Морозов, Сергей Тимофеевич

Серге́й Тимофе́евич Моро́зов (27 июля (8 августа) 1860, Москва — 11 декабря 1944, Париж) — русский предприниматель из московской купеческой династии Морозовых, меценат, организатор московского Музея кустарных изделий. Потомственный почётный гражданин, коллежский асессор. Директор-распорядитель Товарищества Никольской мануфактуры «Саввы Морозова сын и К°», однако «из-за своей нервной болезни не пожелал заниматься делом, а всецело отдался работе по Кустарному музею, на что тратил большие деньги, чтобы выдвинуть кустарное производство на надлежащую высоту по выработке и изяществу».

Семья

Отец — Тимофей Саввич (1832—1889), купец 1-й гильдии, председатель правления Товарищества Никольской мануфактуры «Саввы Морозова сын и К°», председатель Московского Биржевого комитета в 1868—1878. Мать, Мария Фёдоровна, урождённая Симонова, (1830—1911) — дочь состоятельного московского купца-старообрядца.

Женился Сергей Тимофеевич уже пожилым человеком на Ольге Васильевне Кривошеиной (1866—1953), младшей сестре известного государственного деятеля А. В. Кривошеина. Детей у них не было, а заботились и любили они единственного племянника (внука) Никиту Кривошеина

Учёба

Сергей Морозов, окончил в 1881 Московскую 4-ю гимназию вместе с братом Саввой, поступил на университетское отделение Московского лицея в память цесаревича Николая, затем учился на юридическом факультете Московского университета и в 1887 году вышел из него кандидатом права.

Кустарный музей

Музей кустарных изделий (Торгово-промышленный музей кустарных изделий Московского губернского земства) был основан в 1885 году Московским губернским земством. Первоначально здание музея разместилось во флигеле особняка В. Я. Лепешкиной на углу Знаменки и Ваганьковского переулка (не сохранился). В 1890 году С. Т. Морозов принимает должность заведующего Кустарным музеем и в 1903 году переводит музей в специально оборудованное здание в Леонтьевском переулке, д. 7 (С. Т. Морозов купил 2-этажное здание у А. И. Мамонтова и значительно расширил его). Музей существовал не только на средства земства, но и на личные средства почетного попечителя музея Сергея Тимофеевича Морозова.

В 1910 году предложил радикальную программу переустройства кустарного дела Московского земства, важной составляющей которой являлась реорганизация Кустарного музея, в котором создавались три самостоятельных подразделения: бюро по содействию промыслам, торговое отделение и «Музей образцов». Во главе «Музея образцов» — своеобразной художественно-экспериментальной лабораторией, стоял художник Н. Д. Бартрам. В задачи этого отдела входила собирательная работа, популяризация промыслов, контакты с мастерами, организация выставок и разработка образцов изделий для промыслов. Важнейшим направлением в работе Кустарного музея являлся поиск новых форм развития для кустарных промыслов. Наиболее яркие в художественном отношении центры промыслов становятся теперь объектами творческой поддержки Кустарного музея.

Одной из главных целей Кустарного музея С. Т. Морозов считал улучшение снабжения кустарей образцами и рисунками, с помощью которых совершенствовались изделия промыслов. В связи с этим он начинает пополнять коллекцию музея на свои средства, собирая памятники русской старины — декоративно-прикладное искусство ХVII-ХIХ вв. Собранные образцы, концентрирующие в себе общеэстетические свойства русской традиционной культуры, являлись образцами для художников, разрабатывающих на их основе эскизы новых изделий. Сергей Морозов ставил целью, наряду с экономическим укреплением промыслов, сохранить особенности кустарных изделий — их национальный характер, традиции древней культуры. Н. Д. Бартрам и работавшие с ним художники целенаправленно занимались поисками новой функции и нового культурного содержания традиционных промысловых вещей в сочетании с совершенствованием их потребительских свойств.

После Октябрьской революции кустарный музей был переименован в Музей народного искусства им. Сергея Тимофеевича Морозова — НИИ художественной промышленности (ныне Фонд народных художественных промыслов РФ).

Меценат

В 1898 вместе с братом Саввой и другими московскими купцами-меценатами учредил Общедоступный театр (внес 2000 руб.), будущий Московский художественный театр. В 1900 году состоял при Художественном музее имени императора Александра II, Стрекаловской школе для портных, Строгановском центральном училище технического рисования, в Комитете по устройству музея изящных искусств, проживал в собственном доме на Поварской. Был членом-учредителем Комитета для устройства Музея изящных искусств при Московском университете (1898). Известен портрет Сергея Морозова работы А. С. Голубкиной. Финансировал журнал «Мир искусства». Оказывал поддержку И. И. Левитану, сам писал пейзажи. Интересовался музыкой.

На средства С. Т. Морозова в Старо-Екатерининской больнице архитектором А. И. Германом выстроено здание родовспомогательного приюта его имени на 74 койки (открыт 15 мая 1909 года).

Жизненный путь

Согласно новейшей «Московской энциклопедии», Сергей Тимофеевич родился в Москве в старообрядческой купеческой семье Тимофея Саввича и Марии Фёдоровны Морозовых в 1863 году, хотя в некоторых других публикациях указывается и 1860 год (тогда бы мы отмечали 150-летие его рождения). Его детство прошло в просторной усадьбе родителей в Большом Трёхсвятительском переулке, у которых, помимо сыновей Саввы и Сергея, было четыре дочери: Анна, Алевтина, Александра и Юлия. О детстве морозовских детей интересно рассказано в книге «Савва Морозов», написанной И. В. Поткиной и Т. П. Морозовой, ещё одной правнучкой Саввы Тимофеевича. Сергей окончил Лицей им. цесаревича Николая, а затем юридический факультет Московского университета (Савва учился на естественном факультете). По окончании университета в 1887 году Сергей получил звание кандидата права, но куда больше его влекли другие дела. Он интересовался живописью, музыкой, коллекционированием, и художник А. М. Васнецов так отозвался о нём: «Морозов, сам пейзажист». Однако наибольшей известности Сергей Тимофеевич достиг в деятельности, направленной на поддержку кустарных промыслов, о чём будет сказано ниже.

Помимо этого он принимал активное участие в других областях культурной и художественной жизни страны. В частности, финансировал литературно-художественный журнал «Мир искусства», выпускавшийся писателями-символистами, что говорит о близости позиции Морозова к передовым идеям того времени. Он непосредственно помогал художникам, и наиболее ярко это проявилось в его отношениях с И. И. Левитаном. Сергей Тимофеевич приютил художника в своей мастерской при усадьбе в Б. Трёхсвятительском переулке, где тот жил и творил в течение 1892—1900 гг. вплоть до своей смерти. Как вспоминал художник М. В. Нестеров, «в этой мастерской были написаны почти все лучшие картины художника, составившие его славу». Кстати, у Левитана есть картина «Замок», на которой запечатлён вид на загородную усадьбу С. Т. Морозова «Успенское» под Звенигородом (ныне здесь размещается отделение Центральной клинической больницы РАН).

В Москве он жил на Садово-Кудринской улице, но особняк не сохранился. Он находился рядом с нынешним домом-музеем Ф. И. Шаляпина, и о вероятном знакомстве между ними мы можем говорить как из-за этого соседства, так и потому, что певец бывал у Морозовых в Б. Трёхсвятительском переулке, где посещал Левитана. На Садово-Кудринскую выходит улица Спиридоновка, на которой располагался роскошный особняк Саввы Морозова (ныне Дом приёмом МИД РФ). Братьев сближали не только кровное родство и соседство, но и участие в совместных делах. Сергей сразу же поддержал Савву, когда тот в 1898 году стал учредителем и главным финансистом Московского художественного театра, обязанного своим рождением щедрой благотворительной помощи Морозовых и представителей других купеческих семей.

Так же быстро Сергей Морозов откликнулся на другое важное начинание тех лет — создание Музея изящных искусств (ныне Государственный музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина). Его имя значится в списке первых дарителей музея. В частности, он заказал за свой счёт в Берлине копии огромных фронтонных групп Зевса из греческой Олимпии, которые ныне экспонируются в 16-м зале Музея, а также подарил Музею свою коллекцию работ русских и западноевропейских живописцев. При открытии Музея изящных искусств им. Императора Александра III в 1912 году его основатель И. В. Цветаев отметил вклад С. Т. Морозова в дело создания музейной коллекции.

Он материально помогал также Строгановскому художественно-промышленному училищу, являясь членом его совета. После трагической гибели брата в 1905 году Сергей Тимофеевич вместе с матерью и сёстрами финансировал строительство двух корпусов при Старо-Екатерининской больнице (ныне МОНИКИ): крупнейшего в Москве родильного приюта, носившего имя его отца, Т. С. Морозова, и корпуса для нервнобольных им. Саввы Тимофеевича.

Он поддержал и другое начинание, предпринятое братом ещё в1904 году — строительство Зимнего театра в Никольском. Естественно, ему были небезразличны семейные дела, связанные с текстильным производством. Ведь после смерти брата Сергей Тимофеевич стал директором-распорядителем Морозовской мануфактуры. После начала Первой мировой войны он пожертвовал двести тысяч рублей на нужды военного времени. Среди многих его благодеяний отметим ещё одно, быть может, не слишком крупное по сумме, но показывающее связь С. Т. Морозова с семейными религиозными традициями. В 1916 году он выделил одну из стипендий своего имени в институте Московской старообрядческой общины. Последовавшая затем революция круто изменили жизнь представителей многих купеческих семей, и этой участи не избежали и Морозовы.

Кустарный музей

Примечательна история его создания. В 1882 году по инициативе Московского земства прошла Всероссийская выставка, на которой была представлена продукция кустарных мастерских и артелей Подмосковья, а также ряда центральных губерний. После её закрытия выставочные экспонаты приобрёл молодой Сергей Морозов, имевший для этого необходимые средства и обладавший, как и все его ближайшие родственники, паями Никольской мануфактуры. Прошло ещё несколько лет, и в 1885 году Москва пополнилась новым, Торгово-промышленным музеем кустарных изделий Московского губернского земства. Заведовал им сам Сергей Тимофеевич, а позже, в 1897 году он стал почётным попечителем Музея, продолжая его финансирование вместе с земством. Особенно ярко это сказалось при сооружении специального здания для экспозиции, поскольку до этого она ютилась во временных помещениях. На свои средства Морозов приобрёл владение в Леонтьевском переулке, 7 и перестроил здание в неорусском стиле. В 1903 году Музей переехал в новый двухэтажный особняк, сооружённый архитектором С. У. Соловьёвым, а через десять лет по проекту В. Н. Башкирова была сделана двухэтажная пристройка с мезонином для торгового отдела Музея.

В 1910 году Московское губернское ведомство, с которым активно сотрудничал С. Т. Морозов, приняло на основе его отчёта о содействии кустарной промышленности проект положения о Кустарном музее в Москве. Согласно этому положению, Музей состоял из музеев промыслов и образцов, торгового, кооперативного и технического отделов, столярно-резных и отделочных мастерских. Самым активным оказался торговый отдел, который наладил прямые связи с мастерами, минуя посредников. При отделе был открыт магазин, и продукция российских кустарей стала известна не только в стране, но и за рубежом. Более того, на Всемирной выставке в Париже в 1900 и 1904 гг. она была удостоена Золотой медали и Гран-при, а в числе её экспонатов была показана «Матрёна». Так стала называться самая первая матрёшка, изготовленная в Музее мастером В. Звёздочкиным по образцу японской куклы.

Разумеется, оптовая и розничная торговля являлась лишь следствием той большой работы по развитию и совершенствованию кустарных промыслов, которую вели Музей и её попечитель. Огромное внимание уделялось собранию и коллекционированию образцов продукции отечественных мастеров, учёбе и подготовке новых кадров. При Музее работали разнообразные мастерские, в которых шлифовались навыки будущих мастеров и шёл поиск новых образцов продукции. Опытные и начинающие мастера снабжались материалами и орудиями труда торговым отделом Музея.

Сергей Тимофеевич постоянно поддерживал Кустарный музей, вкладывая свои средства и направляя его работу. Он финансировал также командировки специалистов по кустарным промыслам за границу. Выделял средства и на устройство земских учебных мастерских, первым из которых были корзиночная мастерская в Голицыно и игрушечная в Сергиевом Посаде, давшая здесь начало широкому производству игрушек. С. Т. Морозов основал фонд для кредитования кооперативного движения, передав с этой целью земству 100 тысяч рублей, а сам фонд получил его имя. Этот вклад в развитие кустарных промыслов получил высокую оценку, а журнал «Вестник кустарной промышленности», в частности, писал, что за годы своей деятельности на этом поприще Морозов «отдал на кустарное дело, вероятно, не один миллион рублей, а сколько он отдал ему души и мысли — это лучше нас в своё время сумеет оценить бесстрастный историк кустарного дела».

После революции все личные средства и имущество Морозовых были национализированы, а Кустарный музей под разными названиями продолжил работу по развитию кустарных промыслов. Сам Сергей Тимофеевич был оставлен при Музее консультантом по кустарному делу, однако в 1925 году он эмигрировал во Францию. Здесь он скромно жил вместе с женой Ольгой Васильевной Кривошеиной, сестрой царского министра земледелия Александра Васильевича Кривошеина. С. Т. Морозов умер в 1944 году и был похоронен в одной могиле со своей супругой на парижском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, ставшем своего рода «русским некрополем».

Судьба Морозовской коллекции

В 1994 году, в год 50-летия смерти Морозова, было принято решение о воссоздании морозовского наследия в виде Музея народного искусства и сохранении его в историческом здании в Леонтьевском переулке. Пять лет спустя вышло распоряжение Правительства РФ, согласно которому Музей должен был продолжить существование как структурное подразделение Всероссийского музея декоративно-прикладного и народного искусства (Делегатская, 3), куда и была перевезена экспозиция морозовского музея. А в 2006 году появилось распоряжение Росимущества "О размещении федерального государственного учреждения культуры «Государственный академический хореографический ансамбль „Берёзка“ им. Н. С. Надеждиной» и государственного учреждения культуры «Государственный литературный музей» по адресу: Леонтьевский, 7", где остался лишь небольшой Музей матрёшки. Но в этом многословном названии ничего не говорится о морозовской коллекции. Что сталось с ней? С этим вопросом мы обратились к Главному хранителю Всероссийского музея декоративно-прикладного и народного искусства Ольге Михайловне Миловановой, которая выступала с докладом на эту тему в рамках упомянутого выше «Круглого стола». И вот что она рассказала:

— Действительно, история коллекции Кустарного музея оказалась непростой. Согласно распоряжению Правительства России от 5 августа 1999 года, эта коллекция, состоявшая из почти 68 тысяч единиц хранения, годом позже была перевезена в наш музей. Но надо отметить, что сохранилось название Музея народного искусства имени Сергея Тимофеевича Морозова, и этот Музей продолжает оставаться структурным подразделением Всероссийского музея. У него сохраняется также свой фонд, и целый ряд его экспонатов выставлен в разных залах нашего музея. Конечно, мы не можем с полной уверенностью сказать, какие из них имеют конкретное отношение к самому Морозову. С одной стороны, Кустарный музей продолжал пополняться и в советские годы, а с другой — не всё в прежнем музее было безупречно с точки зрения фиксации экспонатов. Поэтому у нас продолжается кропотливая работа по их идентификации, но если мы видим имя С. Т. Морозова на том или ином предмете, то в этом случае отпадают какие-либо сомнения в их принадлежности. То же самое можно сказать о нашей Научной библиотеке, носящей имя Морозова: что-то в библиотечный фонд поступило непосредственно от него, а чем-то библиотека пополнялась позже. Как бы то ни было, Сергей Тимофеевич Морозов сыграл огромную роль в деле собирания образцов народного искусства, многие из которых остались для нас первоисточниками, необходимыми для изучения истории развития кустарных промыслов в России. И отмечая 125-летие основания Кустарного музея, мы отдаём должное памяти этого необыкновенного человека и благотворителя, так много сделавшего на избранном им поприще.

Гамэр Баутдинов, Газета «Орехово-Зуевская правда», 14 января 2011 г.

Эмиграция и смерть

В 1925 вместе с женой покинул Россию. Супруги Морозовы проживали во Франции, скончались в Париже. Похоронены на старом участке кладбища Сент-Женевьев-де-Буа (могила № 848).

Литература

• Бурышкин П. А. Москва купеческая. М. 1991 / Комментарий Г. Н. Ульяновой, М. К. Шацилло.
• Мамонтова Н. Н. [www.bogorodsk-noginsk.ru/arhiv/chteniya96/19.html Сергей Тимофеевич Морозов и московский Кустарный музей]. Первые Морозовские чтения. Сборник докладов. Ногинск, 1996.
• Российская музейная энциклопедия. М., 2001, т. 2, с.7-8.

Отрывок, характеризующий Морозов, Сергей Тимофеевич

– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…