Монетный кризис в Германии XVII века

Монетный кризис XVII века (нем. Kipper- und Wipperzeit — дословно «Время сортирующих и взвешивающих») — массовая порча монет в государствах центральной Европы, которая привела к крупнейшей инфляции на территории Священной Римской империя. Выделяются два кризиса — большой (нем. große Kipperzeit), достигший своего пика в начале 1620-х годов, и малый (нем. kleine Kipperzeit), пик которого относится к периоду около 1680 года.

Причины

К началу XVI века на территории Священной Римской империя действовал Аугсбургский монетный устав 1559 года с дополнением 1566 года. Он установил кёльнскую марку серебра в качестве валютного базиса, однако не привел к унификации и упрощению монетной системы империи. Предусматриваемая им монетная стопа в 9 талеров из одной марки становилась невыгодной при чеканке мелкой монеты. Если при чеканке из 100 марок (около 23 кг) серебра талеров можно было получить прибыль в 14¹⁄₂ гульденов, чеканка из того же количества серебра обладавших более высокой стоимостью производства монет в 3 крейцера приводила к чистому убытку в размере 46 гульденов. Основной сложностью в этот период было отсутствие эффективной центральной власти. Священная Римская империя представляла собой неоднородное объединение курфюршеств, княжеств, графств, городов, епископств и прочих государственных образований, объединенных в имперские округа, одной из задач которых было следить за соблюдением монетного устава. Некоторые регионы (к примеру, Богемия, Моравия или Швейцария) входили в состав империи, но ни в один из округов.

В то время как растущая торговля требовала всё большего количества денежных средств, мировая добыча серебра неуклонно снижалась. Импортное серебро, в огромных количествах появившееся на рынке после открытия Нового Света в 1482 году, привело к закрытию многих серебряных шахт центральной Европы. Так, только в шахтах открытого в 1540 году месторождения Серро Рико де Потоси в Перу в конце XVI века добывалось свыше 200 тонн серебра в год, в то время как общая добыча во всей Европе оценивалась в 20—30 тонн. В то же время в конце XVI века добыча в Америке начала сокращаться, что привело в 1607 году к банкротству Испании и последующему падению её крупнейшего кредитора — банкирского дома Фуггеров. Одновременно увеличивалось количество серебра, необходимого для торговли с Востоком. Если в 1600 году в Левант было экспортировано 26 тонн серебра, то в 1650-м — уже 52 тонны. Всё это привело к значительному росту цен на серебро на европейских рынках.

Ход кризиса

К конце XVI века правители государств, предвидя в свете вызванного Реформацией и Контрреформацией нарастающего напряжения высокую вероятность войны, стремились увеличить свой военный бюджет. Основным методом получения средств от чеканки монет был сеньораж, напрямую зависевший от количества отчеканенных монет. В условиях недостатка серебра началась порча монеты — чеканка неполноценных монет с отступлением от установленного стандарта в отношении чистоты металла за счёт повышения примеси других металлов (чаще всего — меди). Низкопробные монеты вывозились за пределы отчеканивших их государств и обменивались на полновесные монеты старой чеканки или монеты более высокого достоинства (прежде всего — талеры). Эти монеты, в свою очередь, переплавлялись для чеканки следующих партий низкопробных денег. Процедура отделения (нем. kippen) полновесных от неполноценных монет проводилась с помощью весов (нем. Wippe), что и дало название периоду.

Высокая прибыль от такой деятельности привела к массовому строительству монетных дворов в отдельных государствах и городах. Ещё в 1603-4 годах была предпринята попытка ограничить количество монетных дворов в округе тремя или четырьмя (за исключением округов, на территории которых находились серебряные шахты), однако она была сорвана из-за сопротивления шести городов Нижнесаксонского округа (Любек, Гамбург, Росток, Бремен, Брауншвейг и Магдебург), каждый из которых обладал монетным правом. Успешное сопротивление введению этого ограничения позволило и другим городам, как обладавшим, так и не обладавшим монетным правом, начать строительство собственных монетных дворов. Только в одном Брауншвейге в 1620 году насчитывалось 17 монетных дворов, а в 1623-м — уже 40. Управление монетными дворами часто передавалось частным предпринимателям, которые сами занимались закупкой сырья и контролировали процесс чеканки. В отдельных случаях монетные дворы сдавались в аренду на короткий срок — вплоть до нескольких недель.

Одной из самых известных операций такого рода стала сдача в аренду самим императором Священной Римской империи Фердинандом II монетных дворов Богемии, Моравии и Нижней Австрии консорциуму, в который, среди прочих, входили князь Карл I фон Лихтенштейн и герцог Фридландский генерал Альбрехт фон Валленштейн. Пользуясь отчеканенными низкопробными деньгами, после победы императорских войск над протестантами в битве на Белой Горе Валленшейн выкупил около 60 поместий опальных протестантских дворян, что сделало его крупнейшим землевладельцем региона и позволило наладить регулярное финансирование своей армии во время Тридцатилетней войны, в то время как большинство других полководцев полагались только на военную добычу. В результате, даже после того, как консорциум выплатил императору за аренду по договору 6 миллионов гульденов по 60 крейцеров, вся операция принесла его членам огромную прибыль.

Курфюсты и герцоги Саксонии чеканили низкопробные монеты практически всех номиналов вплоть до талера. Только курфюршество Саксония за 3 года отчеканило порченных монет на сумму в 12+¹⁄₂ миллионов гульденов. Герцог Фридрих Ульрих Брауншвейгский от чеканки на 32 монетных дворах получил прибыль в 2 миллиона талеров. Огромное количество низкопробных грошей, 24- и 12-крейцеровых монет были отчеканены на 17 монетных дворах обоих франкских маркграфств.

Снижение пробы серебра в мелких монетах и рост их количества привели к резкому падению их стоимости. Если в 1587 году за рейхсталер давали 69 крейцеров, то в 1607-м — уже 76, а в 1617-м — 90. С 1619 года скорость девальвации увеличилась (октябрь — 108 крейцеров, декабрь — 124), достигнув пика в 1621 году (январь — 140, июнь — 186, сентябрь — 270, ноябрь — 330). Весной 1622 года один рейхсталер в Вене стоил уже около 600 крейцеров. В этот период содержание серебра в монетах упало настолько сильно, что даже многие монеты с высоким номиналом состояли практически исключительно из меди.

К концу 1622 года, когда за рейхсталер давали уже свыше 1000 крейцеров, волна низкопробных денег затронула и князей. Собираемые ими налоги выплачивались практически исключительно такими монетами, что сокращало возможности князей по выплате жалования наёмникам в армии и чиновникам. Кроме того, как минимум в Верхней Саксонии многие монетные дворы прекратили работы, поскольку не могли больше найти рынков сбыта для своей продукции. В результате уже к 1623 году было решено вернуться к аугсбургскому монетному уложению 1559 года. Большинство низкопробных монет были запрещены, нелегальные монетные дворы закрыты, а договора аренды на легальные — расторгнуты. Установленный курс рейхсталера в 1 флорин и 30 крейцеров (90 крейцеров) продержался вплоть до 1669 года.

Тяжёлые экономические последствия Тридцатилетней войны и царившая в регионе инфляция привели к том, что некоторые курфюсты попытались стабилизировать ситуацию с чеканкой разменных монет. Так, в августе 1667 года в цистерцианском монастыре Цинна под Берлином курфюсты Бранденбурга и Саксонии подписали договор об использовании при чеканки мелких монет монетной стопы в 10+¹⁄₂ талеров из одной кёльнской марки. При этом для чеканки талеров продолжала использоваться имперская аугсбургская монетная стопа (с дополнениями 1566 года) в 9 талеров. В 1668 году к договору присоединилось герцогство Брауншвейг-Люнебург, которое стало использовать циннскую монетную стопу для чеканки монет в ²⁄₃, ¹⁄₃ и ¹⁄₆ талера.

Литература

• Фенглер Х., Гироу Г., Унгер В. [www.numizm.ru/html/m/monetn3y_krizis_perioda_tridcatiletney_voyn3_-.html Монетный кризис периода Тридцатилетней войны (1618-1648)] // Словарь нумизмата. — 2-е изд., перераб. и доп.. — М.: Радио и связь, 1993. — 406 с.
• Rainer Gömmel. [books.google.de/books?id=yN-Jwp_wcfQC&pg=PA51 Die Entwicklung der Wirtschaft im Zeitalter des Merkantalismus 1620-1800]. — Oldenburg: Oldenbourg Verlag, 1998. — Bd. 46. — 142 S. — (Enzyklopädie deutscher Geschichte). — ISBN 9783486536911.
• Charles P. Kindleberger. The Economic Crisis of 1619 to 1623 : [англ.] // The Journal of Economic History. — 1991. — Vol. 51, no. 1 (March). — P. 149-175. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=00220507&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 00220507]. — .</span>
• Michael North. [books.google.de/books?id=n_3UcGo621EC&pg=PA95 Kipperkrise und Kreditpapiere] // Kleine Geschichte des Geldes: vom Mittelalter bis heute. — C.H.Beck, 2009. — 253 S. — (Beck'sche Reihe). — ISBN 9783406584510.
• [books.google.de/books?id=VY1w9ZS5-_wC&pg=PA306 Kipper und Wipper] // Wörterbuch der Münzkunde / Friedrich von Schrötter et al. — De Gruyter, 1970. — 777 S.

Отрывок, характеризующий Монетный кризис в Германии XVII века

– II est venu bien jeune se frotter a nous. [Молод же явился он состязаться с нами.]
– Молодость не мешает быть храбрым, – проговорил обрывающимся голосом Сухтелен.
– Прекрасный ответ, – сказал Наполеон. – Молодой человек, вы далеко пойдете!
Князь Андрей, для полноты трофея пленников выставленный также вперед, на глаза императору, не мог не привлечь его внимания. Наполеон, видимо, вспомнил, что он видел его на поле и, обращаясь к нему, употребил то самое наименование молодого человека – jeune homme, под которым Болконский в первый раз отразился в его памяти.
– Et vous, jeune homme? Ну, а вы, молодой человек? – обратился он к нему, – как вы себя чувствуете, mon brave?
Несмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои глаза на Наполеона, молчал… Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, – что он не мог отвечать ему.
Да и всё казалось так бесполезно и ничтожно в сравнении с тем строгим и величественным строем мысли, который вызывали в нем ослабление сил от истекшей крови, страдание и близкое ожидание смерти. Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих.
Император, не дождавшись ответа, отвернулся и, отъезжая, обратился к одному из начальников:
– Пусть позаботятся об этих господах и свезут их в мой бивуак; пускай мой доктор Ларрей осмотрит их раны. До свидания, князь Репнин, – и он, тронув лошадь, галопом поехал дальше.
На лице его было сиянье самодовольства и счастия.
Солдаты, принесшие князя Андрея и снявшие с него попавшийся им золотой образок, навешенный на брата княжною Марьею, увидав ласковость, с которою обращался император с пленными, поспешили возвратить образок.
Князь Андрей не видал, кто и как надел его опять, но на груди его сверх мундира вдруг очутился образок на мелкой золотой цепочке.
«Хорошо бы это было, – подумал князь Андрей, взглянув на этот образок, который с таким чувством и благоговением навесила на него сестра, – хорошо бы это было, ежели бы всё было так ясно и просто, как оно кажется княжне Марье. Как хорошо бы было знать, где искать помощи в этой жизни и чего ждать после нее, там, за гробом! Как бы счастлив и спокоен я был, ежели бы мог сказать теперь: Господи, помилуй меня!… Но кому я скажу это! Или сила – неопределенная, непостижимая, к которой я не только не могу обращаться, но которой не могу выразить словами, – великое всё или ничего, – говорил он сам себе, – или это тот Бог, который вот здесь зашит, в этой ладонке, княжной Марьей? Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего то непонятного, но важнейшего!»
Носилки тронулись. При каждом толчке он опять чувствовал невыносимую боль; лихорадочное состояние усилилось, и он начинал бредить. Те мечтания об отце, жене, сестре и будущем сыне и нежность, которую он испытывал в ночь накануне сражения, фигура маленького, ничтожного Наполеона и над всем этим высокое небо, составляли главное основание его горячечных представлений.
Тихая жизнь и спокойное семейное счастие в Лысых Горах представлялись ему. Он уже наслаждался этим счастием, когда вдруг являлся маленький Напoлеон с своим безучастным, ограниченным и счастливым от несчастия других взглядом, и начинались сомнения, муки, и только небо обещало успокоение. К утру все мечтания смешались и слились в хаос и мрак беспамятства и забвения, которые гораздо вероятнее, по мнению самого Ларрея, доктора Наполеона, должны были разрешиться смертью, чем выздоровлением.
– C'est un sujet nerveux et bilieux, – сказал Ларрей, – il n'en rechappera pas. [Это человек нервный и желчный, он не выздоровеет.]
Князь Андрей, в числе других безнадежных раненых, был сдан на попечение жителей.


В начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и остановиться у них в доме. На предпоследней станции, встретив товарища, Денисов выпил с ним три бутылки вина и подъезжая к Москве, несмотря на ухабы дороги, не просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова, который, по мере приближения к Москве, приходил все более и более в нетерпение.
«Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари, извозчики!» думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе и въехали в Москву.
– Денисов, приехали! Спит! – говорил он, всем телом подаваясь вперед, как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней. Денисов не откликался.
– Вот он угол перекресток, где Захар извозчик стоит; вот он и Захар, и всё та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!
– К какому дому то? – спросил ямщик.
– Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, – говорил Ростов, – ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем.
Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.
– Дмитрий, – обратился Ростов к лакею на облучке. – Ведь это у нас огонь?
– Так точно с и у папеньки в кабинете светится.
– Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку, – прибавил Ростов, ощупывая новые усы. – Ну же пошел, – кричал он ямщику. – Да проснись же, Вася, – обращался он к Денисову, который опять опустил голову. – Да ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! – закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. «Боже мой! все ли благополучно?» подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням. Всё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.
Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в восторженно испуганное.
– Батюшки, светы! Граф молодой! – вскрикнул он, узнав молодого барина. – Что ж это? Голубчик мой! – И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.
– Здоровы? – спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.
– Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!
– Всё совсем благополучно?
– Слава Богу, слава Богу!
Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их – это он помнил.
– А я то, не знал… Николушка… друг мой!
– Вот он… наш то… Друг мой, Коля… Переменился! Нет свечей! Чаю!
– Да меня то поцелуй!
– Душенька… а меня то.
Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.
Петя повис на его ногах. – А меня то! – кричал он. Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.
Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.
Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.
– Василий Денисов, друг вашего сына, – сказал он, рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.
– Милости прошу. Знаю, знаю, – сказал граф, целуя и обнимая Денисова. – Николушка писал… Наташа, Вера, вот он Денисов.
Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.
– Голубчик, Денисов! – визгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи, поцеловал ее.
Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.