, особенно Astragalus и Medicago, Lotus, Coronilla, Oxytropis); из других семейств наиболее обыкновенны представители сложноцветных, губоцветных, норичниковых, крестоцветных и гвоздичных, иногда молочайных. В настоящее время наряду с уменьшением самого пространства степей, поступающих под культуру, замечается также и заполонение остающихся сенокосных угодий различными нетипичными для степи растениями. Само же по себе целинное сено, хотя его накашивается сравнительно мало, отличается хорошими качествами и ставится хозяевами даже выше сена с заливных лугов. Сено со степных перелогов резко различается, смотря по свойствам почвы, степени её плотности, характера предшествующей обработки, а также условиям погоды. В общем его можно подразделить на пырейное, когда залежь занята из Triticum repens (кроме Tr. rep., преобладающее значение на перелогах имеют Melilotus officinalis, Sisymbrium Sophia, Salsola Kali, Hierochloa odorata, Setaria viridis и glauca или реже Bromus inermis; за исключением последних трёх растений, остальные никакого питательного значения не имеют; в юго-вост. России Tr. rep. заменяется Tr. ramosum, острецом, хорошо растущим на солонцеватом черноземе), и бурьянистое, когда пырей отступает на второй план, а господство приобретают травянистые виды Eryngium, Cirsium, Onopordon, Carduus, Sonchus, Lactuca, Artemisia и проч. Впрочем, бурьянистые залоги чаще служат пастбищем для скота (особенно овец), так как для сенокоса они (по жесткостебельности) менее пригодны. Пырейное же сено ценится не ниже целинного. Оба вида перелогов (бурьянистый и пырейный) с течением времени изменяются в отношении одевающей их растительности и мало-помалу, если не мешает человек, переходят по мере уплотнения и высыхания почвы в целину, занятую многолетними злаками. Кроме высокой нагорной степи, в чернозёмной области России следует отметить ещё так наз. лиманы, изученные в Заволжье. В Самарской губ. они представляют самые надёжные сенокосные угодья, хотя сено лиманное ценится ниже залежного. Растительность их главным образом состоит из злаков (Alopecurus, Beckmania, Kocleria, Festuca ovina и elatior, Triticum repens и cristatum, Hierochloa odorata), мотыльковых (Medicago falcata и Melilotus albus, Lathyrus, Glicyrrhiza), затем Nasturtium, Sanguisorba, Falcaria, Inula, Statice, двух осок и многих других растений.

Посевное сено

Посевное сено вообще отличается высокими достоинствами, неодинаковыми, однако, в зависимости от рода входящих в состав его трав из семейства злаковых и мотыльковых. В России распространено сено клеверное, виковое, люцерновое и эспарцетное и некоторые несложные травяные смеси (см. Кормовые травы), напр. вика с овсом, клевер красный с тимофеевкой и пр. Что касается урожаев сена, то величина их, конечно, колеблется в больших пределах. В общем, наиболее высокие (400—500—600 пд.) цифры приводятся для сена, собираемого как с культурных полей, так и с искусственных лугов, затем следуют луга поемные, заливные (до 300 и выше пд.), и на последнем месте луга остальных категорий, причём с суходольных снимается сена меньше всего.

В славянских обрядах

В народной традиции сено — символ Рождества и рождения; атрибут рождественской, родинной и скотоводческой обрядности и магии. По своим обрядовым функциям и символике во многом сходно с соломой.

Сено в святочной обрядности. На святки (или только на рождественскую и на крещенскую кутью) сеном (иногда смешанным с семенами разных злаков) застилали стол (или тот край стола, который находился в красном углу) ( рус., бел., укр., пол.); клали сено в красный угол на лавку, на сено ставили кутью, клали хлеб. В Полесье, внося в дом сено на Рождество, говорили: «Дай Бог за год дождати»; когда выносили это сено после Крещения — «Бувайте здоровы» (брест.); внося сено в дом, говорили: «Добрый вэчир, колядови, витають дидо з бородою» (волын.). Считали, что сено, принесенное в дом, способствует урожаю (волын.). В Закарпатье, постелив сено на стол и окропив его святой водой, хозяйка говорила: «Який теперь е стол повный сеном, такий бы був наповненый хлебом целый рок».

Сено в родильной обрядности. В северо-восточной Болгарии женщина рожала, а потом лежала на сене от трёх до семи дней, после чего это сено сжигали. Мать с новорождённым должны спать на сене, смешанном с травами и чесноком, чтобы духи судьбы — наръчницы — не нарекли ребёнку плохой судьбы. Сербы-граничары клали сено в колыбель новорождённого; в постель ребёнку стелили сено (чернигов., Полесье).

Сено в погребальной обрядности. Сеном набивали подушку для покойника, сено (в том числе рождественское) подстилали в гроб; ср. примету: видеть во сне сено — к покойнику (укр. Житомир.), к смерти (укр. Чернигов.). «Заложного» покойника (висельника, утопленника) не вносили в дом, тело оставляли на ночь во дворе на сене (ровен.). Сено бросали на дорогу по ходу погребальной процессии (чернигов., Полесье). Сено или солому из-под гроба оставляли на кладбище в недоступном для скота месте, чтобы душа могла отдохнуть на сене.

Сено (как и солому) широко использовали (наряду со старой обувью, мусором, вениками, гнилым деревом) при разжигании обрядовых костров, при изготовлении обрядовых чучел, например на Купалу (Полесье).

См. также

• Копна
• Стог
• Скирда
• Солома
• Сухой корм
• Сенокос

Литература

• Сено / О. В. Белова // Славянские древности: Этнолингвистический словарь : в 5 т. / Под общей ред. Н. И. Толстого; Институт славяноведения РАН. — М. : Международные отношения, 2009. — Т. 4: П (Переправа через воду) — С (Сито). — С. 619–621. — ISBN 5-7133-0703-4, 978-5-7133-1312-8.

Ссылки

• Клюсс Г. А. Сено // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Сено // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>

Отрывок, характеризующий Сено

В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти то люди были самыми полезными деятелями того времени.
Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества; они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью.
Значение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека. В Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке маркитантше и тому подобное…
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк.
По тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие о назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо понимали его товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало его, – это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая, что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и обещал всякое содействие.
– Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко мне запросто, – сказал губернатор, отпуская его.
Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с собою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это первое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все, как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.
Помещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист холостяк, лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого венгерского и чудных лошадей.
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он уже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер к губернатору.
Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои, Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais, [лучше поздно, чем никогда,] явился к губернатору.
Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; но все знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и что будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по бальному.
Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и всегда, только с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытия многих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время в России, была заметна какая то особенная размашистость – море по колено, трын трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который необходим между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь велся о Москве, о войске и Наполеоне.
Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество Воронежа.
Дам было очень много, было несколько московских знакомых Николая; но мужчин не было никого, кто бы сколько нибудь мог соперничать с георгиевским кавалером, ремонтером гусаром и вместе с тем добродушным и благовоспитанным графом Ростовым. В числе мужчин был один пленный итальянец – офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленного еще более возвышало значение его – русского героя. Это был как будто трофей. Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на итальянца, и Николай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.
Как только вошел Николай в своей гусарской форме, распространяя вокруг себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколько раз сказанные ему слова: vaut mieux tard que jamais, его обступили; все взгляды обратились на него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в губернии и всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее его удовольствием положение всеобщего любимца. Не только на станциях, постоялых дворах и в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки; но здесь, на вечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое количество молоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с нетерпением только ждали того, чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы кокетничали с ним, и старушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и остепенить этого молодца повесу гусара. В числе этих последних была сама жена губернатора, которая приняла Ростова, как близкого родственника, и называла его «Nicolas» и «ты».
Катерина Петровна действительно стала играть вальсы и экосезы, и начались танцы, в которых Николай еще более пленил своей ловкостью все губернское общество. Он удивил даже всех своей особенной, развязной манерой в танцах. Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этот вечер. Он никогда так не танцевал в Москве и счел бы даже неприличным и mauvais genre [дурным тоном] такую слишком развязную манеру танца; но здесь он чувствовал потребность удивить их всех чем нибудь необыкновенным, чем нибудь таким, что они должны были принять за обыкновенное в столицах, но неизвестное еще им в провинции.
Во весь вечер Николай обращал больше всего внимания на голубоглазую, полную и миловидную блондинку, жену одного из губернских чиновников. С тем наивным убеждением развеселившихся молодых людей, что чужие жены сотворены для них, Ростов не отходил от этой дамы и дружески, несколько заговорщически, обращался с ее мужем, как будто они хотя и не говорили этого, но знали, как славно они сойдутся – то есть Николай с женой этого мужа. Муж, однако, казалось, не разделял этого убеждения и старался мрачно обращаться с Ростовым. Но добродушная наивность Николая была так безгранична, что иногда муж невольно поддавался веселому настроению духа Николая. К концу вечера, однако, по мере того как лицо жены становилось все румянее и оживленнее, лицо ее мужа становилось все грустнее и бледнее, как будто доля оживления была одна на обоих, и по мере того как она увеличивалась в жене, она уменьшалась в муже.


Николай, с несходящей улыбкой на лице, несколько изогнувшись на кресле, сидел, близко наклоняясь над блондинкой и говоря ей мифологические комплименты.
Переменяя бойко положение ног в натянутых рейтузах, распространяя от себя запах духов и любуясь и своей дамой, и собою, и красивыми формами своих ног под натянутыми кичкирами, Николай говорил блондинке, что он хочет здесь, в Воронеже, похитить одну даму.
– Какую же?
– Прелестную, божественную. Глаза у ней (Николай посмотрел на собеседницу) голубые, рот – кораллы, белизна… – он глядел на плечи, – стан – Дианы…
Муж подошел к ним и мрачно спросил у жены, о чем она говорит.
– А! Никита Иваныч, – сказал Николай, учтиво вставая. И, как бы желая, чтобы Никита Иваныч принял участие в его шутках, он начал и ему сообщать свое намерение похитить одну блондинку.
Муж улыбался угрюмо, жена весело. Добрая губернаторша с неодобрительным видом подошла к ним.
– Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, – сказала она, таким голосом выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову сейчас стало понятно, что Анна Игнатьевна очень важная дама. – Пойдем, Nicolas. Ведь ты позволил мне так называть тебя?
– О да, ma tante. Кто же это?
– Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала о тебе от своей племянницы, как ты спас ее… Угадаешь?..
– Мало ли я их там спасал! – сказал Николай.
– Ее племянницу, княжну Болконскую. Она здесь, в Воронеже, с теткой. Ого! как покраснел! Что, или?..
– И не думал, полноте, ma tante.
– Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!
Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой старухе в голубом токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными лицами в городе. Это была Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за карты, когда Ростов подошел к ней. Она строго и важно прищурилась, взглянула на него и продолжала бранить генерала, выигравшего у нее.
– Очень рада, мой милый, – сказала она, протянув ему руку. – Милости прошу ко мне.
Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе Андрее, который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила его, повторив приглашение быть у нее.
Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался Мальвинцевой. При упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него самого чувство застенчивости, даже страха.
Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но маленькая губернаторша положила свою пухленькую ручку на рукав Николая и, сказав, что ей нужно поговорить с ним, повела его в диванную, из которой бывшие в ней вышли тотчас же, чтобы не мешать губернаторше.
– Знаешь, mon cher, – сказала губернаторша с серьезным выражением маленького доброго лица, – вот это тебе точно партия; хочешь, я тебя сосватаю?
– Кого, ma tante? – спросил Николай.
– Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по моему, нет, – княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить будет. Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.
– Совсем нет, – как бы обидевшись, сказал Николай. – Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, – сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о том, что он говорит.
– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.


Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.