Картон, Ангерран

Картон Ангерран
Гражданство:	Франция Франция

Ангерран Картон или Ангерран Шаронтон (фр. Enguerrand Quarton или Enguerrand Charonton; ок. 1415, Лан, Франция — ок. 1466, Авиньон) — французский художник авиньонской школы.

Краткая биография

Ангерран Картон родился около 1415 года на севере Франции, в городе Лане; образование получил в 1425-30 годах. Исторические источники сохранили несколько имён Картона. Его пикардийским именем было Шарретон или Шарретье (Charretier), однако когда он переехал в Прованс, имя было латинизировано, и звучало как Картон (Carton или Quarton). Судя по многочисленным готическим элементам его художественного почерка, он сформировался под влиянием стиля, господствовавшего на севере Франции. Величественностью своих композиций, а также некоторыми своими образами он обязан скульптуре готических храмов. В годы формирования Картона в Пикардии было сильным бургундское художественное влияние, в формировании художника сыграли роль произведения Яна ван Эйка, Робера Кампена и Рогира Ван дер Вейдена, которые он, вне сомнения, там видел. Благодаря натурализму этих мастеров, усвоенному художником, он стал достаточно «прогрессивным» для живописи середины XV века. В его произведениях видно внимание к формам предметов, характерным чертам человеческих лиц, пейзажу.

Однако творчество Картона не является простым следованием принципам североевропейской живописи, в нём чувствуется сильное влияние итальянских мастеров. Манере художника свойственна определённая резкость с подчёркнутыми контрастами светотени и стремлением к упрощённости форм. Эта манера перекликается с произведениями Доменико Венециано, Паоло Уччелло и Андреа дель Кастаньо, но, вероятно, не связана с ней непосредственно, так как, судя по тому, что Картон никогда не изображал в своих произведениях итальянских построек, принято считать, что он никогда не был в Италии. Тем не менее, итальянское искусство, процветавшее в Провансе ещё со времён Симоне Мартини и Маттео Джованнетти, произвело на него сильное впечатление. Ряд сюжетов Картон заимствовал именно из него. Некоторые аналогии с изобразительным искусством Тосканы в творчестве художника можно объяснить его знакомством с картинами из коллекций флорентийских купцов, проживавших в Провансе. Кроме того, в Провансе Картон работал рядом с другим художником, который подобно ему приехал с севера, сформировался под влиянием искусства ван Эйка, и по всей видимости был родоначальником провансальской манеры «упрощённости форм» середины XV века — Мастером «Благовещения» из Экса (Бартелеми д’Эйк). Картина «Благовещение» этого мастера, сыгравшая важную роль в формировании авиньонской школы, была создана между 1443 и 1445 годами, то есть в то же время, когда Картон жил в Эксе. Из архивных источников известно, что уже в 1444 году он жил в Эксе, где написал алтарную картину для церкви в Тарасконе — св. Марту со святыми Лазарем и Магдалиной; в 1446 году находился в Арле, а с 1447 года в Авиньоне, где жил в доме на площади св. Петра вплоть до 1466 года, когда его имя упоминается в последний раз. Авиньон в то время перестал быть местом пребывания папской курии, однако оставался крупным культурным и торговым центром. Дата смерти художника неизвестна. В архивах сохранились данные о семи его контрактах с разными заказчиками — дворянами, богатыми горожанами, духовенством. Эти заказы касались больших алтарей с балдахинами (1446—47, 1452—53, 1454, 1461, 1462—64 и 1466), а также одной хоругви для церковных процессий (1457—58). Из всех этих работ до наших дней дошли только две, однако на основании стилистического анализа художнику приписывают ещё два произведения, авторство которых документально не подтверждено.

«Богоматерь Милосердие»

Этот алтарь был заказан в Авиньоне в 1452 году Ангеррану Картону и Пьеру Виллату врачом короля Карла VI, Пьером Кадаром, который, подобно Картону, был уроженцем Пикардии. Кадар заказал эту картину для капеллы благословенного Петра Люксембургского в конвенте св. Целестины в Авиньоне, и пожелал, чтобы у ног Марии были изображены его усопшие родители со своими святыми покровителями — двумя святыми Иоаннами — Богословом и Крестителем. В контракте говорится и о пределле, правда, без уточнения сюжета. В ходе исследования произведения вставал вопрос о том, создан ли он совместно двумя мастерами, или кем-то одним из них. Анализ картины подтвердил, что она создана одной рукой, а сравнение её с «Коронованием Марии», автором которой согласно документам является Картон, доказывает, что авторство в данном случае принадлежит именно ему. Можно предположить, что Виллат исполнил менее важную часть алтаря — пределлу, которая не сохранилась. Хотя Виллат был крупным мастером, а его карьера продолжалась до 1495 года, ни одно его произведение не известно. В 1452 году, в период совместной работы с Картоном, он был ещё молодым художником, лишь недавно приехавшим в Авиньон. Картина «Богоматерь Милосердие» замечательна своей широкой и свободной композицией, а также монументальностью форм. На ней изображена Богоматерь, укрывающая своим плащом, то есть прощающая, и берущая под свою защиту всех людей — от папы Римского до простолюдинов. Сюжет картины известен в итальянском искусстве, по крайней мере, с начала XIV века. Сегодня она хранится в Шантийи, в музее Конде.

«Коронование Марии»

Контракт, составленный на создание этого произведения один из самых подробных в истории средневековой живописи (он опубликован в 1889 году аббатом Рекеном, а затем, в исправленном виде, в 1940 году А. Шабо). Контракт был заключён в 1453 году между Картоном и Жаном де Монтаньяком, каноником церкви Сен-Агриколь в Авиньоне и капелланом церкви картезианского монастыря в Вильнёве. Картина, предназначенная для алтаря в церкви Сент Трините картезианского монастыря, должна была быть закончена в сентябре 1454 года. Она не имела пределлы, а упоминаемый в контракте балдахин не сохранился. Программа произведения была очень амбициозной, на ней изображён весь христианский мир: рай со святыми и праведниками, земной мир с двумя священными городами — Римом и Иерусалимом и их святынями, и, наконец, ад. Троица представлена в картине в виде голубя и двух совершенно одинаковых фигур. Это художественное воплощение догмата о тождестве Бога-отца и Бога-сына, утверждённого Флорентийским собором в 1439 году. Однако трактовка некоторых деталей объясняется исключительно художественными целями — разгрузить, и пластически прояснить композицию. В 1449 году больной Монтаньяк составил завещание, в котором пожелал быть изображённым в роли донатора со святым покровителем Мадонной. Эта картина должна была находиться рядом с его гробницей в монастырской церкви. Однако после выздоровления он, по всей вероятности, отказался от проекта, и совершил паломничество в Рим и Иерусалим. «Коронование Марии» должно было символизировать это путешествие. В картине заметно влияние соборной скульптуры Северной Франции: точно по горизонтали, на стыке земного и подземного миров проходит полоса, которая служит перемычкой и поддерживает своеобразный тимпан с изображением Троицы. Картина близка и франко-фламандским шпалерам, на которых также часто изображались крупные стилизованные фигуры рядом с персонажами, взятыми из повседневной жизни. Стиль картины, близкий «Благовещению» из Экса, в XV веке был одним из больших стилей латинской Европы, наряду с тосканским и иберийским (Гонсалвеш, Бермехо). Картина хранится в Городском музее в Вильнёв-лез-Авиньон.

«Мадонна с младенцем в окружении святых и донаторов»

Этот алтарь, сохранившийся в неполном виде, не упоминается ни в одном из известных документов. Неизвестно и его истинное происхождение — гербы стёрлись, а вместе с ними пропала и надежда определить личность донаторов. Колорит, моделировка, сдержанные лики, впалые глаза, тип Мадонны, руки, тонкий штриховой мазок — всё это свидетельствует в пользу авторства Картона. Костюмы также соответствуют моде второй половины 1440-х годов. Трон Мадонны, удивительно архаичный, с небольшими колоннами и тонкой позолотой, восходит к франко-фламандской миниатюре начала XV века. Картина хранится в Авиньоне, в музее Пти Пале.

«Пьета» из Вильнёв-лез-Авиньон

Особенности иконографии (св. Иоанн, снимающий с Христа терновый венок), и композиция этой картины оказали влияние на «Пьету из Тараскона», написанную в 1456 или 1457 году (Париж, музей Клюни); таким образом можно с уверенностью считать, она была создана раньше. По всей вероятности, произведение предназначалось для картезианского монастыря в Вильнёве, однако эта идея долгое время считалась спорной. Сравнение с подлинными произведениями Картона (композиция, тип Христа, характер морщин, форма глаз, рук, лба) свидетельствуют об его авторстве. Донатор поразительно похож на Монтаньяка, который дважды появляется в «Короновании Марии». Специалисты не без основания предполагают, что Монтаньяк, по возвращении из Святой земли, вновь обратился к своему проекту обетной картины, изложенному в завещании 1449 года. «Коронование Марии» предназначалось для алтаря и не заменило обетную картину (Монтаньяк изображён там в виде маленькой молящейся фигуры). Напротив, «Пьета» с видом Иерусалима и крупной фигурой донатора на первом плане можно считать новой версией проекта 1449 года, задуманной после паломничества. Подобно северным мастерам — Яну Ван Эйку, Роберу Кампену, и Рогиру Ван дер Вейдену, Картон изображает донатора не в виде маленькой фигурки, но в том же масштабе, что и святых персонажей. Композиция картины состоит из игры диагоналей вписанных полукруг. «Пьета», вероятно, была исполнена между 1454 и 1456 годами. Она ставит Картона в ряд самых значительных европейских художников XV века.

Миниатюры

По мере изучения творчества Картона, в круг приписываемых ему произведений входит все больше миниатюр из различных манускриптов. Сегодня, исходя из стилистического анализа, ему приписывается иллюстрирование «Часослова» из Библиотеки Пирпонта Моргана, Нью-Йорк, над которым он, по всей вероятности, работал совместно с Бартелеми д’Эйком. Около 1444 года оба художника находились в городе Экс, поэтому предполагается, что миниатюры к часослову были созданы в это время. Далее, ему приписываются две большие миниатюры в известном «Часослове маршала Бусико" (1460-е годы), а также пять миниатюр в «Молитвеннике Жана де Мартена» (1465—66, Париж, Национальная библиотека). Кроме этих работ сегодня кисти Картона приписывают миниатюры ещё в двух часословах — из галереи Хантингтона (ок. 1450 года, Сан Марино, Калифорния), и в датируемом серединой XV века Часослове из Намура (Намур, Библиотека семинарии).

Литература

• Эдит Лайта. Ранняя французская живопись. — Будапешт, 1980.
• Albert Chatelet. La Penture Francaise XV et XVI siecles. — SKIRA, 1992
• Michelle Laclotte/Dominique Thiebaut. L'ecol d'Avignon. Flammarion. — Paris, 1983.
• Luc Ta-Van-Thinh. Enguerrand Quarton, peintre de l'Unité. Le maître de «l'École d'Avignon» au XVème siècle, Malaucene, [Ta-Van-Thinh Ed.], 2002.

Ссылки

• [www.artcyclopedia.com/artists/quarton_enguerrand.html В Artcyclopedia]
• [www.enguerrandquarton.com/ Enguerrand Quarton Online]  (фр.)
• [www.youtube.com/watch?v=FE2IrglEwak&list=UUjMpaYSIpXlNcgS_cvumWVg&index=38 Фильм «Ангерран Картон — художник XV века» 2012 г.]  (рус.)

Отрывок, характеризующий Картон, Ангерран

– Ростов!
– Что? – откликнулся он, не узнавая Бориса.
– Каково? в первую линию попали! Наш полк в атаку ходил! – сказал Борис, улыбаясь той счастливой улыбкой, которая бывает у молодых людей, в первый раз побывавших в огне.
Ростов остановился.
– Вот как! – сказал он. – Ну что?
– Отбили! – оживленно сказал Борис, сделавшийся болтливым. – Ты можешь себе представить?
И Борис стал рассказывать, каким образом гвардия, ставши на место и увидав перед собой войска, приняла их за австрийцев и вдруг по ядрам, пущенным из этих войск, узнала, что она в первой линии, и неожиданно должна была вступить в дело. Ростов, не дослушав Бориса, тронул свою лошадь.
– Ты куда? – спросил Борис.
– К его величеству с поручением.
– Вот он! – сказал Борис, которому послышалось, что Ростову нужно было его высочество, вместо его величества.
И он указал ему на великого князя, который в ста шагах от них, в каске и в кавалергардском колете, с своими поднятыми плечами и нахмуренными бровями, что то кричал австрийскому белому и бледному офицеру.
– Да ведь это великий князь, а мне к главнокомандующему или к государю, – сказал Ростов и тронул было лошадь.
– Граф, граф! – кричал Берг, такой же оживленный, как и Борис, подбегая с другой стороны, – граф, я в правую руку ранен (говорил он, показывая кисть руки, окровавленную, обвязанную носовым платком) и остался во фронте. Граф, держу шпагу в левой руке: в нашей породе фон Бергов, граф, все были рыцари.
Берг еще что то говорил, но Ростов, не дослушав его, уже поехал дальше.
Проехав гвардию и пустой промежуток, Ростов, для того чтобы не попасть опять в первую линию, как он попал под атаку кавалергардов, поехал по линии резервов, далеко объезжая то место, где слышалась самая жаркая стрельба и канонада. Вдруг впереди себя и позади наших войск, в таком месте, где он никак не мог предполагать неприятеля, он услыхал близкую ружейную стрельбу.
«Что это может быть? – подумал Ростов. – Неприятель в тылу наших войск? Не может быть, – подумал Ростов, и ужас страха за себя и за исход всего сражения вдруг нашел на него. – Что бы это ни было, однако, – подумал он, – теперь уже нечего объезжать. Я должен искать главнокомандующего здесь, и ежели всё погибло, то и мое дело погибнуть со всеми вместе».
Дурное предчувствие, нашедшее вдруг на Ростова, подтверждалось всё более и более, чем дальше он въезжал в занятое толпами разнородных войск пространство, находящееся за деревнею Працом.
– Что такое? Что такое? По ком стреляют? Кто стреляет? – спрашивал Ростов, ровняясь с русскими и австрийскими солдатами, бежавшими перемешанными толпами наперерез его дороги.
– А чорт их знает? Всех побил! Пропадай всё! – отвечали ему по русски, по немецки и по чешски толпы бегущих и непонимавших точно так же, как и он, того, что тут делалось.
– Бей немцев! – кричал один.
– А чорт их дери, – изменников.
– Zum Henker diese Ruesen… [К чорту этих русских…] – что то ворчал немец.
Несколько раненых шли по дороге. Ругательства, крики, стоны сливались в один общий гул. Стрельба затихла и, как потом узнал Ростов, стреляли друг в друга русские и австрийские солдаты.
«Боже мой! что ж это такое? – думал Ростов. – И здесь, где всякую минуту государь может увидать их… Но нет, это, верно, только несколько мерзавцев. Это пройдет, это не то, это не может быть, – думал он. – Только поскорее, поскорее проехать их!»
Мысль о поражении и бегстве не могла притти в голову Ростову. Хотя он и видел французские орудия и войска именно на Праценской горе, на той самой, где ему велено было отыскивать главнокомандующего, он не мог и не хотел верить этому.


Около деревни Праца Ростову велено было искать Кутузова и государя. Но здесь не только не было их, но не было ни одного начальника, а были разнородные толпы расстроенных войск.
Он погонял уставшую уже лошадь, чтобы скорее проехать эти толпы, но чем дальше он подвигался, тем толпы становились расстроеннее. По большой дороге, на которую он выехал, толпились коляски, экипажи всех сортов, русские и австрийские солдаты, всех родов войск, раненые и нераненые. Всё это гудело и смешанно копошилось под мрачный звук летавших ядер с французских батарей, поставленных на Праценских высотах.
– Где государь? где Кутузов? – спрашивал Ростов у всех, кого мог остановить, и ни от кого не мог получить ответа.
Наконец, ухватив за воротник солдата, он заставил его ответить себе.
– Э! брат! Уж давно все там, вперед удрали! – сказал Ростову солдат, смеясь чему то и вырываясь.
Оставив этого солдата, который, очевидно, был пьян, Ростов остановил лошадь денщика или берейтора важного лица и стал расспрашивать его. Денщик объявил Ростову, что государя с час тому назад провезли во весь дух в карете по этой самой дороге, и что государь опасно ранен.
– Не может быть, – сказал Ростов, – верно, другой кто.
– Сам я видел, – сказал денщик с самоуверенной усмешкой. – Уж мне то пора знать государя: кажется, сколько раз в Петербурге вот так то видал. Бледный, пребледный в карете сидит. Четверню вороных как припустит, батюшки мои, мимо нас прогремел: пора, кажется, и царских лошадей и Илью Иваныча знать; кажется, с другим как с царем Илья кучер не ездит.
Ростов пустил его лошадь и хотел ехать дальше. Шедший мимо раненый офицер обратился к нему.
– Да вам кого нужно? – спросил офицер. – Главнокомандующего? Так убит ядром, в грудь убит при нашем полку.
– Не убит, ранен, – поправил другой офицер.
– Да кто? Кутузов? – спросил Ростов.
– Не Кутузов, а как бишь его, – ну, да всё одно, живых не много осталось. Вон туда ступайте, вон к той деревне, там всё начальство собралось, – сказал этот офицер, указывая на деревню Гостиерадек, и прошел мимо.
Ростов ехал шагом, не зная, зачем и к кому он теперь поедет. Государь ранен, сражение проиграно. Нельзя было не верить этому теперь. Ростов ехал по тому направлению, которое ему указали и по которому виднелись вдалеке башня и церковь. Куда ему было торопиться? Что ему было теперь говорить государю или Кутузову, ежели бы даже они и были живы и не ранены?
– Этой дорогой, ваше благородие, поезжайте, а тут прямо убьют, – закричал ему солдат. – Тут убьют!
– О! что говоришь! сказал другой. – Куда он поедет? Тут ближе.
Ростов задумался и поехал именно по тому направлению, где ему говорили, что убьют.
«Теперь всё равно: уж ежели государь ранен, неужели мне беречь себя?» думал он. Он въехал в то пространство, на котором более всего погибло людей, бегущих с Працена. Французы еще не занимали этого места, а русские, те, которые были живы или ранены, давно оставили его. На поле, как копны на хорошей пашне, лежало человек десять, пятнадцать убитых, раненых на каждой десятине места. Раненые сползались по два, по три вместе, и слышались неприятные, иногда притворные, как казалось Ростову, их крики и стоны. Ростов пустил лошадь рысью, чтобы не видать всех этих страдающих людей, и ему стало страшно. Он боялся не за свою жизнь, а за то мужество, которое ему нужно было и которое, он знал, не выдержит вида этих несчастных.
Французы, переставшие стрелять по этому, усеянному мертвыми и ранеными, полю, потому что уже никого на нем живого не было, увидав едущего по нем адъютанта, навели на него орудие и бросили несколько ядер. Чувство этих свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно впечатление ужаса и сожаления к себе. Ему вспомнилось последнее письмо матери. «Что бы она почувствовала, – подумал он, – коль бы она видела меня теперь здесь, на этом поле и с направленными на меня орудиями».
В деревне Гостиерадеке были хотя и спутанные, но в большем порядке русские войска, шедшие прочь с поля сражения. Сюда уже не доставали французские ядра, и звуки стрельбы казались далекими. Здесь все уже ясно видели и говорили, что сражение проиграно. К кому ни обращался Ростов, никто не мог сказать ему, ни где был государь, ни где был Кутузов. Одни говорили, что слух о ране государя справедлив, другие говорили, что нет, и объясняли этот ложный распространившийся слух тем, что, действительно, в карете государя проскакал назад с поля сражения бледный и испуганный обер гофмаршал граф Толстой, выехавший с другими в свите императора на поле сражения. Один офицер сказал Ростову, что за деревней, налево, он видел кого то из высшего начальства, и Ростов поехал туда, уже не надеясь найти кого нибудь, но для того только, чтобы перед самим собою очистить свою совесть. Проехав версты три и миновав последние русские войска, около огорода, окопанного канавой, Ростов увидал двух стоявших против канавы всадников. Один, с белым султаном на шляпе, показался почему то знакомым Ростову; другой, незнакомый всадник, на прекрасной рыжей лошади (лошадь эта показалась знакомою Ростову) подъехал к канаве, толкнул лошадь шпорами и, выпустив поводья, легко перепрыгнул через канаву огорода. Только земля осыпалась с насыпи от задних копыт лошади. Круто повернув лошадь, он опять назад перепрыгнул канаву и почтительно обратился к всаднику с белым султаном, очевидно, предлагая ему сделать то же. Всадник, которого фигура показалась знакома Ростову и почему то невольно приковала к себе его внимание, сделал отрицательный жест головой и рукой, и по этому жесту Ростов мгновенно узнал своего оплакиваемого, обожаемого государя.
«Но это не мог быть он, один посреди этого пустого поля», подумал Ростов. В это время Александр повернул голову, и Ростов увидал так живо врезавшиеся в его памяти любимые черты. Государь был бледен, щеки его впали и глаза ввалились; но тем больше прелести, кротости было в его чертах. Ростов был счастлив, убедившись в том, что слух о ране государя был несправедлив. Он был счастлив, что видел его. Он знал, что мог, даже должен был прямо обратиться к нему и передать то, что приказано было ему передать от Долгорукова.
Но как влюбленный юноша дрожит и млеет, не смея сказать того, о чем он мечтает ночи, и испуганно оглядывается, ища помощи или возможности отсрочки и бегства, когда наступила желанная минута, и он стоит наедине с ней, так и Ростов теперь, достигнув того, чего он желал больше всего на свете, не знал, как подступить к государю, и ему представлялись тысячи соображений, почему это было неудобно, неприлично и невозможно.
«Как! Я как будто рад случаю воспользоваться тем, что он один и в унынии. Ему неприятно и тяжело может показаться неизвестное лицо в эту минуту печали; потом, что я могу сказать ему теперь, когда при одном взгляде на него у меня замирает сердце и пересыхает во рту?» Ни одна из тех бесчисленных речей, которые он, обращая к государю, слагал в своем воображении, не приходила ему теперь в голову. Те речи большею частию держались совсем при других условиях, те говорились большею частию в минуту побед и торжеств и преимущественно на смертном одре от полученных ран, в то время как государь благодарил его за геройские поступки, и он, умирая, высказывал ему подтвержденную на деле любовь свою.
«Потом, что же я буду спрашивать государя об его приказаниях на правый фланг, когда уже теперь 4 й час вечера, и сражение проиграно? Нет, решительно я не должен подъезжать к нему. Не должен нарушать его задумчивость. Лучше умереть тысячу раз, чем получить от него дурной взгляд, дурное мнение», решил Ростов и с грустью и с отчаянием в сердце поехал прочь, беспрестанно оглядываясь на всё еще стоявшего в том же положении нерешительности государя.
В то время как Ростов делал эти соображения и печально отъезжал от государя, капитан фон Толь случайно наехал на то же место и, увидав государя, прямо подъехал к нему, предложил ему свои услуги и помог перейти пешком через канаву. Государь, желая отдохнуть и чувствуя себя нездоровым, сел под яблочное дерево, и Толь остановился подле него. Ростов издалека с завистью и раскаянием видел, как фон Толь что то долго и с жаром говорил государю, как государь, видимо, заплакав, закрыл глаза рукой и пожал руку Толю.
«И это я мог бы быть на его месте?» подумал про себя Ростов и, едва удерживая слезы сожаления об участи государя, в совершенном отчаянии поехал дальше, не зная, куда и зачем он теперь едет.