Мушкетные войны

Мушкетные войны (англ. Musket Wars) — серия из более чем трех тысяч военных походов и сражений, происходивших между различными племенными группами маори между 1807 и 1845 годами, главным образом на Северном острове Новой Зеландии. Толчком к конфликту стало распространение среди маори огнестрельного оружия — мушкетов (точнее, ружей, поскольку в XIX веке мушкеты давно уже вышли из употребления).

Северные племена, в частности, давние соперники Нгапухи (Ngapuhi) и Нгати Фатуа (Ngāti Whātua), первыми получили от европейцев огнестрельное оружие и, используя его в междоусобных войнах, нанесли друг другу и соседним племенам значительный урон. В дальнейшем конфликт распространился по всей территории Новой Зеландии и практически все племена маори участвовали в межплеменных войнах, нападая на соседей или обороняясь от атак других племен. Всего в этих войнах погибло, по разным оценкам, от 18 500 до 20 000 маори, а также 1636 мориори, убитых на островах Чатем при вторжении маорийских племен племён Ngāti Mutunga и Ngāti Tama. Десятки тысяч маори из потерпевших поражение племён были порабощены, ряд племен маори понесли потери, сильно сократившие их численность, а некоторые племена маори на Новой Зеландии и народ мориори на архипелаге Чатем были почти полностью истреблены. Выжили только те племена маори, которые смогли обзавестись огнестрельным оружием в достаточном количестве. Но, помимо людских потерь, у «мушкетных войн» существовала и другая сторона — благодаря обладанию большим арсеналом огнестрельного оружия племенам маори удалось перед лицом британской экспансии отстоять свои имущественные и неимущественные права, включая права на земли. Согласно договору Вайтанги маори получили полное юридическое равноправие с британскими подданными. И то и другое было уникальным достижением для коренных народов британских колоний.

Историография

Историк Джеймс Белич предложил название «картофельные войны», как более точное название для этих сражений ввиду революции в сельском хозяйстве маори, вызванной введением картофеля. Историк Анджела Баллара указывает, что новые сельскохозяйственные культуры изменили многие аспекты межплеменных войн. Маори получили от европейцев и начали выращивать картофель с 1769 года и с этого времени перешли к расширенному производству продовольствия. Это дало им возможность на долгое время обеспечивать запасами еды на случай войны не только жен и детей, но и воинов в длительных походах, что ранее было технически невозможно. Кроме обычного картофеля, американские моряки завезли в Новую Зеландию крупный американский сладкий картофель с клубнями размером с кулак, который быстро заменил прежнюю маорийскую кумару размером с большой палец.

Но именно обычный картофель стал ключевым пищевым продуктом с лучшей продовольственной ценностью по весу, чем кумара (сладкий картофель), и легкостью выращивания и хранения. Важным было то обстоятельство, что картофель, отличие от кумары, который в силу жесткой культурной традиции могли обрабатывать исключительно мужчины, мог выращиваться силами рабов и женщин, а это высвободило множество мужчин для ведения войн. Излишки картофеля, в условиях Новой Зеландии дававшего большие урожаи, использовались как для питания военных отрядов, так и для приобретения ружей у европейцев. Белич видит в этом логистическую революцию; картофель эффективно питал отряды воинов маори (tauá) в дальних походах, что отличает мушкетные войны от всех сражений, которые велись ранее. В то же время, как отмечает Баллара, во многих отношениях «мушкетные войны» являлись продолжением прежних межплеменных войн, сопровождавшихся массовыми сражениями, такими, как крупнейшая битва при Hingakaka (англ) в конце 18 или в начале 19-го века (вероятно, 1807) вблизи Ohaupo, когда обычным холодным оружием было убито около 8000 воинов. По мнению Кросби, множество конфликтов произошли из-за традиций маори (tikanga), в очень многих ситуациях предписывавших воинственное поведение, особенно это касается концепции «utu» (долга мстить за обиду).

В мести за убийства и различные обиды, в военных походах, каннибализме и захвате рабов не было ничего нового, воинственность была в целом характерной чертой культуры племён маори. Однако огнестрельное оружие позволило убивать больше людей и, по крайней мере, первоначально ружья дали гораздо больше шансов на победу в сражениях с племенами, располагавшими только традиционным холодным оружием (томагавками, боевыми дубинами, другими видами оружия из дерева, камня, китовой кости). К концу мушкетных войн ряд племен маори был порабощен или истреблён победителями, а все выжившие племена спешно обзавелись ружьями.

Рабов, захваченных во время массовых военных рейдов, победители теперь заставляли обрабатывать картофельные посевы, высвобождая таким образом мужчин для создания ещё бо́льших военных отрядов. В результате размеры отрядов воинов, отправлявшихся в походы, в течение нескольких лет возросли от примерно ста воинов до одного-двух тысяч. Отряд в 120—200 воинов, в 1832 году считавшийся средним, к 1836 году относился уже к малым.

Кроме того, с 1820 года продолжительность набегов стала намного больше; для мужчин стало обычным отправиться в поход на срок до года. Этому способствовало то, что маори могли получать по нескольку урожаев в год в «беззимном» севере, где картофель не испытывал перемены температуры.

Появление картофеля, который достаточно легко выращивался в различных климатических и почвенных условиях привело к значительному росту продуктивности сельского хозяйства маори. А это, в свою очередь, весьма вероятно, привело к значительному росту населения, что оказывало все большее давление на все общество маори. Традиционные племенные структуры были рассчитаны на небольшой прирост населения, но после «картофельной революции» выживаемость детей стала намного выше, вследствие чего гораздо больше здоровых энергичных молодых маори стали бороться за власть в племени.

Историк Анджела Баллара представила свидетельства в пользу того, что «мушкетные войны» являлись просто продолжением традиционных в доколониальной Новой Зеландии конфликтов между многими племенами (иви) и родами (хапу), которые велись примерно с середины 18-го века. Она пишет, что «мушкетные войны» велись практически для тех же причинам, что и домушкетные войны. Эти причины в основном были связаны с представлениями о мане, табу и utu (мести), изменилось лишь применяемое в конфликтах оружие. Даже в конце периода мушкетных войн (в середине 1840-х годов) маори в основном следовали тем же военным традициям, как и в в домушкетные времена 1700-х.

Как более ранние войны 1700-х, так и мушкетные показывают, что маори были способны объединять различные родовые объединения (hapū) в гораздо большие отряды во главе с одним или несколькими вождями на очень длительный период времени, вплоть до года, не считая времени на обработку посевов и сбор урожая. Анжела Баллара отмечает, что по сведениям миссионеров, на севере воины уходили на войну с очень скудным запасом провианта, которое они должны были сами добывать в походе как могли. Традиционно воины маори в походе могли рассчитывать лишь на захват продовольствия, оружия и прочего у побежденных племен. Но было и различие, поскольку в «мушкетных войнах» основной целью стал захват в рабство не только женщин и детей, как практиковалось раньше, но и взрослых мужчин, поскольку ружья позволяли держать в повиновении также и их, а не только женщин и детей.

В разгар «мушкетных войн» между 1820 и 1833 годом состоялось целых 10 крупных военных кампаний, охвативших практически всю Новую Зеландию. Почти каждой племя (иви) или союз родов выдвинул военных вождей, таких как, Хонги Хика, Патуоне, Pomare, Хоне Хеке, Te Waharoa, Te Хеухеу, Вирему Кинги, Te Момо, Te Rangihaeta, Те Раупараха, Вака Нене и Потатау Те Фероферо, которые в ходе ряда кампаний добились значительных успехов как в нападении, так и обороне. Исследователь истории «мушкетных войн» Кросби особо выделил 102 военных лидеров маори, которых он классифицировал как «генералов».

Отчет Генри Уильямса

Наиболее полный письменный отчет о военной экспедиции маори (Heke) был написан миссионером Генри Уильямсом. Этот поход был следствием так называемой войны из-за девушек, столкновения, происходившего на пляже в Корорареке, в заливе Бей-оф-Айлендс в марте 1830 между северной и южной ветвями (хапу) племени Нгапухи. Хенги, предводитель Whangaroa, был застрелен, когда он пытался остановить боевые действия. После этого обязанность отомстить перешла к Манго и Какаха, сыновьям Хенги, которые решили, что после гибели их отца должен быть начат «муру» (традиционный военный поход в честь смерти важного начальника) против южных племен. Как ни странно, в традициях маори было провести «муру» против племен, которые не имели совершенно никакого отношения к событиям, которые привели к смерти их вождя.

Манго и Какаха начали поход в январе 1832 года. Генри Уильямс сопровождал первую экспедицию, не очень веря, что он сможет остановить войну, но с намерением продолжать убеждать воюющих следовать христианскому учению мира и доброй воли. Журнал Генри Уильямс дает подробный отчет этой экспедиции, в которой Манго и Какаха достигли успеха в боях на островах Меркьюри и Тауранга. Поход «муру» продолжался до конца июля 1832 года. В начале военного похода у него не было единого руководителя и каждый отряд воинов во главе с собственным вождем действовал самостоятельно, не имея общего руководства или плана. Генри Уильямс сопровождал идущих в походе маори с идеей предотвращения кровопролития, и потому был в состоянии документально фиксировать в отчете события случайного и неторопливого продвижения воинов маори на юг. Много времени было потрачено на поиск пропитания — рыбалку и сбор кореньев папоротника. Разные рода (хапу) шли сами по себе и проводили небольшие атаки. Хотя первая группа отправились поход еще 10 декабря, к 1 марта следующего года поход добрался только до Таируа.

По оценкам Генри Уильямса, в поход отправилось около 600 воинов, а также небольшое количество женщин и детей. На многих из вака (больших каноэ) имелись пушки. 7 марта флот в 80 вака пошел в атаку на укрепленное поселение (па) при Otumoetai и нападающие обменялись выстрелами с большого расстояния с обороняющимися в поселении воинами. Генри Уильямс отметил бесстрашие женщин и детей, в частности, на то, что они не обращали внимания на летающие пули. Дети маори выкапывали упавшие свинцовые пули для повторного использования. Торговцы с парусного судна Fairey продали маори пушки, заряды и порох в кредит.

3 апреля 1832 произошли большие бои на пляже на Otumoetai, из которых Нгапухи вышли победителями. После этого поход закончился и большинство групп воинов постепенно вернулись на север к концу июля. Однако вождь Titore со своими воинами продолжал сражаться и не возвращался до 27 ноября 1832 г. Генри Уильямс отметил, что он вернулся с 14 вражескими вождями и тремя из собственной семьи. Генри Уильямс также отметил, что Нгапухи прекращали сражаться на воскресенье, хотя никто из тех, кто участвовал походе, не был христианином. Генри Уильямс записал, что число погибших из нападавших и обороняющихся было примерно равным, и что ни один вождей не был убит. Баллара указывает, что в это время продолжали соблюдаться большинство традиционных ритуалов из домушкетной эпохи.

Применение ружей воинами маори

Первоначально немногие имевшиеся у них ружья маори использовали на охоте, ввиду отсутствия у них другого метательного оружия. Но впоследствии маори стали использовать ружья и в военных целях и после первых боев такое их применение очень скоро стало основным.

В XIX веке появление ружей в основном не повлияло на стратегические цели воюющих племён (иви) и родов (хапу), которые оставались все теми же — захват земель и противостояние более сильным племенам. Однако тактика отрядов маори претерпела значительные изменения под влиянием огнестрельного оружия, особенно в тех сражениях, где одна из сражающихся сторон имела большое превосходство в количестве ружей. В домушкетные времена маори практически не использовали дальнобойное оружие вроде лука и пращи, предпочитая ближние схватки использованием обширного арсенала холодного ручного оружия (коротких и длинных копий, боевых дубинок «тайаха» и топоров tewhatewha и т. п.).

Но после появления ружей дистанции между сражающимися возросли на прицельную дальность ружейного выстрела, хотя бои на ближних дистанциях не исключались совсем.

Тем не менее ружья постепенно положили конец традиционным сражениям маори и повысили значение скоординированных действий отрядов воинов, сражавшихся огнестрельным оружием наподобие подразделений европейской пехоты. Легендарные поединки воинов-богатырей, таких, как Потатау Те Фероферо в битве на Okoki в 1821 году, стали редкостью. Противоположностью этому является смерть знаменитого маорийского богатыря Те Hiakai, который, как и многие другие воины, в том же сражении был убит выстрелом из ружья.

В начале эпохи «мушкетных войн» ружья стали сверхоружием, при помощи которого победитель наносил «шок и трепет», а уже потом с помощью традиционного холодного и железного оружия учинял кровавую бойню разгромленного и деморализованного вражеского войска. Но уже к 1830 все выжившие племена спешно обзавелись ружьями и после этого друг против друга с разной степенью успеха сражались практически одинаково хорошо вооруженные отряды воинов. Так, в битве при Taumatawiwi в 1830 году из 300 воинов Те Waharoa, вождя племени Ngāti Hauā, 90 % имели ружья. Этот маорийский полководец особенно преуспел в инновационной тактике применения огнестрельного оружия. Использованная им в битве при Taumatawiwi тактика, например, заградительный огонь, вполне знакома и современным военным.

Быстрое освоение племенами маори технологии и тактики использования огнестрельного оружия во многом объясняется передачей им технических и военных знаний «белыми маори» («пакёха маори»). Так маори называли европейцев, по разным причинам вошедших в состав различных маорийских племён. Одни из них были захвачены маори в плен и обращены в рабов, другие — торговцы, моряки и беглые заключенные — добровольно вошли в состав племён и даже смогли занять там довольно высокое положение. Особенно много их было в заливе Бэй-оф-айленд и области Хокианга. Некоторые из «пакёха маори» прежде были искусными моряками и имели большой опыт применения ружей в морских сражениях, который они передавали маори.

Используя ружья, маори немного их переделывали, например, несколько увеличивали дульные отверстия, что при снижении начальной скорости пули давало возможность увеличить скорость перезарядки. Вначале маори было очень трудно получить ружья, поскольку тогда миссионеры категорически отказывались продавать или менять на что-либо огнестрельное оружие и боеприпасы. Вожди племени Ngāpuhi оказали на миссионеров сильное давление, чтобы заполучить ружья, иногда даже угрожая им расправой. Большинство ружей сначала были поставлены из Австралии. Вождь Хонги Хика в 1821 смог закупить сразу 500 ружей. Пакёха маори, такие, как Джеки Мармон, сыграли важную роль в получении ружей с торговых судов в обмен на лен, лес и прочие товары.

Как только выявилось значение ружей в межплеменных сражениях, племена маори предприняли огромные усилия по производству товаров для оплаты оружия. Для этого им пришлось в первую очередь значительно увеличить производство свиней и картофеля, чтобы использовать их в качестве валюты для оплаты оружия. Жители мыса Северного в 1814 г. платили за одно ружье 150 корзин картофеля или 8 свиней. Вначале у племен маори было всего по нескольку ружей плохого качества, которые могли быть использованы лишь для того, чтобы напугать своих противников. Впоследствии маори закупали ружья сотнями, что намного увеличило их военную мощь. Но это означало, что они должны были усиленно работать, чтобы производить достаточно большое количество свиней и картофеля.

В 1818—1819 годы, особо напряженный период межплеменных сражений, когда началась интенсивная «гонка вооружений», цена ружья доходила до 25 свиней (цена в корзинах картофеля для этого периода неизвестна). В эти годы все племена маори спешно закупали ружья в обмен продовольствие, иногда даже голодая сами. В 1820 году ружье обменивали на 200 корзин картофеля или 15 свиней. Английские ружья все в большем количестве попадали в маорийскую среду и вскоре племена располагали возможностью вооружить огнестрельным оружием почти каждого воина. К 1827 году цена ружья снизилась до 120 корзин картофеля или 10 свиней. После того, как племена закупили достаточно ружей и цены на них упали, выпуск сельскохозяйственной продукции вернулся к обычному уровню. Кроме продовольствия, маори в обмен на ружья поставляли лес, лен и другие товары.

Часть ружей были получены в обмен на особый товар — мокомокаи (копченые головы убитых вражеских вождей). Эти жуткие трофеи высоко ценились некоторыми европейскими коллекционерами, готовыми выложить за них немалую цену. Острая потребность в огнестрельном оружии побуждала племена маори к совершению многочисленных рейдов на своих соседей именно с целью получения мокомокаи. Кроме того, маори прибегали к татуированию рабов и пленных, головы которых после их убийства и фабрикации мокомокаи обменивали на оружие и боевые припасы.

Стремление выжить в условиях постоянной угрозы со стороны соседних племен вынуждало маори также продавать европейским поселенцам свои земли в обмен на оружие и боеприпасы. Так, 27 января 1832 года племя Нгати Фатуа продало значительный участок земли торговцу Джозефу Бруксу Веллеру в обмен на один большой бочонок пороха.

Большинство купленных маори ружей представляли собой дешевые низкокачественные короткоствольные торговые ружья, изготовленные в Бирмингеме из плохой стали и небольшой точностью стрельбы. Дальнобойность и точность этих ружей (около 40 м) не шли ни в какое сравнение с таковыми у качественного военного оружия, таких, как штатное британское пехотное ружье Браун Бесс с прицельной дальностью 90 м, не говоря уже о более поздней британской стандартной винтовке Enfield с прицельной дальностью 270 м.

Кроме того, качественные военные ружья требовали более качественного мелкозернистого черного пороха, которое было трудно достать у торговцев. Поэтому маори часто предпочитали двухствольное ружье «тупара», из которого можно было выстрелить два раза перед перезарядкой. В некоторых сражениях были задействованы женщины, которые перезаряжали ружья, пока их мужья сражались. Позже это обстоятельство представляло собой определенную проблему для британских и колониальных войск во время новозеландских земельных войн, когда они штурмовали маорийские укрепления, где среди боевых порядков маорийских воинов находились и их жены, в которых они не хотели стрелять. Северные племена маори, такие как Ngāpuhi, научились ускорять заряжание ружья, удерживая три свинцовых шаровидных пули между пальцами левой руки. Воины маори держали заряды в своеобразных пакетах, представлявших собой предварительно отмеренные порции пороха в свернутых бумажных трубках, в каждом из изгибов которых находился один заряд. Высыпав порох в ствол, вместо того, чтобы использовать шомпол, маорийские воины для ускорения ударяли прикладом об землю, чтобы порох упал вниз. По мере того, как в ходе стрельбы ствол загрязнялся остатками частично сгоревшего пороха, воины заряжали меньшие шары-пули. В результате дульная скорость падала, но большие шары картечи все еще могли на близком расстоянии нанести тяжелые ранения. Вначале воины маори были весьма неопытны в использовании ружей. Они не были хорошими стрелками и им не хватало пороха, а также стрелковой практики. На следующем этапе, получив достаточно оружия и боеприпасов для стрельбы, они стали более лучшими стрелками. На последнем, заключительном этапе, маори перешли к тактике, хорошо подходящей для использования гладкоствольных ружей, например, стрельбе залпами и применению массированного огня по площадям. Эта тактика сделала отряды воинов маори грозным противником и явилась крайне неприятным сюрпризом для британских войск, когда им пришлось сражаться с маори в ходе «земельных войн».

Некоторые вожди, такие как Хонги Хика, использовали как «пакёха-маори», так и торговцев в качестве оружейных мастеров для технического обслуживания и ремонта сломанных ружей. Некоторые из них, такие, как Джеки Мармон, стали влиятельными членами хапу и участвовали в нескольких войнах, таких как атака племени Ngāpuhi в конце сентября 1821 на двойное укрепление Тамаки в современном Панмуре.

Краткий обзор хода мушкетных войн

Мушкетные войны в течение 1807—1845 гг. прошли почти по всей территории Новой Зеландии, включая Южный и Северный острова, а также острова Чатем.

Крупнейшая в этот период, битва при Хингакаке (англ.), произошла в 1807 году между двумя противостоящими союзами маори около современной станции Ohaupo в области Уаикато. В этой битве, по оценкам историков, приняли участие около 16 тысяч воинов. Эту битву можно считать последней из войн с использованием холодного оружия. Но даже намного позднее, в 1815 сражения велись в основном тем же холодным оружием, хотя уже и начало использоваться очень небольшое количество ружей, причем часто лишь одной из сражавшихся сторон.

По данным новозеландского историка Майкла Кинга, первый случай применения огнестрельного огнестрельного оружия воинами маори относится к 1807 году, когда отряд племени Ngāpuhi был разгромлен воинами Нгати Фатуа (Ngāti Whātua) в Moremonui вблиз Maunganui, между гаванями Hokianga и Kaipara. В данном случае Ngāpuhi, хотя и имели ружья, потерпели поражение. Воины Нгати Фатуа внезапно атаковали их из хорошо организованной засады и разбили обычным холодным оружием, прежде чем воины Ngāpuhi смогли воспользоваться ружьями. Хонги Хика (англ.), вождь племени Нгапухи, который впоследствии повел своё племя в походы по большей части Северного острова, был свидетелем смерти двух своих братьев, убитых в этой битве и сам едва избежал той же участи, укрывшись в болоте.

Очень скоро после этого мощь огнестрельного оружия все же проявилась во время набега хапу Нгати Корокоро, принадлежавшего Нгапухи, против хапу Нгати Тутае. В ходе этого похода Нгати Корокоро, несмотря на десятикратное превосходство, понесли тяжелые потери и были разбиты противником, имевшим ружья.

Несмотря на понесённое в 1807 году поражение, Хонги Хика верил в мощь огнестрельного оружия и стремился закупать как можно больше современного западного оружия. С этой целью в 1814 году он вместе со своим племянником вождем Нгапухи Руатарой, отправился в Сидней и призвал христианских миссионеров на земли своего племени. Но сам он никогда не крестился, христианство с идеей прощения за совершенное зло его никогда не интересовало, он считал, что «эта религия подходит только для рабов». Ему были нужны лишь ружья и другие западные технологии. 3 марта 1815 года Руатара умер от лихорадки и вождем Нгапухи стал Хонги Хика.

В 1817 году Хонги Хика повел 800 воинов Нгапухи и союзников из племени Нгати Мару в первый свой сокрушительный набег, напав на племена в Maketu, Maraenui (около Opotiki) и Хикс-Бэй. Этот набег оказался очень удачным для Нгапухи, они убили 60 и захватив 2000 пленных, которых обратили в рабов. Их Нгапухи заставляли выращивать картофель и другие сельскохозяйственные культуры, продукцию которых в свою очередь использовали для закупки все новых партий ружей. Так Нгапухи сформировали механизм, когда войну питала сама война.

К 1818 году Нгапухи уже имели значительное количество ружей. В 1820 году миссионер Томас Кендалл взял Хонги Хика в поездку в Великобританию. Поводом для поездки Хонги Хика было участие в качестве эксперта при составлении грамматики и словаря языка маори, над которыми работал профессор Ли из университета в Кембридже. Однако «лингвистическая» поездка вождя в Европу оказал большое влияние на историю Новой Зеландии, поскольку Хонги Хика в действительности мечтал заполучить в Лондоне «тысячи и тысячи ружей», которые, как он слышал, хранились в Тауэре в Лондоне. Из Тауэра он оружия не получил, король Георг IV подарил ему лишь одно ружье и комплект доспехов. Но зато Хонги Хика в Кембридже встретил французского авантюриста «барона» Шарля де Тьерри и продал ему 40 тысяч акров земли в Новой Зеландии в обмен на 500 ружей, пули, порох, сабли и кинжалы. В 1821 году он на обратном пути из Уэстморленда привез это оружие в Порт-Джексон, Сидней. Сам Кендалл позже участвовал в торговле оружием и вероятно, сам был участником обмена земель на ружья. Ружья могли быть изготовлены в Сиднее, где тогда их производили.

Используя в большом количестве огнестрельное и современное холодное оружие, Хонги Хика в сентябре 1821 повел в поход две тысячи (некоторые источники говорят о трех тысячах) воинов, при этом тысяча воинов Хонги Хика имели ружья. Первым объектом нападения Нгапухи на этот раз стало племя Нгати Мару, бывший их союзник в кампании 1817 года и Нгапухи напали на поселение в Te Waiti примерно в 20 милях к северу от Окленда. Затем Нгапухи напали на близко расположенные укрепленные поселения Mokoia и Mau-inaina в Панмуре на реке Тамаки, принадлежавшие племени Нгати Паоа и после затяжной осады взяли их. В этом сражении Нгапухи одержали полную победу и устроили резню побежденных, убив 1000 вражеских воинов, их жен и детей в отместку за прежние поражения..

Далее армия Хонги Хика снова атаковала Нгати Мару, напав на принадлежавшее этому племени поселение Те Тотара. Момент для нападения был выбран удачно, так как многие воины Нгати Мару находились вдали от дома в походе. Однако, несмотря на превосходство в вооружении, Хонги Хика не смог днем взять укрепление штурмом. Поэтому он сделал вид, что заключил мир, но только с целью ввести защитников в заблуждение. Ночью он вернулся, внезапно атаковал и захватил неохраняемые стены. Взяв штурмом поселение, Нгапухи убили многих из взятых там в плен людей. В одном лишь этом походе было убито больше маори, чем за все 25 лет последовавших спорадических новозеландских земельных войн.

В момент штурма в Те Тотара находились гости, в том числе дети, из племен Уайкато, Те Арава, Нгати Раукава и других и многие из них были убиты Нгапухи, что привело к конфликту этих племён с Нгапухи. Походы Хонги Хики инициировали начало особо напряженного периода сражений среди племён маори в начале 1820-х годов. В последующие шесть лет Нгапухи атаковали и разгромили племена Нгати Паоа, Нгати Мару, Уайкато, Те Арава и Нгати Фатуа. Особенно тяжелые потери понесло племя Нгати Фатуа в результате атак Хонги Хика в 1824—1825. Потери Нгапухи составили 70 человек, включая его старшего сына Харе Хонги, погибшего в битве при Те Ика Ranganui. Однако племя Нгати Фатуа понесло страшный урон. По некоторым данным, они потеряли около тысячи человек, хотя сам Хонги Хика, желая приуменьшить масштаб трагедии побежденных, утверждал, что было убито лишь сто воинов Нгати Фатуа. В любом случае поражение оказалось для Нгати Фатуа катастрофическим и выжившие его члены в страхе перед беспощадными Нгапухи бежали на юг. Они оставили большую плодородную область Тамаки Makaurau (перешеек в районе Окленда) с большим количеством удобных природных гаваней в районе Вайтемата и Манукау — земли, которые принадлежали племени Нгати Фатуа после их завоевания более ста лет до этого. Впоследствии эти обширные земли, которые племя Нгати Фатуа фактически потеряло и не имело сил вернуть, были по дешевке куплены у Нгати Фатуа британским лейтенант-губернатором Уильямом Гобсоном, основавшими на них ряд поселений для европейских колонистов, включая крупнейший в Новой Зеландии город Окленд.

Подаренные Хонги Хике британским королём доспехи в сражениях не раз спасали ему жизнь, отчего он приобрел репутацию «неуязвимого». Но в 1827 году Хонги Хика однажды не надел доспехов и в небольшой стычке был тяжело ранен пулей. Через год он умер от раны и после его смерти племя Нгапухи ослабло в военном отношении из-за внутренних раздоров.

Племена Уайкато, вожди которых оказались талантливыми полководцами, после первоначальных поражений смогли дать сильный отпор Нгапухи и другим захватчикам. В 1821 году Уайкато после ряда сражений изгнали племя Нгати Тоа во главе с вождем Те Раупарахой из Kāwhia. Затем Уайкато во главе с Потатау Те Фероферо напали на Ngāti Тоа в области Таранаки. В 1824 году Уайкато и Нгати Tūwharetoa нанесли поражение Ngāti Kahungunu в Napier. В 1826 году Уайкато вторглись в Таранаки, вынудив ряд племен и родов бежать на юг. Уайкато снова напали на область Таранаки в начале 1830-х годов.

Для племен Уайкато войны закончились успешно, они защитили свои земли и изгнали другие племена. После того, как Нгати Тоа во главе с Те Раупараха оставили земли племен Уайкато, они ушли сначала на север Таранаки, а затем к побережью Северного острова. В 1823 Нгати Тоа захватили остров Капити — небольшой остров в 8 км к западу от побережья Северного острова. Там они создали свою базу, откуда совершались набеги на западное побережье Северного острова и на северную часть Южного. Кроме того, на Капити располагалась удобная гавань, из которой осуществлялась торговля льняным волокном, которое маори с появлением в Новой Зеландии европейцев начали обменивать на ружья. В 1824 году другие племена в отместку за нападения Нгати Тоа напали на Капити, но были разбиты.

Те Раупараха хотел расширить свою торговую мощь, захватив область Pounamu на Южном острове, где имелись богатые месторождения нефрита, высоко ценившегося маори как камень для изготовления очень прочного оружия и орудий труда. В 1827 Нгати Тоа и их союзники Те ATI Ава напали на южные племена и захватили большую часть Южного острова. Те Раупараха стал для Южного острова тем, кем был Хонги Хика для Северного — беспощадным завоевателем. Он прошел, сея смерть и разрушение, по западному и восточному берегам Южного острова, убил и захватил в рабство около 4 тыс. человек. С учетом того, что в те годы общая численность маори не превышала 100 тысяч человек, в процентном отношении это были огромные цифры людских потерь среди всех маори. Походы следовали за один за другим, и каждый из них обычно заканчивался массовым порабощением или истреблением побежденного племени, часто включавшим каннибализм, когда победители после битвы прямо на поле боя пожирали тела поверженных врагов.

Союзники Нгати Тоа племена Ngāti Mutunga и Ngāti Tama в 1835 вторглись в архипелаг Чатем, где они завоевали народ мориори, после чего начали воевать друг с другом.

«Мушкетные войны» сразу же начали затихать после подписания «договора Вайтанги» в 1840 году, хотя отдельные нападения продолжались еще несколько лет. Третье из последних после подписания «договора Вайтанги» сражений состоялось через несколько месяцев после него. Отряд воинов из области Te Awamutu напал на племя Арава из области Роторуа. В качестве добычи воины Te Awamutu привезли домой 60 корзин человеческого мяса для каннибальского пиршества.

Миссионеры и крещеные маори проявили крайнее отвращение к людоедству и ушли из поселения, чтобы создать отдельную христианскую деревню. Предпоследний бой состоялся в Тауранга в 1842 году, когда отряд племени Тоа Hauraki атаковал поселение. Вождь нападавших Тарайя утверждал, что причиной набега была месть (utu) из-за посягательств на его землю и других причин. Колониальный секретарь Уиллоуби Шортлэнд провел расследование, установившее, что два человека были съедены. Вождь атакованного поселения Те Муту заявил Шортлэнду, что если он сможет захватить Тарайю, он также съест его. Последнее сражение из «мушкетных войн» состоялось между племенами Те Хеухеу и Нга Rauru из области Tuwharetoa в 1844-45.

Вторжение на острова Чатем

«Мушкетные войны» вышли из рамок внутримаорийского конфликта, когда в 1835 произошло вторжение маори на острова Чатем в область проживания народа мориори, который в культурном плане значительно отличался от воинственных маори. Эти острова были выбраны племенами Ngāti Mutunga и Ngāti Tama, вытесненными со своих исконных земель в регионе Таранаки более сильными племенами, в качестве объекта экспансии из-за известной пацифистской природы общества мориори, идеология которого полностью исключала насилие. В результате маорийского вторжения мирный народ мориори был порабощён и почти полностью истреблен.

Последствия «мушкетных войн»

«Мушкетные войны» дали племенам маори значительный опыт как использования огнестрельного оружия, так и защиты от него. Одним из важных нововведений маори было строительство укрепленных поселений-фортов «па», т. н. «стрелковых» или «мушкетных па». Они строились с расчетом на оборону от огнестрельного оружия и обеспечивали защиту обороняющихся против оружия дальнего действия. Этот тип укреплений впоследствии широко использовался в Новой Зеландии в ходе новозеландских «земельных войн», со значительными модификациями для защиты от огня тяжелой артиллерии и превосходящих по численности и дисциплине британских войск. Огромный опыт использования в бою современного вооружения, полученный маори в «мушкетных войнах», может объяснить, почему они смогли достичь гораздо большего успеха в противостоянии британским войскам в последовавших между 1845 и 1872 годами новозеландских «земельных войнах», чем большинство других туземных народов. Однако для самих маори «мушкетные войны» имели катастрофический эффект, полностью разрушив их прежний образ жизни и всю систему межплеменных связей. Самой сутью «мушкетных войн» были братоубийственные сражения между племенами маори, сражавшихся не на жизнь, а насмерть, поскольку поражение для побежденных племен означало либо их истребление, либо порабощение. В этих внутримаорийских войнах было убито по меньше мере 20 тысяч человек. Кроме этого, по данным Кросби, использовавшего сведения новозеландского демографа Яна Пула, еще около 30 тысяч маори были порабощены или вынуждены покинуть свои земли. По другим оценка, эта цифра может быть даже намного выше, достигая 80 тысяч. Все выжившие племена маори спешно закупили ружья и в результате перманентный конфликт, причинивший много горя всем маори, зашел в кровавый тупик — все воевали против всех, но никто не мог никого победить. Многие племена понесли тяжелые потери, некоторые были целиком истреблены или порабощены, границы племен постоянно нарушались и изменялись в результате побед и поражений сражающихся сторон. Одним из выходов из порочного круга насилия и мести, который искали многие маори, было христианство с идеей прощения за совершенное зло. Некоторые маори были готовы отказаться от мести и возложить задачу возмездия за совершенное в их отношении зло на британские власти.

Позднее некоторые миссионеры, например, Генри Уильямс и Уильям Фэрберн в области Ховик-Отахуху в 1835-36, сумели провести переговоры между враждующими племенами и купить спорные земли. Анжела Баллара указывает, что ситуация, когда потерпевшие поражение рода (хапу) покидали свои лучшие земли на большой срок, вплоть до двух лет, в период «мушкетных войн» была совершенно обычной. Однако они всегда возвращались на свои исконные земли, когда месть была совершена и заключен мир.

Как утверждает Кросби, более половины всех племен (иви) лишились значительной части населения в результате боевых потерь, каннибализма или порабощения. Несколько племен, например Нгати Tumatakokiri в современной области Нельсон на Южном острове и Нгати Ира в районе современного Веллингтона, а также целая народность мориори на архипелаге Чатем были почти полностью истреблены, за исключением немногих членов племени, оставленных победителями в живых в качестве рабов. Кроме того, результатом «мушкетных войн» было более 40 крупных вынужденных миграций племен маори, некоторые из которых потеряли все свои земли. Земли между Фангареи и перешейком Окленд к 1840 году обезлюдели из-за непрерывных войн и с точки зрения европейцев были ничейными.

Одним из наиболее значимых результатов войн был передел межплеменных границ. Эти переделы границ позднее были узаконены Туземным земельным судом Новой Зеландии, постановившим, что племенные границы должны были оставаться такими, какими они были в 1840 году, при подписании племенами «договора Вайтанги».. В результате некоторые племена, потерпевшие к этому времени поражение, например, народ мориори на островах Чатем, остались вовсе без земель, поскольку их прежние племенные территории были признаны принадлежащими племенам-победителям.

Возможно, самым важным итогом мушкетных войн было тяжкое наследие в виде межродовой и межплеменной вражды, оставшейся от периода кровавого безудержного насилия, когда все сражались против всех. Сжигание деревень, постоянное использование коварства и вероломства как тактики на поле боя, в сочетании с массовым порабощением пленных, каннибализм, беспощадная резня, включавшая пытки и жестокие убийства не только пленных воинов, но и женщин и детей, другие подобные зверства оставили долгое наследие взаимного недоверия и вражды. Впоследствии миссионеры смогли завоевать доверие многих племен, тогда как маори сохраняли сильнейшее недоверие к другим племенам за пределами их области (рохе).

После более чем трех десятилетий постоянных сражений экономика и общество маори больше не выдерживали огромного военного напряжения, в то время как ни одно из племён не могло рассчитывать на решающую победу, которая могла бы завершиться миром. Поэтому установление британского владычества над Новой Зеландией было воспринято значительной частью маори как меньшее из зол, поскольку только оно обещало установление желанного мира. В результате большинство маорийских племен в 1840 году предпочло подписать предложенный им британским лейтенант-губернатором Гобсоном договор Вайтанги.

Запретительные меры

После восстания Хоне Хеке в 1845 британские власти, осознав размер и мощь арсенала племён маори, приняли ряд законов с целью замедлить или остановить поставки ружей, пороха и других военных материалов в Новую Зеландию. Первым из них был «Акт об оружии, порохе и других военных материалах» от 13 декабря 1845 года. 12 ноября следующего года был принят «Закон об оружии». В дополнение к нему в августе 1847 был принят «Закон о порохе». В 1848 году были установлены крупные штрафы в 100—200 фунтов за продажу ружей туземному населению. Все эти законы вместе смогли остановить торговцев смертью, продававших ружья маори.

С целью отменить законы, запрещающие крайне выгодную для них торговлю военными материалами, продавцы оружия начали распространять слухи о заговоре британских властей с целью разоружить маори. Однако некоторые вожди племен, такие, как Tamati Ngapora из племени Нгати Mahuta на Мангери, желая остановить братоубийственные войны, поддержали принятый в апреле 1856 года закон.

В июне 1857 года правительство издало закон, разрешавший населению приобретать оружие и порох для спортивных целей. Это снова открыло поток поставок огнестрельного оружия в общины маори. В ноябре 1857 года полковник-лейтенант Виньярд написал письмо губернатору Брауну, выражавшее обеспокоенность тем, что этот закон допускал поставки племенам маори в количестве, далеко превышавшем их спортивные потребности. Он был встревожен возможностью того, что маори снова могли возобновить кровавые межплеменные войны с использованием «спортивного» оружия. Потатау Те Фероферо, первый «король маори», посетил британского губернатора и также заявил о своей обеспокоенности продажей большого количества оружия воинственным племенам. Воин маори, ветеран битвы при Оракау в 1864, рассказал членов парламента, что маори собрали так много оружия, в течение многих лет защищая свои земли от соседних племен, а не для борьбы с европейцами. После «земельных войн» правительство Новой Зеландии приняло поправки к «Закону об огнестрельном оружии» 1869 года, запрещавшие продажу оружия мятежным маори. Отныне за нарушение этого закона полагалось лишь одно наказание — смертная казнь.

Литература

• [www.reed.co.nz/products.cfm?view=348&catID=32 The Musket Wars] ISBN 0790007975 — «A History of Inter-Iwi Conflict 1806-45», by Ron Crosby

Ссылки

• [www.nzhistory.net.nz/war/new-zealands-19th-century-wars/the-musket-wars The Musket Wars] at nzhistory.net.nz
• [www.zealand.org.nz/whakapapa6.htm The Musket Wars], from zealand.org.nz

Отрывок, характеризующий Мушкетные войны

– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!


В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]
– Право, я пойду? – спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну.
– Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere… peut etre a l'agonie. – Она вздохнула. – Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [Забудьте, друг мой, в чем были против вас неправы. Вспомните, что это ваш отец… Может быть, в агонии. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я не забуду ваших интересов.]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что всё это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой) о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и всё делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.
Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою руководительницу.
Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала.
– Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai a vos interets, [Будьте мужчиною, друг мой, я же стану блюсти за вашими интересами.] – сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по коридору.
Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller a vos interets, [блюсти ваши интересы,] но он понимал, что всё это так должно быть. Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели, перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера, который, опустив голову, покорно следовал за нею.
На лице Анны Михайловны выразилось сознание того, что решительная минута наступила; она, с приемами деловой петербургской дамы, вошла в комнату, не отпуская от себя Пьера, еще смелее, чем утром. Она чувствовала, что так как она ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то прием ее был обеспечен. Быстрым взглядом оглядев всех, бывших в комнате, и заметив графова духовника, она, не то что согнувшись, но сделавшись вдруг меньше ростом, мелкою иноходью подплыла к духовнику и почтительно приняла благословение одного, потом другого духовного лица.
– Слава Богу, что успели, – сказала она духовному лицу, – мы все, родные, так боялись. Вот этот молодой человек – сын графа, – прибавила она тише. – Ужасная минута!
Проговорив эти слова, она подошла к доктору.
– Cher docteur, – сказала она ему, – ce jeune homme est le fils du comte… y a t il de l'espoir? [этот молодой человек – сын графа… Есть ли надежда?]
Доктор молча, быстрым движением возвел кверху глаза и плечи. Анна Михайловна точно таким же движением возвела плечи и глаза, почти закрыв их, вздохнула и отошла от доктора к Пьеру. Она особенно почтительно и нежно грустно обратилась к Пьеру.
– Ayez confiance en Sa misericorde, [Доверьтесь Его милосердию,] – сказала она ему, указав ему диванчик, чтобы сесть подождать ее, сама неслышно направилась к двери, на которую все смотрели, и вслед за чуть слышным звуком этой двери скрылась за нею.
Пьер, решившись во всем повиноваться своей руководительнице, направился к диванчику, который она ему указала. Как только Анна Михайловна скрылась, он заметил, что взгляды всех, бывших в комнате, больше чем с любопытством и с участием устремились на него. Он заметил, что все перешептывались, указывая на него глазами, как будто со страхом и даже с подобострастием. Ему оказывали уважение, какого прежде никогда не оказывали: неизвестная ему дама, которая говорила с духовными лицами, встала с своего места и предложила ему сесть, адъютант поднял уроненную Пьером перчатку и подал ему; доктора почтительно замолкли, когда он проходил мимо их, и посторонились, чтобы дать ему место. Пьер хотел сначала сесть на другое место, чтобы не стеснять даму, хотел сам поднять перчатку и обойти докторов, которые вовсе и не стояли на дороге; но он вдруг почувствовал, что это было бы неприлично, он почувствовал, что он в нынешнюю ночь есть лицо, которое обязано совершить какой то страшный и ожидаемый всеми обряд, и что поэтому он должен был принимать от всех услуги. Он принял молча перчатку от адъютанта, сел на место дамы, положив свои большие руки на симметрично выставленные колени, в наивной позе египетской статуи, и решил про себя, что всё это так именно должно быть и что ему в нынешний вечер, для того чтобы не потеряться и не наделать глупостей, не следует действовать по своим соображениям, а надобно предоставить себя вполне на волю тех, которые руководили им.
Не прошло и двух минут, как князь Василий, в своем кафтане с тремя звездами, величественно, высоко неся голову, вошел в комнату. Он казался похудевшим с утра; глаза его были больше обыкновенного, когда он оглянул комнату и увидал Пьера. Он подошел к нему, взял руку (чего он прежде никогда не делал) и потянул ее книзу, как будто он хотел испытать, крепко ли она держится.
– Courage, courage, mon ami. Il a demande a vous voir. C'est bien… [Не унывать, не унывать, мой друг. Он пожелал вас видеть. Это хорошо…] – и он хотел итти.
Но Пьер почел нужным спросить:
– Как здоровье…
Он замялся, не зная, прилично ли назвать умирающего графом; назвать же отцом ему было совестно.
– Il a eu encore un coup, il y a une demi heure. Еще был удар. Courage, mon аmi… [Полчаса назад у него был еще удар. Не унывать, мой друг…]
Пьер был в таком состоянии неясности мысли, что при слове «удар» ему представился удар какого нибудь тела. Он, недоумевая, посмотрел на князя Василия и уже потом сообразил, что ударом называется болезнь. Князь Василий на ходу сказал несколько слов Лоррену и прошел в дверь на цыпочках. Он не умел ходить на цыпочках и неловко подпрыгивал всем телом. Вслед за ним прошла старшая княжна, потом прошли духовные лица и причетники, люди (прислуга) тоже прошли в дверь. За этою дверью послышалось передвиженье, и наконец, всё с тем же бледным, но твердым в исполнении долга лицом, выбежала Анна Михайловна и, дотронувшись до руки Пьера, сказала:
– La bonte divine est inepuisable. C'est la ceremonie de l'extreme onction qui va commencer. Venez. [Милосердие Божие неисчерпаемо. Соборование сейчас начнется. Пойдемте.]
Пьер прошел в дверь, ступая по мягкому ковру, и заметил, что и адъютант, и незнакомая дама, и еще кто то из прислуги – все прошли за ним, как будто теперь уж не надо было спрашивать разрешения входить в эту комнату.


Пьер хорошо знал эту большую, разделенную колоннами и аркой комнату, всю обитую персидскими коврами. Часть комнаты за колоннами, где с одной стороны стояла высокая красного дерева кровать, под шелковыми занавесами, а с другой – огромный киот с образами, была красно и ярко освещена, как бывают освещены церкви во время вечерней службы. Под освещенными ризами киота стояло длинное вольтеровское кресло, и на кресле, обложенном вверху снежно белыми, не смятыми, видимо, только – что перемененными подушками, укрытая до пояса ярко зеленым одеялом, лежала знакомая Пьеру величественная фигура его отца, графа Безухого, с тою же седою гривой волос, напоминавших льва, над широким лбом и с теми же характерно благородными крупными морщинами на красивом красно желтом лице. Он лежал прямо под образами; обе толстые, большие руки его были выпростаны из под одеяла и лежали на нем. В правую руку, лежавшую ладонью книзу, между большим и указательным пальцами вставлена была восковая свеча, которую, нагибаясь из за кресла, придерживал в ней старый слуга. Над креслом стояли духовные лица в своих величественных блестящих одеждах, с выпростанными на них длинными волосами, с зажженными свечами в руках, и медленно торжественно служили. Немного позади их стояли две младшие княжны, с платком в руках и у глаз, и впереди их старшая, Катишь, с злобным и решительным видом, ни на мгновение не спуская глаз с икон, как будто говорила всем, что не отвечает за себя, если оглянется. Анна Михайловна, с кроткою печалью и всепрощением на лице, и неизвестная дама стояли у двери. Князь Василий стоял с другой стороны двери, близко к креслу, за резным бархатным стулом, который он поворотил к себе спинкой, и, облокотив на нее левую руку со свечой, крестился правою, каждый раз поднимая глаза кверху, когда приставлял персты ко лбу. Лицо его выражало спокойную набожность и преданность воле Божией. «Ежели вы не понимаете этих чувств, то тем хуже для вас», казалось, говорило его лицо.
Сзади его стоял адъютант, доктора и мужская прислуга; как бы в церкви, мужчины и женщины разделились. Всё молчало, крестилось, только слышны были церковное чтение, сдержанное, густое басовое пение и в минуты молчания перестановка ног и вздохи. Анна Михайловна, с тем значительным видом, который показывал, что она знает, что делает, перешла через всю комнату к Пьеру и подала ему свечу. Он зажег ее и, развлеченный наблюдениями над окружающими, стал креститься тою же рукой, в которой была свеча.
Младшая, румяная и смешливая княжна Софи, с родинкою, смотрела на него. Она улыбнулась, спрятала свое лицо в платок и долго не открывала его; но, посмотрев на Пьера, опять засмеялась. Она, видимо, чувствовала себя не в силах глядеть на него без смеха, но не могла удержаться, чтобы не смотреть на него, и во избежание искушений тихо перешла за колонну. В середине службы голоса духовенства вдруг замолкли; духовные лица шопотом сказали что то друг другу; старый слуга, державший руку графа, поднялся и обратился к дамам. Анна Михайловна выступила вперед и, нагнувшись над больным, из за спины пальцем поманила к себе Лоррена. Француз доктор, – стоявший без зажженной свечи, прислонившись к колонне, в той почтительной позе иностранца, которая показывает, что, несмотря на различие веры, он понимает всю важность совершающегося обряда и даже одобряет его, – неслышными шагами человека во всей силе возраста подошел к больному, взял своими белыми тонкими пальцами его свободную руку с зеленого одеяла и, отвернувшись, стал щупать пульс и задумался. Больному дали чего то выпить, зашевелились около него, потом опять расступились по местам, и богослужение возобновилось. Во время этого перерыва Пьер заметил, что князь Василий вышел из за своей спинки стула и, с тем же видом, который показывал, что он знает, что делает, и что тем хуже для других, ежели они не понимают его, не подошел к больному, а, пройдя мимо его, присоединился к старшей княжне и с нею вместе направился в глубь спальни, к высокой кровати под шелковыми занавесами. От кровати и князь и княжна оба скрылись в заднюю дверь, но перед концом службы один за другим возвратились на свои места. Пьер обратил на это обстоятельство не более внимания, как и на все другие, раз навсегда решив в своем уме, что всё, что совершалось перед ним нынешний вечер, было так необходимо нужно.
Звуки церковного пения прекратились, и послышался голос духовного лица, которое почтительно поздравляло больного с принятием таинства. Больной лежал всё так же безжизненно и неподвижно. Вокруг него всё зашевелилось, послышались шаги и шопоты, из которых шопот Анны Михайловны выдавался резче всех.
Пьер слышал, как она сказала:
– Непременно надо перенести на кровать, здесь никак нельзя будет…
Больного так обступили доктора, княжны и слуги, что Пьер уже не видал той красно желтой головы с седою гривой, которая, несмотря на то, что он видел и другие лица, ни на мгновение не выходила у него из вида во всё время службы. Пьер догадался по осторожному движению людей, обступивших кресло, что умирающего поднимали и переносили.
– За мою руку держись, уронишь так, – послышался ему испуганный шопот одного из слуг, – снизу… еще один, – говорили голоса, и тяжелые дыхания и переступанья ногами людей стали торопливее, как будто тяжесть, которую они несли, была сверх сил их.
Несущие, в числе которых была и Анна Михайловна, поровнялись с молодым человеком, и ему на мгновение из за спин и затылков людей показалась высокая, жирная, открытая грудь, тучные плечи больного, приподнятые кверху людьми, державшими его под мышки, и седая курчавая, львиная голова. Голова эта, с необычайно широким лбом и скулами, красивым чувственным ртом и величественным холодным взглядом, была не обезображена близостью смерти. Она была такая же, какою знал ее Пьер назад тому три месяца, когда граф отпускал его в Петербург. Но голова эта беспомощно покачивалась от неровных шагов несущих, и холодный, безучастный взгляд не знал, на чем остановиться.
Прошло несколько минут суетни около высокой кровати; люди, несшие больного, разошлись. Анна Михайловна дотронулась до руки Пьера и сказала ему: «Venez». [Идите.] Пьер вместе с нею подошел к кровати, на которой, в праздничной позе, видимо, имевшей отношение к только что совершенному таинству, был положен больной. Он лежал, высоко опираясь головой на подушки. Руки его были симметрично выложены на зеленом шелковом одеяле ладонями вниз. Когда Пьер подошел, граф глядел прямо на него, но глядел тем взглядом, которого смысл и значение нельзя понять человеку. Или этот взгляд ровно ничего не говорил, как только то, что, покуда есть глаза, надо же глядеть куда нибудь, или он говорил слишком многое. Пьер остановился, не зная, что ему делать, и вопросительно оглянулся на свою руководительницу Анну Михайловну. Анна Михайловна сделала ему торопливый жест глазами, указывая на руку больного и губами посылая ей воздушный поцелуй. Пьер, старательно вытягивая шею, чтоб не зацепить за одеяло, исполнил ее совет и приложился к ширококостной и мясистой руке. Ни рука, ни один мускул лица графа не дрогнули. Пьер опять вопросительно посмотрел на Анну Михайловну, спрашивая теперь, что ему делать. Анна Михайловна глазами указала ему на кресло, стоявшее подле кровати. Пьер покорно стал садиться на кресло, глазами продолжая спрашивать, то ли он сделал, что нужно. Анна Михайловна одобрительно кивнула головой. Пьер принял опять симметрично наивное положение египетской статуи, видимо, соболезнуя о том, что неуклюжее и толстое тело его занимало такое большое пространство, и употребляя все душевные силы, чтобы казаться как можно меньше. Он смотрел на графа. Граф смотрел на то место, где находилось лицо Пьера, в то время как он стоял. Анна Михайловна являла в своем положении сознание трогательной важности этой последней минуты свидания отца с сыном. Это продолжалось две минуты, которые показались Пьеру часом. Вдруг в крупных мускулах и морщинах лица графа появилось содрогание. Содрогание усиливалось, красивый рот покривился (тут только Пьер понял, до какой степени отец его был близок к смерти), из перекривленного рта послышался неясный хриплый звук. Анна Михайловна старательно смотрела в глаза больному и, стараясь угадать, чего было нужно ему, указывала то на Пьера, то на питье, то шопотом вопросительно называла князя Василия, то указывала на одеяло. Глаза и лицо больного выказывали нетерпение. Он сделал усилие, чтобы взглянуть на слугу, который безотходно стоял у изголовья постели.
– На другой бочок перевернуться хотят, – прошептал слуга и поднялся, чтобы переворотить лицом к стене тяжелое тело графа.
Пьер встал, чтобы помочь слуге.
В то время как графа переворачивали, одна рука его беспомощно завалилась назад, и он сделал напрасное усилие, чтобы перетащить ее. Заметил ли граф тот взгляд ужаса, с которым Пьер смотрел на эту безжизненную руку, или какая другая мысль промелькнула в его умирающей голове в эту минуту, но он посмотрел на непослушную руку, на выражение ужаса в лице Пьера, опять на руку, и на лице его явилась так не шедшая к его чертам слабая, страдальческая улыбка, выражавшая как бы насмешку над своим собственным бессилием. Неожиданно, при виде этой улыбки, Пьер почувствовал содрогание в груди, щипанье в носу, и слезы затуманили его зрение. Больного перевернули на бок к стене. Он вздохнул.
– Il est assoupi, [Он задремал,] – сказала Анна Михайловна, заметив приходившую на смену княжну. – Аllons. [Пойдем.]
Пьер вышел.


В приемной никого уже не было, кроме князя Василия и старшей княжны, которые, сидя под портретом Екатерины, о чем то оживленно говорили. Как только они увидали Пьера с его руководительницей, они замолчали. Княжна что то спрятала, как показалось Пьеру, и прошептала:
– Не могу видеть эту женщину.
– Catiche a fait donner du the dans le petit salon, – сказал князь Василий Анне Михайловне. – Allez, ma pauvre Анна Михайловна, prenez quelque сhose, autrement vous ne suffirez pas. [Катишь велела подать чаю в маленькой гостиной. Вы бы пошли, бедная Анна Михайловна, подкрепили себя, а то вас не хватит.]
Пьеру он ничего не сказал, только пожал с чувством его руку пониже плеча. Пьер с Анной Михайловной прошли в petit salon. [маленькую гостиную.]
– II n'y a rien qui restaure, comme une tasse de cet excellent the russe apres une nuit blanche, [Ничто так не восстановляет после бессонной ночи, как чашка этого превосходного русского чаю.] – говорил Лоррен с выражением сдержанной оживленности, отхлебывая из тонкой, без ручки, китайской чашки, стоя в маленькой круглой гостиной перед столом, на котором стоял чайный прибор и холодный ужин. Около стола собрались, чтобы подкрепить свои силы, все бывшие в эту ночь в доме графа Безухого. Пьер хорошо помнил эту маленькую круглую гостиную, с зеркалами и маленькими столиками. Во время балов в доме графа, Пьер, не умевший танцовать, любил сидеть в этой маленькой зеркальной и наблюдать, как дамы в бальных туалетах, брильянтах и жемчугах на голых плечах, проходя через эту комнату, оглядывали себя в ярко освещенные зеркала, несколько раз повторявшие их отражения. Теперь та же комната была едва освещена двумя свечами, и среди ночи на одном маленьком столике беспорядочно стояли чайный прибор и блюда, и разнообразные, непраздничные люди, шопотом переговариваясь, сидели в ней, каждым движением, каждым словом показывая, что никто не забывает и того, что делается теперь и имеет еще совершиться в спальне. Пьер не стал есть, хотя ему и очень хотелось. Он оглянулся вопросительно на свою руководительницу и увидел, что она на цыпочках выходила опять в приемную, где остался князь Василий с старшею княжной. Пьер полагал, что и это было так нужно, и, помедлив немного, пошел за ней. Анна Михайловна стояла подле княжны, и обе они в одно время говорили взволнованным шопотом:
– Позвольте мне, княгиня, знать, что нужно и что ненужно, – говорила княжна, видимо, находясь в том же взволнованном состоянии, в каком она была в то время, как захлопывала дверь своей комнаты.
– Но, милая княжна, – кротко и убедительно говорила Анна Михайловна, заступая дорогу от спальни и не пуская княжну, – не будет ли это слишком тяжело для бедного дядюшки в такие минуты, когда ему нужен отдых? В такие минуты разговор о мирском, когда его душа уже приготовлена…
Князь Василий сидел на кресле, в своей фамильярной позе, высоко заложив ногу на ногу. Щеки его сильно перепрыгивали и, опустившись, казались толще внизу; но он имел вид человека, мало занятого разговором двух дам.
– Voyons, ma bonne Анна Михайловна, laissez faire Catiche. [Оставьте Катю делать, что она знает.] Вы знаете, как граф ее любит.
– Я и не знаю, что в этой бумаге, – говорила княжна, обращаясь к князю Василью и указывая на мозаиковый портфель, который она держала в руках. – Я знаю только, что настоящее завещание у него в бюро, а это забытая бумага…
Она хотела обойти Анну Михайловну, но Анна Михайловна, подпрыгнув, опять загородила ей дорогу.
– Я знаю, милая, добрая княжна, – сказала Анна Михайловна, хватаясь рукой за портфель и так крепко, что видно было, она не скоро его пустит. – Милая княжна, я вас прошу, я вас умоляю, пожалейте его. Je vous en conjure… [Умоляю вас…]
Княжна молчала. Слышны были только звуки усилий борьбы зa портфель. Видно было, что ежели она заговорит, то заговорит не лестно для Анны Михайловны. Анна Михайловна держала крепко, но, несмотря на то, голос ее удерживал всю свою сладкую тягучесть и мягкость.
– Пьер, подойдите сюда, мой друг. Я думаю, что он не лишний в родственном совете: не правда ли, князь?
– Что же вы молчите, mon cousin? – вдруг вскрикнула княжна так громко, что в гостиной услыхали и испугались ее голоса. – Что вы молчите, когда здесь Бог знает кто позволяет себе вмешиваться и делать сцены на пороге комнаты умирающего. Интриганка! – прошептала она злобно и дернула портфель изо всей силы.
Но Анна Михайловна сделала несколько шагов, чтобы не отстать от портфеля, и перехватила руку.
– Oh! – сказал князь Василий укоризненно и удивленно. Он встал. – C'est ridicule. Voyons, [Это смешно. Ну, же,] пустите. Я вам говорю.
Княжна пустила.
– И вы!
Анна Михайловна не послушалась его.
– Пустите, я вам говорю. Я беру всё на себя. Я пойду и спрошу его. Я… довольно вам этого.
– Mais, mon prince, [Но, князь,] – говорила Анна Михайловна, – после такого великого таинства дайте ему минуту покоя. Вот, Пьер, скажите ваше мнение, – обратилась она к молодому человеку, который, вплоть подойдя к ним, удивленно смотрел на озлобленное, потерявшее всё приличие лицо княжны и на перепрыгивающие щеки князя Василья.
– Помните, что вы будете отвечать за все последствия, – строго сказал князь Василий, – вы не знаете, что вы делаете.
– Мерзкая женщина! – вскрикнула княжна, неожиданно бросаясь на Анну Михайловну и вырывая портфель.
Князь Василий опустил голову и развел руками.
В эту минуту дверь, та страшная дверь, на которую так долго смотрел Пьер и которая так тихо отворялась, быстро, с шумом откинулась, стукнув об стену, и средняя княжна выбежала оттуда и всплеснула руками.
– Что вы делаете! – отчаянно проговорила она. – II s'en va et vous me laissez seule. [Он умирает, а вы меня оставляете одну.]
Старшая княжна выронила портфель. Анна Михайловна быстро нагнулась и, подхватив спорную вещь, побежала в спальню. Старшая княжна и князь Василий, опомнившись, пошли за ней. Через несколько минут первая вышла оттуда старшая княжна с бледным и сухим лицом и прикушенною нижнею губой. При виде Пьера лицо ее выразило неудержимую злобу.
– Да, радуйтесь теперь, – сказала она, – вы этого ждали.
И, зарыдав, она закрыла лицо платком и выбежала из комнаты.
За княжной вышел князь Василий. Он, шатаясь, дошел до дивана, на котором сидел Пьер, и упал на него, закрыв глаза рукой. Пьер заметил, что он был бледен и что нижняя челюсть его прыгала и тряслась, как в лихорадочной дрожи.
– Ах, мой друг! – сказал он, взяв Пьера за локоть; и в голосе его была искренность и слабость, которых Пьер никогда прежде не замечал в нем. – Сколько мы грешим, сколько мы обманываем, и всё для чего? Мне шестой десяток, мой друг… Ведь мне… Всё кончится смертью, всё. Смерть ужасна. – Он заплакал.
Анна Михайловна вышла последняя. Она подошла к Пьеру тихими, медленными шагами.
– Пьер!… – сказала она.
Пьер вопросительно смотрел на нее. Она поцеловала в лоб молодого человека, увлажая его слезами. Она помолчала.
– II n'est plus… [Его не стало…]
Пьер смотрел на нее через очки.
– Allons, je vous reconduirai. Tachez de pleurer. Rien ne soulage, comme les larmes. [Пойдемте, я вас провожу. Старайтесь плакать: ничто так не облегчает, как слезы.]
Она провела его в темную гостиную и Пьер рад был, что никто там не видел его лица. Анна Михайловна ушла от него, и когда она вернулась, он, подложив под голову руку, спал крепким сном.
На другое утро Анна Михайловна говорила Пьеру:
– Oui, mon cher, c'est une grande perte pour nous tous. Je ne parle pas de vous. Mais Dieu vous soutndra, vous etes jeune et vous voila a la tete d'une immense fortune, je l'espere. Le testament n'a pas ete encore ouvert. Je vous connais assez pour savoir que cela ne vous tourienera pas la tete, mais cela vous impose des devoirs, et il faut etre homme. [Да, мой друг, это великая потеря для всех нас, не говоря о вас. Но Бог вас поддержит, вы молоды, и вот вы теперь, надеюсь, обладатель огромного богатства. Завещание еще не вскрыто. Я довольно вас знаю и уверена, что это не вскружит вам голову; но это налагает на вас обязанности; и надо быть мужчиной.]
Пьер молчал.
– Peut etre plus tard je vous dirai, mon cher, que si je n'avais pas ete la, Dieu sait ce qui serait arrive. Vous savez, mon oncle avant hier encore me promettait de ne pas oublier Boris. Mais il n'a pas eu le temps. J'espere, mon cher ami, que vous remplirez le desir de votre pere. [После я, может быть, расскажу вам, что если б я не была там, то Бог знает, что бы случилось. Вы знаете, что дядюшка третьего дня обещал мне не забыть Бориса, но не успел. Надеюсь, мой друг, вы исполните желание отца.]
Пьер, ничего не понимая и молча, застенчиво краснея, смотрел на княгиню Анну Михайловну. Переговорив с Пьером, Анна Михайловна уехала к Ростовым и легла спать. Проснувшись утром, она рассказывала Ростовым и всем знакомым подробности смерти графа Безухого. Она говорила, что граф умер так, как и она желала бы умереть, что конец его был не только трогателен, но и назидателен; последнее же свидание отца с сыном было до того трогательно, что она не могла вспомнить его без слез, и что она не знает, – кто лучше вел себя в эти страшные минуты: отец ли, который так всё и всех вспомнил в последние минуты и такие трогательные слова сказал сыну, или Пьер, на которого жалко было смотреть, как он был убит и как, несмотря на это, старался скрыть свою печаль, чтобы не огорчить умирающего отца. «C'est penible, mais cela fait du bien; ca eleve l'ame de voir des hommes, comme le vieux comte et son digne fils», [Это тяжело, но это спасительно; душа возвышается, когда видишь таких людей, как старый граф и его достойный сын,] говорила она. О поступках княжны и князя Василья она, не одобряя их, тоже рассказывала, но под большим секретом и шопотом.


В Лысых Горах, имении князя Николая Андреевича Болконского, ожидали с каждым днем приезда молодого князя Андрея с княгиней; но ожидание не нарушало стройного порядка, по которому шла жизнь в доме старого князя. Генерал аншеф князь Николай Андреевич, по прозванию в обществе le roi de Prusse, [король прусский,] с того времени, как при Павле был сослан в деревню, жил безвыездно в своих Лысых Горах с дочерью, княжною Марьей, и при ней компаньонкой, m lle Bourienne. [мадмуазель Бурьен.] И в новое царствование, хотя ему и был разрешен въезд в столицы, он также продолжал безвыездно жить в деревне, говоря, что ежели кому его нужно, то тот и от Москвы полтораста верст доедет до Лысых Гор, а что ему никого и ничего не нужно. Он говорил, что есть только два источника людских пороков: праздность и суеверие, и что есть только две добродетели: деятельность и ум. Он сам занимался воспитанием своей дочери и, чтобы развивать в ней обе главные добродетели, до двадцати лет давал ей уроки алгебры и геометрии и распределял всю ее жизнь в беспрерывных занятиях. Сам он постоянно был занят то писанием своих мемуаров, то выкладками из высшей математики, то точением табакерок на станке, то работой в саду и наблюдением над постройками, которые не прекращались в его имении. Так как главное условие для деятельности есть порядок, то и порядок в его образе жизни был доведен до последней степени точности. Его выходы к столу совершались при одних и тех же неизменных условиях, и не только в один и тот же час, но и минуту. С людьми, окружавшими его, от дочери до слуг, князь был резок и неизменно требователен, и потому, не быв жестоким, он возбуждал к себе страх и почтительность, каких не легко мог бы добиться самый жестокий человек. Несмотря на то, что он был в отставке и не имел теперь никакого значения в государственных делах, каждый начальник той губернии, где было имение князя, считал своим долгом являться к нему и точно так же, как архитектор, садовник или княжна Марья, дожидался назначенного часа выхода князя в высокой официантской. И каждый в этой официантской испытывал то же чувство почтительности и даже страха, в то время как отворялась громадно высокая дверь кабинета и показывалась в напудренном парике невысокая фигурка старика, с маленькими сухими ручками и серыми висячими бровями, иногда, как он насупливался, застилавшими блеск умных и точно молодых блестящих глаз.
В день приезда молодых, утром, по обыкновению, княжна Марья в урочный час входила для утреннего приветствия в официантскую и со страхом крестилась и читала внутренно молитву. Каждый день она входила и каждый день молилась о том, чтобы это ежедневное свидание сошло благополучно.
Сидевший в официантской пудреный старик слуга тихим движением встал и шопотом доложил: «Пожалуйте».
Из за двери слышались равномерные звуки станка. Княжна робко потянула за легко и плавно отворяющуюся дверь и остановилась у входа. Князь работал за станком и, оглянувшись, продолжал свое дело.
Огромный кабинет был наполнен вещами, очевидно, беспрестанно употребляемыми. Большой стол, на котором лежали книги и планы, высокие стеклянные шкафы библиотеки с ключами в дверцах, высокий стол для писания в стоячем положении, на котором лежала открытая тетрадь, токарный станок, с разложенными инструментами и с рассыпанными кругом стружками, – всё выказывало постоянную, разнообразную и порядочную деятельность. По движениям небольшой ноги, обутой в татарский, шитый серебром, сапожок, по твердому налеганию жилистой, сухощавой руки видна была в князе еще упорная и много выдерживающая сила свежей старости. Сделав несколько кругов, он снял ногу с педали станка, обтер стамеску, кинул ее в кожаный карман, приделанный к станку, и, подойдя к столу, подозвал дочь. Он никогда не благословлял своих детей и только, подставив ей щетинистую, еще небритую нынче щеку, сказал, строго и вместе с тем внимательно нежно оглядев ее:
– Здорова?… ну, так садись!
Он взял тетрадь геометрии, писанную его рукой, и подвинул ногой свое кресло.
– На завтра! – сказал он, быстро отыскивая страницу и от параграфа до другого отмечая жестким ногтем.
Княжна пригнулась к столу над тетрадью.
– Постой, письмо тебе, – вдруг сказал старик, доставая из приделанного над столом кармана конверт, надписанный женскою рукой, и кидая его на стол.
Лицо княжны покрылось красными пятнами при виде письма. Она торопливо взяла его и пригнулась к нему.
– От Элоизы? – спросил князь, холодною улыбкой выказывая еще крепкие и желтоватые зубы.
– Да, от Жюли, – сказала княжна, робко взглядывая и робко улыбаясь.
– Еще два письма пропущу, а третье прочту, – строго сказал князь, – боюсь, много вздору пишете. Третье прочту.
– Прочтите хоть это, mon pere, [батюшка,] – отвечала княжна, краснея еще более и подавая ему письмо.
– Третье, я сказал, третье, – коротко крикнул князь, отталкивая письмо, и, облокотившись на стол, пододвинул тетрадь с чертежами геометрии.
– Ну, сударыня, – начал старик, пригнувшись близко к дочери над тетрадью и положив одну руку на спинку кресла, на котором сидела княжна, так что княжна чувствовала себя со всех сторон окруженною тем табачным и старчески едким запахом отца, который она так давно знала. – Ну, сударыня, треугольники эти подобны; изволишь видеть, угол abc…
Княжна испуганно взглядывала на близко от нее блестящие глаза отца; красные пятна переливались по ее лицу, и видно было, что она ничего не понимает и так боится, что страх помешает ей понять все дальнейшие толкования отца, как бы ясны они ни были. Виноват ли был учитель или виновата была ученица, но каждый день повторялось одно и то же: у княжны мутилось в глазах, она ничего не видела, не слышала, только чувствовала близко подле себя сухое лицо строгого отца, чувствовала его дыхание и запах и только думала о том, как бы ей уйти поскорее из кабинета и у себя на просторе понять задачу.