Кравченко, Леонид Петрович

Леонид Петрович Кравченко<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Л.П.Кравченко (слева) вместе с М.С.Горбачёвым в газете "Новый взгляд"</td></tr>
Председатель Государственного комитета СССР по телевидению и радиовещанию — Всесоюзной государственной телерадиовещательной компании
14 ноября 1990 года — 26 августа 1991 года
Предшественник:	Ненашев, Михаил Фёдорович
Преемник:	Яковлев, Егор Владимирович
Вероисповедание:	отсутствует (атеист)
Рождение:	10 мая 1938(1938-05-10) (85 лет) д. Туреевка, Дубровский район, Брянская область
Супруга:	Кравченко Галина Ниловна
Дети:	сын Андрей и дочь Тамара
Партия:	КПСС
Образование:	Московский государственный университет
Профессия:	медиа-менеджер
Награды:

Леони́д Петро́вич Кра́вченко (10 мая 1938 года, Туреевка, Дубровский район Брянской области) — советский журналист, партийный и государственный деятель — народный депутат СССР, медиа-менеджер — в период с 1975 по 2003 годы главный редактор и руководитель ряда государственных средств массовой информации.

Краткая биография

В 1961 году закончил факультет журналистики МГУ. Свою первую литературную работу — повесть «Встреча со смертью», написал ещё студентом в 1958 году.

До 1966 года работал заместителем редактора отдела экономики «Строительной газеты», после чего до 1975 года в телецентрах на Шаболовке и в Останкино первым заместителем редактора телепередач для Москвы и Московской области. Снял несколько документальных фильмов. С 1975 по 1980 год был главным редактором «Строительной газеты», тираж которой под его руководством за это время увеличился в десять раз с 62 тысяч до 670 тысяч экземпляров. С 1980 по 1985 год — главный редактор газеты «Труд», тираж которой под его началом также вырос в два раза до рекордных 19 миллионов 700 тысяч экземпляров, и этот факт нашел отражение в Книге рекордов Гиннесса.

В 1985 году был назначен первым заместителем председателя Государственного комитета СССР по телевидению и радиовещанию (Гостелерадио СССР) на должности которого проработал вплоть до 1988 года. В 1989 году возглавил Телеграфное агентство СССР (ТАСС).

Указом Президента СССР М. С. Горбачёва был назначен сначала председателем Гостелерадио СССР 14 ноября 1990 года, а затем председателем Председателем Всесоюзной государственной телерадиовещательной компании 8 февраля 1991 года. Первое интервью, данное Л. П. Кравченко в этом качестве, опубликованное в газете «Известия» (номер от 4 декабря 1990 года), было озаглавлено так: Я пришёл, чтобы выполнить волю Президента. Впоследствии эта фраза в оценках современников и позднейших комментаторов стала восприниматься как программное заявление Кравченко на посту главы советского телерадиовещания, хотя сам Л. П. Кравченко в дальнейшем утверждал, что она была вырвана интервьюировавшим его журналистом из контекста: фраза касалась лишь необходимости выполнения плана реформирования Гостелерадио СССР. Из-за проводимой им редакторской политики в этом же году был исключён из Союза журналистов СССР. 19 августа 1991 года подчинился решениям Государственного комитета по чрезвычайному положению и ввёл режим строгой политической цензуры на телевидении, «запретил подавать информацию из Белого дома». 21 августа указом Президента РСФСР был временно отстранен от должности. 26 августа, после подавления августовского путча, указом президента СССР Кравченко был снят с занимаемой должности.

В 1989—1991 годах — народный депутат СССР.

С 1993 года работал первым заместителем главного редактора «Российской газеты». С 1998 года и на протяжении последующих пяти лет возглавлял им же созданную «Парламентскую газету» — официальный печатный орган Федерального собрания Российской Федерации.

С 1998 по 1999 год член Совета директоров ОАО «ТВ-Столица».

С июля 1998 по июль 1999 года — первый заместитель председателя Совета директоров ОАО «ТВ-Центр».

На 2007 год работал в «Строительной газете».

Интересные факты

• Декларирует приверженность жёстким стандартам профессионального мастерства

Мало быть известной личностью, надо соответствовать целому ряду требований, если уж ты берешь на себя такую смелость. Надо помнить о магнетизме ТВ. Ведь ведущий входит в наш дом, семью, становясь тем самым своим для миллиона людей. Поэтому надо соответствовать и в одежде, и в речи, иначе зритель увидит дурновкусие. Мне самому приходилось отдавать свою запасную рубашку коллегам, а однажды даже гладить брюки Эльдару Рязанову!

• С его подачи на ТВ попал Кашпировский; Кравченко называют — «один из крестных отцов феномена Кашпировского».
• В Энциклопедии советского кино о советском ТВ-боссе написано:

В январе 1991 года ради «уточнения концепции программы» отстранит от эфира ведущих «Взгляда». Затем отдаст распоряжение отключить информационные каналы независимого информационного агентства «Интерфакс», услугами которого пользуются многие западные журналисты. Одновременно в новостных передачах — во «Времени» и ТСН — введет институт «выпускающих редакторов», которые на деле будут осуществлять функции идеологического контроля над ведущими программ и авторами сюжетов. Вскоре Кравченко отстранит от эфира ведущих ТСН Татьяну Миткову, Евгения Киселёва и Юрия Ростова. В феврале ограничит на треть эфирное вещание «Радио России». По «собственному желанию» с ЦТ уйдет один из самых популярных телеведущих Владимир Молчанов. Кравченко станет самой одиозной фигурой для журналистской среды — 13 апреля московский Союз журналистов исключит его из своих рядов.

• Реагирует на критику журналистов, оппонируя им в прессе полемическими заявлениями такого рода:

Евгений Додолев запускал обо мне такие утки, что мне приходилось объясняться в прямом эфире

• Утверждает, что из-за личной неприязни Бориса Ельцина его вызывали на допросы в Генеральную прокуратуру РСФСР

Августовский путч 1991 года и последовавшие за ним события меня глубоко потрясли. Дело против меня лично возбудил Борис Николаевич Ельцин. Всю осень 1991-го меня – подумаешь, народный депутат СССР! – приглашали в Генеральную прокуратуру РСФСР. Более 12 допросов!

• В книге «Битлы перестройки» приводится утверждение Леонида Кравченко о том, что Влад Листьев «увёл 5 млрд рублей рекламных денег».

Общественная деятельность

18 мая 1989 года — 26 сентября 1991 года — председатель Федерации хоккея СССР.

Награды

Награждён двумя орденами Трудового Красного Знамени.

Книги

• «Лебединая песня ГКЧП» (2010). «Ровно двадцать пять лет назад в СССР началась перестройка. Она привела к таким катастрофическим последствиям, которых не могли вызвать ни мировые войны, ни революции. Советский Союз был взорван изнутри небольшой группой влиятельных лидеров партии».
• «Как я был телевизионным камикадзе» (2005). «Телевидение 80-х… начало эпохи гласности и демократизации. Первые телемосты с США, демонстрация запрещенных фильмов, рождение новых передач, появление новых ведущих».
• «Тайны голубого экрана» (1974). «Книга Л. П. Кравченко познакомит читателей с историей возникновения и развития телевидения, с телевизионной техникой, с особенностями телевидения как своеобразного, яркого искусства».
• Документальная повесть «Встреча со смертью».

Семья

Женат. Имеет двоих детей.

Сын Андрей — известный радиожурналист и публицист.

Ссылки

• [www.gazeta.ru/2003/09/18/ktotakojleon.shtml Кто такой Леонид Кравченко]
• [www.itar-tass.com/c337/403142.html Страницы истории ИТАР-ТАСС]

Интервью

• [text.newlookmedia.ru/?p=1357#more-1357 Интервью в газете «Новый взгляд» (1992)]
• [www.fontanka.ru/2010/08/17/080/ Леонид Кравченко: СССР разрушили Яковлев и Шеварднадзе], 17 августа 2010

Отрывок, характеризующий Кравченко, Леонид Петрович

О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.