Мятеж в провинции Шаба (1978)

Мятеж в провинции Шаба (1978) Shaba II
Провинция Шаба на юго-востоке Заира
Дата	11 — 22 мая 1978 года
Место	Шаба, Заир Заир
Причина	Выступление проангольской оппозиции против режима Мобуту Сесе Секо
Итог	Разгром мятежников французским Иностранным легионом
Противники
Фронт национального освобождения Конго (FNLC) Вооружённые силы Заира, 2-й парашютно-десантный полк Иностранного легиона
Командующие
Натаниэль Мбумба Филипп Эрюлен
Силы сторон
около 4000 боевиков 700 парашютистов Иностранного легиона, несколько тысяч заирских военнослужащих
Потери
250-400 Иностранный легион - 7, Заир - 120
Общие потери
около 500 военных, до 300 гражданских лиц

Мятеж в провинции Шаба (1978) (англ. Shaba II) — вооружённый конфликт в заирской юго-восточной провинции Шаба (Катанга) в мае 1978 года. Инициирован Фронтом национального освобождения Конго (FNLC) — группировкой бывших катангских жандармов, выступивших под левыми лозунгами при ангольской поддержке против режима Мобуту. Вторжение FNLC было отбито при решающем участии международных сил, прежде всего французского Иностранного легиона.

Предыстория FNLC

Богатая полезными ископаемыми провинция Катанга — в 1971—1997 называлась Шаба — традиционно являлась проблемным регионом Конго-Заира. Ещё в начале 1960-х здесь развилось сильное сепаратистское движение во главе с Моизом Чомбе. После поражения Чомбе несколько тысяч катангских жандармов отступили в Анголу, где под эгидой португальских колониальных властей сохранили свою организацию.

В середине 1970-х катангцы участвовали в ангольской гражданской войне против МПЛА. После победы МПЛА они признали марксистский режим, получив за это определённую автономию. Был учреждён Фронт национального освобождения Конго (FNLC), укомплектованный в основном этническими лунда и принявший левую риторику. Агостиньо Нето использовал FNLC в противостоянии с враждебным режимом Мобуту, правившим в соседнем Заире.

Вторжение 1977

В начале марта 1977 года боевики FNLC вторглись в Заир и взяли под контроль значительные территории Шабы. Правительственная армия продемонстрировала слабую боеспособность, правящий режим в целом — низкий уровень популярности среди населения. Но при этом расчёт FNLC на активную массовую поддержку также не оправдался.

Вторжение FNLC в Заир было воспринято как очередное проявление советско-кубинской экспансии в Африке. Однако администрация США и большинство западноевропейских правительств — кроме Франции и Бельгии — первоначально дистанцировались от событий. Военный отпор был организован в апреле антикоммунистическим Клубом Сафари. Основную помощь режиму Мобуту оказали Марокко и отчасти Египет при французской и американской технической помощи. Ключевую роль в боях сыграл марокканский экспедиционный корпус. К концу мая 1977 формирования FNLC были вытеснены из Заира в Анголу.

Прорыв в Шабу

Тайное проникновение отрядов FNLC в Шабу началось 11 мая 1978 года. 13 мая развернулось массированное вторжение. Наступление велось с нескольких направлений из Анголы и Замбии. По некоторым официально неподтверждённым данным, при этом использовались транспортные средства, предоставленные кубинскими вооружёнными силами, а в строевой подготовке и техническом обучении участвовали инструкторы из ГДР. Общая численность составляла 3-4 тысячи бойцов, организованных в 11 батальонов. Во главе FNLC стоял «генерал-капитан» Натаниэль Мбумба.

Правительственные войска Заира не отличались ни высокой боевой подготовкой, ни компетентным командованием, ни эффективным вооружением. Кроме того, режим не пользовался широкой популярностью в стране. Население Шабы, хотя и не оказывало FNLC активной поддержки, но и не препятствовало мятежникам — что уже проявилось в ходе первого вторжения, совершённого годом ранее.

Утром 13 мая около тысячи бойцов FNLC атаковали аэродром Лубумбаши. Через несколько часов объект находился под контролем мятежников. Вечером того же дня FNLC начали наступление на Колвези — ключевой город провинции. 15 мая Колвези был окружён, разгромленные правительственные войска в беспорядке отступили. Стало очевидным, что потеря Шабы — вопрос нескольких дней. Это, в свою очередь, с высокой вероятностью вело к падению Мобуту и кардинальному изменению геополитического расклада в Африке в пользу просоветских сил.

Отряды FNLC отличались строгой дисциплиной (гораздо более высокой, чем правительственные войска). Первоначально они воздерживались от мародёрства и расправ с гражданским населением. Однако после успеха в Колвези начались грабежи и убийства. Жертвами становились не только заирцы, но и европейские — французские и бельгийские — технические специалисты, работавшие в горной промышленности Шабы.

Французский контрудар

Мобуту, являвшийся важным африканским союзником Запада, обратился за помощью к Франции, США и Марокко (именно марокканские войска сыграли главную роль в подавлении мятежа 1977 года). Администрация Джимми Картера воздерживалась от прямого вмешательства, поскольку не считала доказанным причастность СССР и Кубы. Однако президент Франции Валери Жискар д’Эстен принял решение направить в Шабу Иностранный легион, поскольку жизнь, безопасность, и имущество французских граждан находились под серьёзной угрозой. 14 мая в Заир прибыл 2-й парашютно-десантный полк под командованием Филиппа Эрюлена.

19 мая французские парашютисты при поддержке бельгийских и марокканских военнослужащих начали уличные бои в Колвези. К вечеру большая часть города находилась под их контролем. В ночь на 20 мая в Колвези высадились подкрепления. Днём освобождённые заложники были доставлены в аэропорт. 21 мая 1978 года битва за Колвези в целом завершилась. Разбитые отряды FNLC отступили в Анголу и Замбию. В Шабу прибыли межафриканские силы в составе дополнительных марокканских, сенегальских, габонских и тоголезских подразделений. Примерно 2,5 тысячи европейцев были эвакуированы из Шабы в Бельгию.

Потери FNLC составили от 250 до 400 убитых, примерно 160 попали в плен. Иностранный легион потерял 7 человек убитыми (5 французов, бельгиец и марокканец), заирские правительственные войска — примерно 120 человек. До начала сражения в Колвези погибли, по разным данным, от 200 до 500 человек.

Достижение договорённостей

FNLC рассчитывал на помощь со стороны Анголы и, возможно, Кубы. Однако быстрый военный разгром подтолкнул к поиску политической договорённости. Между правительствами Анголы и Заира (при негласном воздействии Кубы и США) было достигнуто соглашение, в соответствии с которым Ангола прекращала поддержку FNLC, а Мобуту — содействие ФНЛА и УНИТА.

Расширения конфликта не произошло. Между Заиром и Анголой фактически сохранился статус-кво. Государства «соцлагеря» резко осудили «империалистическое вмешательство в Шабе», однако воздержались от дальнейшей поддержки FNLC. (Эта организация даже не причислялась пропагандой к «прогрессивным силам» — что было бы и удивительно, учитывая происхождение от жандармов Чомбе.)

Политические итоги

Территориальная целостность Заира была сохранена. Режим Мобуту устоял и даже укрепился. Однако стало очевидным, что он не в состоянии обеспечить своё военно-политическое выживание собственными силами — даже в противостоянии с иррегулярными формированиями.

В Заире усилилось политическое влияние Франции. Новые преференции получили французские компании, особенно работавшие в Шабе. При этом охладились отношения между Заиром и США — Мобуту был крайне недоволен сдержанностью президента Картера.

Укрепились и позиции ангольского режима МПЛА, продемонстрировавшего свои военно-политические возможности в регионе. Мирное урегулирование конфликта оказалось невозможным без договорённостей с властями Луанды. В то же время обозначились и пределы — военное вмешательство Франции исключало смену власти в Заире. Установилось «патовое» равновесие.

См. также

• Мятеж в провинции Шаба (1977)

Отрывок, характеризующий Мятеж в провинции Шаба (1978)

Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.


Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.
Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда. К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трех началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по мнению Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к мистической стороне масонства.
Ко второму разряду Пьер причислял себя и себе подобных братьев, ищущих, колеблющихся, не нашедших еще в масонстве прямого и понятного пути, но надеющихся найти его.
К третьему разряду он причислял братьев (их было самое большое число), не видящих в масонстве ничего, кроме внешней формы и обрядности и дорожащих строгим исполнением этой внешней формы, не заботясь о ее содержании и значении. Таковы были Виларский и даже великий мастер главной ложи.
К четвертому разряду, наконец, причислялось тоже большое количество братьев, в особенности в последнее время вступивших в братство. Это были люди, по наблюдениям Пьера, ни во что не верующие, ничего не желающие, и поступавшие в масонство только для сближения с молодыми богатыми и сильными по связям и знатности братьями, которых весьма много было в ложе.