Кахана, Мозеш

Мозеш Кахана
венг. Mózes Kahána рум. Moseş Cahana
Псевдонимы:	Gyergyai Zoltán, Joel Béla, Térítő Pál, Köves Miklós, Teo Zare
Место рождения:	Дьердёбэкаш, Австро-Венгрия
Место смерти:	Будапешт, ВНР
Род деятельности:	прозаик, поэт, публицист, переводчик, лексикограф, революционер-подпольщик
Язык произведений:	румынский, венгерский

Мозеш Кахана (Моисей Генрихович Кахана; венг. Kahána Mózes, рум. Moseş Cahana; 26 ноября 1897, Дьердёбэкаш, Австро-Венгрия — 11 апреля 1974, Будапешт) — молдавский и венгерский писатель, поэт, публицист, лексикограф, революционер-подпольщик. Писал под псевдонимами Gyergyai Zoltán, Joel Béla, Térítő Pál, Köves Miklós, Teo Zare и проч. Брат психиатра и писателя Эрнё Кахана.

Биография

Ранние годы

Мозеш Кахана родился в 1897 году в трансильванском городке Дьердёбэкаш (Gyergyóbékás) на реке Биказу, в семье мельника; окончил школу здесь же. Первые стихотворения опубликовал в журнале «Mában» под псевдонимом Joel Béla. В 1918 году, с образованием Венгерской Народной Республики, переехал в Будапешт, где публиковался также и под псевдонимом Gyergyai Zoltán; с распадом же республики на следующий год уехал в эмиграцию в Вену.

В конце 1918 года в Будапеште вышел первый сборник стихотворений Кахане «Univerzum» (Вселенная), за ним уже в Вене последовали поэтические сборники «Én te ő» (Я, ты, она, 1921) и «Túl a politikán» (О политике, 1921), с иллюстрациями модернистского трансильванского художника Яноша Маттиса Тойча (János Mattis Teutsch, 1884—1960). В 1922 году Кахана вместе с Iren Komjat (Komját Aladár, 1891—1937) основал журнал «Egyseg» (Единство), призванный объединить левонастроенную венгерскую эмиграцию в Вене; печатался под множеством псевдонимов в этом журнале и в другом венском издании «Akasztott Ember». В 1923 году под именем Térítő Pál выпустил сборник «A mozgalom» (Движение), с иллюстрациями Шандора Бортника (Sándor Bortnyik, 1893—1976), после чего вернулся в теперь уже румынскую Трансильванию и присоединился к нелегальной Коммунистической партии Румынии. За связь с запрещённой партией был арестован в 1926 году, осуждён на два года и помещён в специально предназначенную для политзаключённых тюрьму Дофтана (Doftanul). В том же году бежал из тюрьмы (получив огнестрельное ранение в ногу), переправился через Днестр, по которому проходила тогда государственная граница СССР, и поселился в Молдавской АССР, где включился в литературную жизнь уже на молдавском языке. Стал одним из основателей и первым председателем молдавского Союза писателей (1927), но уже в 1929 году по заданию Коминтерна с целью организации подпольной коммунистической работы переведён в Берлин, оттуда — в Париж. Вновь перешёл на венгерский язык и теперь исключительно на прозу. Стал постоянным сотрудником журнала «Korunk», где публиковался и ранее (даже будучи в Советском Союзе); публицистические и литературно-критические работы (o Толстом, Садовяну, Радноти и других) на протяжении 1930-х годов печатал под псевдонимами Köves Miklós, K.M., k.m. и K.K.

Именно в Париже Кахана написал свои самые известные романы, которые вышли в венгерском издательстве в Кливленде (США) под псевдонимом Köves Miklós и в Советском Союзе на русском и венгерском языках под его собственным именем: «Tarackos» (на русском языке в 2-х томах, М.—Л., 1930 и 1932), «A Kárpátok alatt» (Под землёй, 1931), «Taktika» (Тактика, на русском языке, М.—Л., 1933 и на венгерском языке — Кливленд, 1934), «Őszi hadgyakorlat» (Осенний манёвр, на венгерском языке, Кливленд, 1935). В 1937 году Кахана вновь вернулся в Румынию, на этот раз поселился в Бессарабии, продолжал регулярно публиковаться в журнале «Korunk» вплоть до 1940 года, когда Бессарабия отошла к СССР. В 1940 году в Клуже, снова под псевдонимом Miklós Köves, вышел самый известный его роман «Hat nap és a hetedik» и тогда же Кахана включился в деятельность образованного в Кишинёве Союза писателей МССР.

В СССР

В годы Великой Отечественной войны — в эвакуации в Средней Азии, после войны возвращается в Кишинёв, затем селится в Бендерах. В эти годы занимается лексикографической работой и в 1946 году в государственном издательстве иностранных языков выходит его «Венгерско-русский словарь» на 20 тысяч слов. Второе издание словаря, в 1951 году, содержит уже 27 тысяч слов, а третье, вышедшее в 1959 году автор доводит до 35 тысяч лексических единиц и добавляет очерк грамматики венгерского языка (ещё одно издание вышло в 1964 году). В 1954 году на молдавском языке выходит первый роман Каханы из планируемой трилогии о коллективизации и колхозной жизни «Костя Гынгаш» (на русском языке отдельной книгой появляется в московском издательстве «Советский писатель» в 1958 году как первая часть трилогии «Справедливость»), в 1956 году — второй роман трилогии — «Павел Брагар». За последний роман Кахана подвергается жестокой критике со стороны председателя молдавского Союза писателей Андрея Лупана за ревизионизм и фактически полностью отстраняется от литературного процесса в Молдавии. На Третьем съезде Союза писателей СССР в мае 1959 года, по просьбе руководства молдавского Союза писателей, Кахана также подвергается критике за этот роман, вынужденно приносит свои извинения и больше в Молдавию не возвращается, а селится в Москве, где только что вышло новое издание его венгерско-русского словаря.

В Венгрии

В Москве Кахана занимается переводами с венгерского языка; в переводах на русский язык в издательстве «Советский писатель» выходят его роман «Павел Брагар» (1962) и сборник рассказов «Незабываемое» (1965). В 1964 году Кахана уезжает в Венгрию, селится в Будапеште, где его встречают как мэтра современной венгерской литературы (премия József Attila за 1968 год). Одно за другим выходят переиздания его ранних романов: «Biharvári taktika» (переработанное и с продолжением издание Тактики, 1965), «Tarackos» (1971), «Két nő egy képen» (1974), а также новые романы, книги короткой прозы и воспоминаний: «Földön, föld alatt» (1967), «Legyen másként» (1967), «Szabadság, szerelem» (1968), «Íratlan könyvek könyve, önéletrajzi» (1969), «Vízesés: Mai moldován elbeszélők» (1971), «Szélhordta magyarok» (1971), «A boldog élet könyve, önéletrajzi» (1972), «Lemegy a nap» (1973), «Sóvárgások könyve, önéletrajzi» (1973). 11 апреля 1974 года, будучи одним из самых известных венгерских писателей, Мозеш Кахана покончил с собой, выбросившись из окна больницы в Будапеште. Посмертно вышли издания избранных произведений писателя: «Nagy időknek kis embere» (к восьмидесятилетию со дня рождения, 1977), «Nyugtalan esztendő» (1977), три романа «Tarackos, Hat nap és a hetedik и Elbeszélések» вышли одной книгой в Бухаресте в 1978 году.

Библиография

На венгерском языке

• Univerzum (стихи), Будапешт, 1918 [1919].
• Én te ő (стихи), A MA kiadása: Вена, 1921.
• Túl a politikán (стихи), A MA kiadása: Вена, 1921.
• A mozgalom (рассказы, под именем Térítő Pál), Вена, 1923.
• Tarackos (роман, на русском языке), в 2-х тт., Москва-Ленинград, 1930 и 1932.
• A Kárpátok alatt (рассказы), 1932.
• Taktika (роман), Москва-Ленинград, 1933.
• Őszi hadgyakorlat (роман), на русском языке — Москва, 1933, на венгерском языке — Munkás Szövetség Könyvosztálya: Кливленд, [1934] 1935.
• Hat nap és a hetedik (роман, под именем Köves Miklós), Erdélyi regény: Колошвар, [1939] 1940
• Hat nap és a hetedik, 1956.
• Biharvári taktika (роман), Kossuth: Будапешт, 1965
• Földön, földalatt (роман, рассказы), Szépirodalmi: Будапешт, 1967.
• Legyen másként (роман), Будапешт, 1967.
• Szabadság, szerelem (роман), Будапешт, 1968.
• Íratlan könyvek könyve (роман), Будапешт, 1969.
• Szélhordta magyarok (рассказы), Будапешт, 1971.
• Tarackos (роман), Kossuth: Будапешт, 1971
• Vízesés. Mai moldován elbeszélők (с молдавского), Будапешт, 1971.
• A boldog élet könyve (автобиографический роман), Будапешт, 1972.
• Lemegy a nap (роман), Будапешт, 1973.
• Sóvárgások könyve (автобиографический роман), Будапешт, 1973.
• Két nő égy képen (рассказы), Szépirodalmi: Будапешт, 1974.
• Nagy időknek kis embere (публицистика), Будапешт, 1977.
• Nyugtalan esztendő (роман), Európa, 1977
• Tarackos. Hat nap és a hetedik. Elbeszélések (романы, рассказы), Бухарест, 1978.

Библиографическое издание

• Vera Zimane Lengyel, M. Kahana: Bibliografia, Будапешт, 1977.

На русском языке (М. Г. Кахана)

• Венгерско-русский словарь, Государственное издательство иностранных языков. — М., 1946; 2-е изд. — 1951; 3-е изд. — 1959.
• Костя Гынгаш (роман). — М.: Советский писатель, 1958.
• Павел Брагар (роман). — М.: Советский писатель, 1962.
• Венгерско-русский словарь. — М.: Советская энциклопедия, 1964.
• Незабываемое (повести и рассказы). — М.: Советский писатель, 1965.

Ссылки

[slovari.yandex.ru/~книги/Лит.%20энциклопедия/Кагана/ Статья в Литературной энциклопедии](недоступная ссылка с 14-06-2016 (2873 дня))

Отрывок, характеризующий Кахана, Мозеш

Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.
– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]
– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.

В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.


Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.