Мезон-Лаффит

Дворец
Мезон-Лаффит Le château de Maisons-Laffitte
Страна	Франция
Архитектурный стиль	Классицизм
Строительство	1642—1649 годы
Основные даты: 1634 — Сооружение гидравлической машины 1660 — Строительство конюшен и Ворот короля 1835 — Разрушение конюшен, Ворот короля и оранжерей
Известные насельники	Вольтер
Статус	музей
Сайт	[www.maisonslaffitte.net/chateau.htm Официальный сайт]

Мезо́н-Лаффи́т (Мэзон-Лаффит,фр. Le château de Maisons-Laffitte) — знаменитый замок (дворец) во Франции XVII века, одно из немногих сохранившихся творений архитектора Франсуа Мансара. Расположен в одноимённом пригороде Парижа.

Замок Мезон, в котором он (Мансар) создал все здания и сады, обладает той единственной в своём роде красотой, что и многие иностранцы, приезжая туда, считают это одним из самых красивых творений, что есть у нас во Франции.

— Шарль Перро, 1696 г.

История

Рене де Лонгёй. Строительство

Земли Мезон к северо-западу от Парижа с 1460 г. принадлежат фамилии высших парижских должностных лиц — семье де Лонгёй (фр. de Longueil) , относящейся к «дворянству мантии». Один из них, Рене де Лонгёй — богач, обладающий сеньориальными наследственными правами на Мезон и другие владения, приносящие ему значительный доход, увеличивает состояние женившись в 1622 г. на тринадцатилетней Мадлен Буланк де Кревкёр (фр. Madeleine Boulenc de Crévecoeur), дочери Верховного судьи Палаты счетов. Бракосочетание состоялось в церкви деревни Мезон-сюр-Сен, лежащей на юго-западе от замка. Супруга Рене де Лонгёиль скончалась 11 апреля 1636 г., оставив ему четырёх детей. После её смерти он больше никогда не женился и храня память о покойной прикажет впоследствии украсить новый замок монограммами из двойных инициалов, переплетёнными Мадлен и Рене. Рене де Лонгёй — честолюбив, благодаря своей ловкости он сумел добиться внимания Ришелье и Людовика XIII. В 1642 г. он становится председателем Парижского Верховного суда. Но в тот же год кардинал умирает, а на следующий и король. Положение Рене становится шатким, когда к власти приходит Мазарини (тот с недоверием относится к парламенту). Тем не менее Рене де Лонгёй сумел укрепить своё положение при дворе и в 1645 г. становится управляющим замков Версаля и Сен-Жермена. Осторожность и покладистость председателя Верховного суда позволяет ему пережить Парламентскую Фронду, он полезен Мазарини во время переговоров Двора с Парижским парламентом, и 11 марта 1649 г. участвует в подписании договора между ними в Рюэле.

Занимаясь реконструкцией своего фамильного поместья Рене в 1642 г. приглашает знаменитого Франсуа Мансара. Заказчик хочет заменить небольшой семейный замок соответствующим своему положению и состоянию сооружением — дворцом, достойным принять монарха (тем более, что невдалеке расположена королевская резиденция Сен-Жермен). Строительство идёт трудно и стоит дорого: архитектор известен неэкономным расходованием средств заказчика: уже возведённое правое крыло было снесено, то ли по причине неудовлетворенности зодчего своим творением, то ли из-за его же просчетов в конструкции. В 1646 г. здание подведено под крышу. Оформление интерьеров завершится ещё через три года.

В 1650 г. Лонгёй становится суперинтендантом финансов, получив эту должность благодаря поддержке влиятельных лиц при Мазарини; это вершина карьеры. Он собирается возглавить министерство финансов, когда разражается Фронда Принцев. В апреле 1651 г. Рене принимает во вновь построенном замке тринадцатилетнего Людовика XIV, регентшу Анну Австрийскую, брата короля герцога Анжуйского, а также двор. Несмотря на оказываемую честь кардинал подозревает председателя в двуличии: Мазарини боится, что Рене — сторонник Гастона Орлеанского и Конде. Неприятные чувства у двора вызвал и новый дом (один из красивейших в Иль-де-Франсе). Строительство его обошлось хозяину в 6 миллионов ливров — астрономическую по тем временам сумму. Злые языки утверждали, что лучше не углубляться в её происхождение . 5 сентября 1651 г. при утверждении нового состава министерства король отстранил де Лонгёй от должности суперинтенданта. Это опала. В 1653 г. у него забирают место управляющего замками Версаля и Сен-Жермена: признаётся несовместимость этого поста с званием председателя Верховного суда. В течение пяти лет Рене благоразумно остаётся в стороне от двора.

С 1656 г. Мазарини, чья власть укрепилась, не считает де Лонгёй более опасным: он вновь входит в милость, выдаёт свою дочь за маркиза де Суакур (фр. Soyecourt), дворянина Покоев короля и Главного гардеробничего короля. В 1658 г. Мезон становится маркизатом. Король разрешает обнести стеной владения Рене, что является привилегией потомственных дворян. Кроме того монарх жалует ему должность управляющего охотничьими угодьями Мезон и дю Менсиль. Возобновляются работы в парке, развивающего принципы французских садов. Перед замком от леса прокладывают длинную въездную аллею, начинающуюся Северными воротами (или Воротами короля; год строительства — 1660). Далее анфиладу пространств последовательно продолжают три двора сложных геометрических форм: 1-й, 2-й и курдонёр, ограниченный рвом и балюстрадами ещё в 1651 г.. В 1658—1660 гг. Мансар строит роскошные конюшни на 2-м дворе. Здание, рассчитанное приблизительно на сорок лошадей, состоит из двухъярусного павильона, напоминающего решением центр замка и боковых крыльев с одноосевыми одноэтажными павильонами на концах. Кроме собственно конюшен, оно включает манеж, большую галерею и бассейн для водопоя. По роскоши наружной отделки сооружение могло соперничать с аналогичными постройками в Шантильи и Версале. Фасады галерей и угловых павильонов архитектор обработал четким ритмом тосканских пилястр. Центральный объём над шестиколонным портиком украшают коринфские пилястры под треугольным фронтоном. Все здание завершено высокой мансардной кровлей. В 1668 г. у деревни сооружены ворота, называемые «те, что со стороны д’Эрбле» (фр. "celui du cotê d'Herblay") .

Достопримечательность садов — гидравлическая машина, предназначенная для подъема воды из рукава Сены. Сооружённая ещё в 1634 г., совмещенная с мельницей, она обеспечивает работу фонтанов и является частью спектакля, демонстрируемого посетителям парка . Как и замок внушительное сооружение из павильонов и галерей украшено мансардной шиферной крышей.

В конце центрального партера, на берегу Сены, устроили купальню: сложную систему сходов, закрытых и полуоткрытых пространств и бассейнов для принятия водных процедур, украшенных скульптурой и фонтанами .

В 1671 г. состоялся ещё один визит монарха в Мезон. Причины его печальны: смерть второго сына короля герцога Анжуйского в Сен-Жермен-ан-Ле. Король остаётся в замке Мезон несколько дней.

Рене де Лонгёй умирает в Париже в 1677 г. в возрасте 82 лет.

Наследники

Среди наследников Рене де Лонгёй стоит отметить его внука, Жана Рене де Лонгёй. Ему отошла и должность председателя Верховного суда. Кроме того он президент Академии наук. Жан Рене – человек Просвещения, сведущий в эпистолярном жанре и философии. У себя в замке он часто принимает учёных, писателей и философов. Среди них Вольтер, которого вельможа причисляет к своим друзьям. Тот часто бывает здесь. Достоверно известно, что именно в Мезоне Вольтер написал «Генриаду». В 1723 г. произошло два события в замке: Вольтер серьёзно заболел, вызвали врача из Версаля, поставившего неутешительный диагноз – оспа. Философ чуть не умер в замке. Пришлось приглашать кюре Мезона. Но благодаря уходу за больным, предоставленному хозяином замка, гость поправился, и смог покинуть гостеприимное жилище. Когда Вольтер выезжает из занимаемых помещений, воспламеняется балка от камина, в течение нескольких недель непрерывно обогревавшего его комнату. Пожар разрушил часть дворца. Но этот несчастный случай не испортил дружбу маркиза с Вольтером.

Жан Рене де Лонгёй сам умирает от оспы в 1731 году в возрасте 31 года. Его единственный шестимесячный сын, Рене Проспер, последний потомок семейства де Лонгёй по мужской линии, погибает из-за нерадивой няньки на следующий год.

Земли Мезон переходят к Марии Рене де Бельфориэр (фр. Marie Renée de Belleforière), маркизе де Суакур; через несколько лет после её смерти дворец достаётся её внуку Луи Арману, маркизу де Суакур. Наследство обременительно: спустя век после постройки замок нуждается в ремонте, необходимы средства на его содержание. Но у нового владельца их нет. Начиная с 1746 г. маркиз пытается продать замок.

Дважды Мезон чуть не купил Людовик XV: 1-й раз для мадам Помпадур в 1747 г.. Маркиза посетила замок и сообщила королю, что он ей понравился. Монарх, побывавший здесь следом, тоже остался доволен, и, повидимому, заинтересовался покупкой; но в конечном счёте без объяснения причин отказался. 2-й раз в 1770 г. король несколько дней живёт в Мезоне в обществе графини Дю Барри. Последняя упрашивает короля приобрести для неё дворец. Королевский архитектор, приглашённый для приведения здания в порядок представляет монарху планы, согласно которым следует произвести коренные изменения в структуре замка, чтобы он соответствовал нормам комфорта 18-го столетия. Перед значительной суммой затрат Людовик XV вновь отказывается от приобретения дворца. Пройдёт ещё более 30 лет пока найдется покупатель для этого слишком помпезного и неудобного по меркам XVIII века строения. Это будет граф д'Артуа.

Брат короля. Работы в замке

Мезон достаётся двадцатилетнему брату Людовика XVI в 1777 г.; тот искал жилище поблизости от Сен-Жермена, ожидая завершения реконструкции отведённого ему Нового замка, ради цели восстановления которого королевская казна выплачивает графу д’Артуа ежегодно 600 тысяч ливров.

Предпринимая работы в Мезоне, граф задействует Франсуа-Жозефа Беланже, создающего в 1779—1781 гг. неоклассическое оформление новых интерьеров. Для Летней столовой гипсовые статуи времён года выполнили скульпторы Фуко, Гудон, Буазо и Клодион. По желанию владельца проёмы вестибюля, которые Мансар заполнил великолепными кованными решётками, остекляют, решётки демонтируют.

Первые платежи казны, предназначенные для Нового замка, истрачены в Мезоне. В конце концов работы в Сен-Жермен заброшены. Но и планы переустройства Мезона не будут завершены никогда: легкомысленность и мотовство графа привели его финансы в весьма плачевное состояние. Граф д’Артуа столь скомпрометирован своими непримиримыми консервативными взглядами, что Людовик XVI сам, после взятия Бастилии, просит того эмигрировать. И 17 июля 1789 г. он уезжает, оставляя долгов на 40 млн ливров, что почти в 27 раз превышает цену в 1,5 млн ливров, заплаченную за Мезон при покупке в 1777 году.

Революция и Империя

В 1792 г. на усадьбу Мезон накладывается секвестр, как на имущество эмигранта Шарля Филиппа Капета. В 1793 г. замок опустошён: его обстановка вывозится в Сен-Жермен и распродается.

В 1797 г. при Директории решено переместить в Лувр решётки вестибюля, где уже более двух столетий они и находятся: одна перед входом в галерею Аполлона, другая в Павильоне часов. Замок же и поместье выставлены на продажу. Для облегчения торгов усадьба раздроблена на отдельные участки. У администрации Департаментов, ответственной за распродажу, есть тринадцать претендентов на покупку частей поместья. Однако в последующие дни директор Управления записями гражданских актов отказывается подписать купчую несколькими покупателями и вследствие закулисных махинаций по акту 2 декабря 1797 г. всё переходит к некоему Ланшеру (фр. Lanchère). Гражданин Ланшер, коннозаводчика, поставляющий лошадей армии, богач, выкупивший многочисленное национализированное имущество, использует только конюшни, оставляя замок в состоянии, брошенном графом д'Артуа. В 1804 г. он перепродает замок вернувшемуся во Францию многолетнему воинскому соратнику Наполеона Жану Ланну.

Маршалу Империи ранее принадлежал отель Кински в Сен-Жерменском предместье, а затем ещё бо́льший на улице Варенн: отель Роган-Шабо. Придерживаясь в городе пышного образа жизни, как того хотел император, для отдыха с женой Луизой (второй супругой, после развода с первой) и пятью детьми, Ланн и приобрёл Мезон. Он любит принимать здесь друзей в более раскрепощенной, чем при дворе, обстановке. Маршал приступает к завершению начатой графом д'Артуа реконструкции замка: дворец заново мебелируется и украшается, переделываются некоторые интерьеры. Не оставляет владелец вниманием и сады. По его замыслу там высаживают тополя имитируя расстановку войск в битве при Монтебелло (фантастический титул герцога Монтебелло ему даровал император). Вновь проложенным аллеям маршал дал названия наполеоновских побед и генералов Империи. В парке, который отныне занимает свыше 300 га , разбита площадь Наполеона. При Лане в Мезоне устраивают овчарни, где содержат сотни баранов-мериносов.

Супруга маршала остается в замке Мезон, когда он отбывает на вторую австрийскую компанию. Через некоторое время она получает собственноручное послание императора :

«Маршал умер в это утро от ран, которые он получил на поле битвы. Моё горе сравнимо с вашим. Я потерял наиболее верного генерала моих армий, моего товарища по оружию вот уже в течение 16 лет, которого я считал своим лучшим другом. Его семья и дети будут всегда находится под моим особым покровительством. И как гарантию, я пожелал написать вам это письмо, так как чувствую, что ничто не может облегчить естественную боль, которую вы испытываете».

Герцогиня Монтебелло в 1810 г. стала Первой придворной дамой императрицы Марии Луизы, с которой будет довольно близка, хотя жизнь при дворе герцогине будет не по нутру, и при любом удобном случае она уезжает в Мезон. После падения Империи в 1818 г. вдова маршала продает имение нуворишу Жаку Лаффиту (фр. Jacques Laffitte).

Эпоха спекуляций

Сын плотника из Байоны, поступивший на службу к швейцарскому банкиру Перего (фр. Pérégaux), который будучи во времена революции банкиром Комитета общественного спасения, одновременно был банкиром дворян-эмигрантов, а затем финансовым советником Наполеона, Лаффит, разжившийся в эпоху Империи, сменит в 1814 г. Перего на посту управляющего Банка Франции, на котором останется до 1820 г.. При Реставрации Лаффит принадлежит к либеральной оппозиции, и по иронии судьбы в бывшем жилище Карла Х собирается кружок противников Бурбонов. При Луи-Филиппе у банкира начинаются финансовые трудности. Несмотря на помощь короля, лишь ценой ухищрений с бумагами на право владения Мезоном, Лаффиту удаётся сохранить поместье от кредиторов. Ради восполнения гигантских финансовых потерь от неумелых вложений в недвижимость, он пытается продать Мезон. Не найдя покупателя на столь крупный объект он дробит земли парка на небольшие участки, застраиваемые особняками по принципу английских городов-садов. Но денег всё равно не хватает: для увеличения площади под коммерческую недвижимость Лаффит сносит конюшни Мансара и оранжереи. Засыпают ров вокруг курдонёра и уничтожают балюстрады обрамляющие его. Для собственных нужд Лаффит оставляет только часть сада площадью 33 га, прилегающую к замку и названную Малым парком, реформированным в английском стиле. Наследница Лаффита и его супруги - единственная дочь Альбина Лаффит,княгиня Москворецкая (фр. Princesse de la Moskowa), вдова маршала Нея, после года владения остатками усадьбы в 1850 г. продает Мезон создателю страхового общества "Солнце" Тома де Кольма (фр. Thomas de Colmar). Тот пытается украшать Малый парк. Большой же парк во времена Второй Империи становится излюбленным местожительством высшей буржуазии.

В 1877 г. после смерти Кольма имение выкупает русский художник Василий (Вильгельм) Тильманович Громме. Но надежды, что артист будет прилагать усилия к сохранению замка и парка не сбываются: новый владелец озабочен лишь получением прибыли со своих инвестиций. Он отчуждает северо-восточную часть малого парка. 1-й и 2-й дворы, созданные Мансаром, уничтожены полностью; остатки курдонёра ограждают решёткой из замка де Майи . Замок практически заброшен. Громме скончался в 1900 году, а вновь созданные участки под застройку распродаются до 1904 г.. Замок вновь выставлен на торги. В январе 1904 г. имение выкупает строительный подрядчик Жозеф Симонде (фр. Joseph Simondet), и сообщает о своих намерениях снести замок и разделить остатки малого парка на участки для строительства. Владельцы окружающих вилл в шоке. Они мобилизуют все силы; инспирированная ими в печати компания приводит к тому, что государство в последний момент, в 1905 г. выкупает дворец. 14 июля 1912 г. замок открывает свои двери для широкой публики . Местность, где расположен дворец, и поныне респектабельный буржуазный район, в отличие от, скажем, Сен-Дени. Печально только, что он носит имя человека, который не только не приложил усилий к созданию замка, но непосредственно виновен в уничтожении комплекса.

Галерея владельцев Мезон

• René de Longueil.jpg

  Рене де Лонгёй

• Charles X of France.png

  граф д'Артуа

• Lannes par Volpeliere.jpg

  маршал Жан Ланн

• Jacques Laffitte.jpg

  Жак Лаффит

Архитектура

Архитектура дворца представляет собой развитие идей, которые Ф. Мансар использовал в Блуа: Мезон имеет много общего с крылом Гастона Орлеанского. П-образный план, поэтажное, идущее от ренессансных традиций, членение фасадов с классическим чередованием ордеров, высокие мансардные крыши из серого шифера роднят оба здания. В отличие от Блуасского замка, лестничный объём смещён из центрального павильона, но при этом также прост в планировочном и невероятно усложнён в пространственном решении многоярусных сводчатых перекрытий. Если фасады – яркий пример классицизма XVII века, то барочные по пластике интерьеры - шаг на пути развития к Большому стилю Людовика XIV. В структурном отношении Мансар делит замок Большой лестницей на четыре апартамента:

На 1-м этаже, слева, это апартаменты Рене де Лонгёй, включающие Салон пленников с камином, прославляющим победы Людовика XIII в тридцатилетней войне, оформленным Жилем Гереном (фр. Gilles Guérin). Этим же скульптором по эскизам Жака Саразэна (фр. Jacques Sarazin) выполнены орлы в вестибюле и барельефы в люнетах распалубок сводов, символизирующие четыре стихии; канелированные колонны дорического ордера, многочисленные пилястры и филенки, щедро украшенный свод придают этому монохромному классицистическому в деталях интерьеру барочную пышность; неоклассические апартаменты графа д'Артуа, расположенные справа, состоят из столовой офицеров, летней столовой и салона для игр, по проекту Ф.-Ж. Беланже оформленных искусственным мрамором Николя Люильером (фр. Nikolas Lhuillier).

Большая лестница Ф. Мансара украшена фигурками путти, сидящими над сандриками в простенках - символизирующие искусства группы выполнены Филиппом де Бюистэ (фр. Philippe de Buyster) согласно эскизам Ж. Саразена. Медальоны десюдепортов с изображением Аполлона и Дианы работы скульптора ван Опсталя (фр. Van Opstal).

На 2-м этаже слева находятся так называемые Итальянские апартаменты, оформленные Ф. Мансаром. Они состоят из Большого верхнего (Концертного при д'Артуа) зала, украшенного выполненными на мануфактуре Гобеленов шпалерами XVIII века представляющими "Охоту Максимилиана"; соединённого с ним аркой салона Геркулеса ; комнаты Короля с альковом; двухъярусного Итальянского кабинета, барабан купола которого украшен сдвоенными гермами (мотив который творчески переработает Л. Лево в Большом салоне замка Во-ле-Виконт); и миниатюрного овального Зеркального кабинета, украшенного деревянными лакированными панелями с росписью Мишеля Корнейля и зеркалами, имитирующими окна в простенках между ионическими канелированными пилястрами, инициалы М и R на панелях под зеркалами напоминают о Мадлен и Рене де Лонгёй. Справа от Большой лестницы над апартаментами графа д'Артуа находятся комнаты маршала Ланна, ранее называвшиеся покоями королевы. Оформленные в стиле ампир с имитирующим лепку фризом, выполненным из папье-маше на мануфактуре Жозефа Бонэ в 1813 г., и затянутыми шёлком стенами, они украшены мебелью работы Франсуа-Оноре-Жоржа Жакоба, картиной Анри-Пьера Бланшара "Возвращение останков Наполеона с острова Св. Елены" и копией портрета маршала Ланна .

Третий этаж центрального павильона занимает помещение называемое Обсерваторией.

См. также

• [artru.info/ar/18113/ Информация о В.Т. Громме]
• [maisons.monuments-nationaux.fr/fr/ Фото замка. Сайт на фр.]
• [photo.montjoye.net/index.php?mod=mg3&alb=44 Фото замка]
• [sketchup.google.com/3dwarehouse/details?mid=5ba030566ff1dd5adcb232cb128a4ee2&prevstart=0 3-D модель замка Мезон-Лаффит]

Фильмы, снимавшиеся в замке

• 1988: Опасные связи, реж. С. Фрирз
• 1993: Дочь д'Артаньяна (фр. La Fille de d'Artagnan), реж. Бертран Тавернье
• 1995: Смешной (фр. Ridicule), реж. Патрис Леконт
• 2004: Миледи (фр. Milady), реж. Жозе Дайян (телефильм)
• 2006: Жан де Лафонтен — вызов судьбе (фр. Jean de La Fontaine - Le défi), реж. Даниэль Винье
• 2007: Реальная любовь — 2 (англ. Modern Love), реж. Стефан Казандян

Отрывок, характеризующий Мезон-Лаффит

– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.