Колыбельная (фильм, 1937)
| Колыбельная | |
| Жанр | |
|---|---|
| Режиссёр | |
| Оператор |
Елизавета Свилова, |
| Композитор | |
| Кинокомпания | |
| Длительность |
59 мин. |
| Страна | |
| Язык | |
| Год | |
| IMDb | |
«Колыбе́льная» — неигровой пропагандистский фильм, снятый кинорежиссёром Дзигой Вертовым. Картина вышла осенью 1937 года; через пять дней она без объяснения причин была снята с экрана и запрещена к показу.
История фильма
Киноведы, анализируя ранние версии сценария, написанные Дзигой Вертовым в 1935—1936 годах, пришли к выводу, что изначальный режиссёрский замысел был далёк от итогового: в первом варианте, называемом «Девушки двух миров», предполагалось сравнить судьбу женщин в советском, дореволюционном и западном обществе. Режиссёрские заметки, по словам историка кино Александра Дерябина, с одной стороны, поражали экстравагантностью, с другой — напоминали затейливый коллаж, в котором авторские находки были соединены с газетными штампами и отрывками из советских песен: «С первых же страниц прямолинейность агитки смешивается с лирическими интонациями, неожиданно всплывают эпатажность ранних вертовских манифестов и, вероятно, подсознательные вертовские комплексы»[1][2].
Первый сценарий был отклонён «из-за несуразности»[1], однако некоторые заложенные в нём идеи всё-таки воплотились в фильме «Колыбельная»[3]. Сама тема предполагала лояльность режиму, и пресса заранее готовила зрителей к новой ленте: в частности, газета «Известия» осенью 1937 года сообщала, что в канун 20-й годовщины Октябрьской революции на экраны выйдет фильм, рассказывающий «о счастливой судьбе советской женщины». «Колыбельная» действительно появилась в прокате, однако через пять дней все сеансы без объяснения причин были отменены. Запрет касался только картины и не распространялся на звучавшую в ней песню Даниила и Дмитрия Покрассов[4][5].
Трудно сказать, что именно не понравилось Сталину в фильме Вертова. Возможно, что это был перебор с визуальным рядом: в мельтешении женских лиц и фигур присутствие Сталина наводит на двусмысленные аналогии. Выражение «отец народа» приобретает здесь излишний буквализм — будучи фактически единственным мужским персонажем фильма (и во всяком случае — центральным персонажем), Сталин «появляется только в окружении женщин, и каждое такое появление сменяется кадром нового ребёнка — новой девочки»[4].
Содержание
Фильм начинается с титров о том, что во всех городах и селениях СССР «освобождённые женщины поют своим детям колыбельную песню о счастье». Первая и вторая части картины — это лирические фрагменты жизни 1930-х годов: роженицы в больничной палате, младенцы в колясках, дети в хороводе, школьники за партами, юная пианистка рядом с педагогом, ученицы в хореографической студии, женщины в поле, на заводе, во время прыжка с парашютом, в момент сбора винограда. Хронику сопровождают короткие авторские ремарки: «Твои руки счастливы от того, что они в работе», «И ты летишь над миром» и другие.
В третью часть ленты включены кадры, снятые во время официальных мероприятий: Сталин и другие советские вожди приветствуют делегатов Всесоюзной женской конференции; участница мероприятия с трибуны рассказывает о значении 122-й статьи Конституции, давшей женщинам «возможность учиться, строить и счастливо жить»; юная пионерка рапортует о том, какие кружки посещают школьники. В финальной части фильма кинохроника, повествующая о Гражданской войне в Испании, соседствует с показом учебных полётов в Советском Союзе.
Отзывы и рецензии
Несмотря на запрет, «Колыбельная» входила в сферу внимания киноведов разных лет. Так, один из подробных отзывов на картину появился во время «хрущёвской оттепели»: автор вышедшей в 1962 году книги «Дзига Вертов» Н. П. Абрамов отметил, что фильм режиссёра-авангардиста представляет собой полемический отклик на кинодраму Дэвида Гриффита «Нетерпимость». Назвав ленту Вертова «песней о матери», Абрамов выделил первые две части фильма, увидев в них «шедевры звуко-зрительного монтажа». Официальная кинохроника, сосредоточенная в центральной части, а также финальные эпизоды показались критику менее удачными: они «только повторяли то, что уже было использовано в „Трёх песнях о Ленине“»[6].
О том, что монтаж в «Колыбельной» — плотный, насыщенный и «ритмически чёткий», написал через двадцать лет автор другой книги о Вертове — Лев Рошаль. При этом киновед предположил, что в 1937 году Дзига приблизился в своём творчестве к «предельному рубежу в создании массовидных, своего рода обзорных картин о жизни страны в целом»; отсюда — некоторая неудовлетворённость режиссёра этой работой[7].
Александр Дерябин, исследуя разные варианты вертовского сценария, пришёл к выводу, что в процессе работы над «Колыбельной» режиссёр пытался сломать некоторые привычные стандарты, свойственные кинодокументалистике, и «эстетизировать трагическое, не поддающееся… человеческому разумению»[3]. Олег Ковалов, сравнив поэтику «Колыбельной» с некоторыми кинематографическими приёмами Лени Рифеншталь, отметил, что картина Вертова «способна восхитить и красотой формы, и последовательностью, с которой выстраивается на экране её отважная концепция»[1].
Мать, качавшая ребёнка в «Колыбельной», от имени которой как бы идет изложение фильма, превращается по мере развития действия то в испанскую, то в украинскую, то в русскую, то в узбекскую мать. Тем не менее мать в фильме как бы одна. Образ матери здесь распределяется между несколькими лицами… Перед нами не мать, а Мать[8].— Дзига Вертов
Напишите отзыв о статье "Колыбельная (фильм, 1937)"
Примечания
- ↑ 1 2 3 Ковалов Олег [kinoart.ru/archive/2008/04/n4-article12 Наш ответ Джойсу] // Искусство кино. — 2008. — № 4.
- ↑ Дерябин Александр «Колыбельная» Дзиги Вертова: замысел — воплощение — экранная судьба // Киноведческие записки. — 2001. — Вып. 51. — С. 33.
- ↑ 1 2 Дерябин Александр [seance.ru/n/25-26/vertigo/sudnyj-den/ Судный день. Об этике в документальном кино, и не только] // Сеанс. — 2005. — № 25/26.
- ↑ 1 2 Богданов К. А. [www.litmir.co/br/?b=199588&p=50 Vox populi: Фольклорные жанры советской культуры]. — М.: Новое литературное обозрение, 2009. — ISBN 978-5-86793-671-6.
- ↑ Богданов Константин [magazines.russ.ru/nlo/2007/86/bo1.html Право на сон и условные рефлексы: колыбельные песни в советской культуре (1930-1950-е годы)] // Новое литературное обозрение. — 2007. — № 86.
- ↑ Абрамов Н. П. Дзига Вертов. — М.: Академия наук СССР, 1962. — С. 145—146.
- ↑ Лев Рошаль. [profilib.com/chtenie/140200/lev-roshal-dziga-vertov-59.php Дзига Вертов]. — М.: Искусство, 1982. — (Жизнь в искусстве).
- ↑ Дзига Вертов О любви к живому человеку // Искусство кино. — 1958. — № 6. — С. 99.
Ссылки
- «Колыбельная» (англ.) на сайте Internet Movie Database
- [old.russiancinema.ru/template.php?dept_id=3&e_dept_id=2&e_movie_id=2835 Колыбельная]. Энциклопедия отечественного кино.
Отрывок, характеризующий Колыбельная (фильм, 1937)
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.
M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.
Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
