Красницкий, Владимир Дмитриевич

Владимир Красницкий
Имя при рождении:	Владимир Дмитриевич Красницкий
Род деятельности:	священнослужитель, чекист
Гражданство:	Российская империя Российская империяСССР СССР
Место смерти:	Ленинград

Владимир Дмитриевич Красницкий (10 декабря 1881 — ноябрь 1936) — деятель обновленчества, где имел сан протопресвитера, сотрудник ЧК, до 1922 года — протоиерей Русской православной церкви.

Биография

Родился 10 декабря 1881 года в семье коллежского советника.

Окончил Екатеринославскую духовную семинарию. По свидетельству историков Левитина и Шаврова, в Духовной академии Красницкий работал над рефератом «Обличение социализма», в основе которого лежал тезис: «социализм от дьявола». 9 июня 1907 года окончил Санкт-Петербургскую духовную академию со степенью кандидата богословия.

21 июля 1907 года определен на священническую вакансию при Солецкой Рождества Богородицы церкви Новоладожского уезда, в связи с чем 18 августа того же года рукоположен в сан диакона, а 19 августа того же года — в сан священника.

24 сентября 1908 года определён настоятелем церкви и законоучителем Санкт-Петербургского Елизаветинского Института.

В 1910 году вступил в Союз русского народа, был священником церкви Петербургского отделения Союза русского народа. Считался «правым» и «благонадёжным» в политическом отношении пастырем.

19 мая 1912 года перемещён на вакансию второго священника при Князь-Владимирском соборе в Санкт-Петербурге.

В 1912 году во время процесса над Менделем Бейлисом утверждал употребление евреями крови в ритуальных целях.

14 февраля 1915 года приказом по Петроградскому Градоначальству и Столичной Полиции за № 76 назначен на штатную должность священника при Мариинском Родовспомогательном доме с оставлением в прежней должности.

По избранию съездом духовенства и мирян и утверждению указом Святейшего Синода от 22 июня 1917 года за № 7872 состоял штатным членом духовной консистории 1 июля 1917 — 30 июня 1918 года.

Весной 1918 года Красницкий был избран членом правления Братства приходских советов Петрограда и епархии.

Для публикаций Красницкого весной-летом 1918 года характерны критика массовых антирелигиозных акций в стране и надежда на изменение ситуации в результате сплочения верующих вокруг приходов и отстаивания ими церковных прав.

20 июля того же года избран кандидатом в члены Епархиального совета.

7 сентября 1918 года через городскую Биржу труда поступил счетоводом в Новодеревенский Комиссариат продовольствия в Петрограде и в ноябре того же года записался в ряды сочувствующих Коммунистической партии.

По мобилизации населения, не эксплуатирующего чужого труда, вступил в ряды Красной Армии в 4-й стрелковый полк 2-й Петербургской бригады особого назначения 2 мая 1919 года. Состоял ротным санитаром по 1 июня, состоял батальонным чтецом по 1 июля. Был прикомандирован к Политическому отделу 2-й (потом 70-й) отдельной бригады по 1 октября 1919 года.

Летом 1919 года Красницкий написал несколько адресованных советскому руководству документов. Из этих документов видно, что уже в июле 1919 года Красницкий выдвигал программу разрушения существовавшей церковной структуры и захвата власти в Церкви с использованием в качестве главной силы советского государства, что потом было частично реализовано в период обновленческого переворота 1922 года.

С 1 августа 1919 года являлся инструктором-исполнителем по церковным делам отдела юстиции Петроградского горисполкома и в качестве полномочного представителя Совета депутатов II городского района по проведению в жизнь Декрета об отделении Церкви от государства. 15 августа 1919 года был полномочным представителем Совета Депутатов II городского Района при проведении в жизнь декрета об отделении Церкви от государства и, находясь на этой должности, заключал договоры о пользовании церковным имуществом с приходами православных храмов.

1 октября 1919 года назначен красноармейцем-лектором Политического Отдела Петроградского Укреплённого района и штаба внутренней обороны Петрограда.

В октябре 1919 года по распоряжению председателя СНК тов. Ленина был командирован в г. Москву для личного доклада о положении служителей культа в рядах Красной Армии.

Был в походе, в гражданской войне, на Петергофском фронте в июне 1919, в самых же сражениях не был.

Кроме работы инструктором, Красницкий заведовал отделением коллективных хозяйств в губернском Хозяйственном отделе, читал лекции в Красноармейском институте и Коммунистическом университете им. Зиновьева, одновременно служил инструктором в политических отделах 11-й дивизии и 7-й армии Петроградского военного округа, заведовал отделом артелей и коммун в газете «Деревенская Коммуна» и т. д.

В мае 1922 года организовал обновленческую группу белого духовенства и мирян «Живая церковь», ставшую на первых порах одним из локомотивов обновленческого движения.

25 мая 1922 года вместе с протоиереем Александром Введенским и священником Белковым отлучен митрополитом Петроградским Вениамином (Казанским). Отлучение было снято Алексием (Симанским) под страхом расстрела митрополита Вениамина.

Выступал свидетелем на стороне обвинения во время процесса над митрополитом Вениамина (Казанским), кончившимся смертным приговором.

С августа 1922 года — «первый протопресвитер всея Руси».

Тесно сотрудничал с ГПУ, неоднократно заявляя об этом публично. Писал политические доносы на оппонентов: его происками был выслан причт храма Христа Спасителя в Москве, где в результате в августе 1922 года он стал настоятелем. Редактировал журнал «Живая Церковь».

8 мая 1923 года на обновленческом соборе возведён в сан «протопресвитера Российской Православной Церкви» и избран заместителем председателя Высшего Церковного Совета (ВЦС).

После 15 июля 1923 года верующие выгнали Красницкого из Князь-Владимирского храма, и он перешёл в Казанский собор.

После освобождения из-под ареста Патриарха Тихона, вызвавшего резкий кризис в обновленческом расколе, Красницкий как слишком одиозная фигура в августе 1923 года был выведен из состава её руководящих органов и был вынужден уехать в Петроград.

После и роспуска всех обновленческих групп и образования обновленческого Святейшего Синода, отказался подчиниться этим указам и в сентябре 1923 года, стоя во главе группы «Живая Церковь», порвал с остальным обновленчеством.

В мае 1924 года вернулся в Князь-Владимирский собор и служил там без дьякона и псаломщика. Из-за малочисленности своей группы с большим трудом организовал «двадцатку», которая заключила с властями договор о пользовании храмом.

Весной 1924 годы члены обновленческой группы Живая Церковь в связи с попыткой ОГПУ и Антирелигиозной комиссии ЦК РКП(б) скомпрометировать Патриарха Тихона старались организовать его «примирение» с Красницким. По плану «разложения тихоновской церковной партии», изложенному Красницким в докладе ОГПУ, целью ЖЦ было «возродить… группу со своими групповыми епархиальными уездными и благочинническими комитетами и противопоставить тихоновским архиереям и благочинным… восстановить ту тактику, которая была в 1922 г.».

Начавшиеся в марте переговоры представителей Патриарха с лидером ЖЦ, очевидно, были условием, которое поставило ОГПУ Патриарху Тихону в обмен на легализацию Высшего церковного управления и освобождение некоторых архиереев из-под стражи. 21 мая 1924 года Патриарх Тихон подписал постановление об образовании нового расширенного Синода и Высшего Церковного Совета (ВЦС), в который наряду со священнослужителями и мирянами, оставшимися верными Патриарху, вошли Красницкий и другие деятели Живой Церкви, выразившие согласие принести покаяние. Допущение бывших активных обновленцев в общение с Церковью вызвало неоднозначные суждения среди клира и верующих, что усугублялось требованиями Красницкого предоставить ему должность заместителя председателя ВЦС и сохранить полученное в обновленчестве звание протопресвитера.

9 июля 1924 года Патриарх Тихон наложил резолюцию о признании недействительным ранее изданного акта об образовании Синода и ВЦС. После того как в сентябре 1924 года Красницкий открыто признал провал своих попыток достижения соглашения с Патриаршей Церковью, ЖЦ покинули практически все бывшие сторонники.

К 1926 году Князь-Владимирский стал требовать капитального ремонта, произвести который общине Красницкого было не под силу. В ноябре 1926 года собор был закрыт и опечатан; Красницкому с его общиной предоставили небольшой храм Иоанна Милостивого. В 1931 году эта церковь была закрыта из-за аварийного состояния, после того, как в ней рухнул потолок.

В конце жизни был настоятелем небольшой церкви Святого Серафима Саровского на Серафимовском кладбище Ленинграда.

В ноябре 1936 года, во время эпидемии гриппа, Красницкий тяжело заболел и скончался. Похоронен на Серафимовском кладбище вблизи церкви.

Ссылки

• [www.pravenc.ru/text/182247.html «ЖИВАЯ ЦЕРКОВЬ»] // Православная энциклопедия. Том XIX. — М.: Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2008. — С. 168-172. — 752 с. — 39 000 экз. — ISBN 978-5-89572-034-9
• krotov.info/history/20/1920/uhtoms_05.htm
• krotov.info/history/19/1890_10_2/1881_krasnizky.htm
• krotov.info/history/20/krasnov/1_274.html

Отрывок, характеризующий Красницкий, Владимир Дмитриевич

Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.


Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.