Наш общий друг

Наш общий друг
Our Mutual Friend
Лиззи Хэксем с отцом на реке, иллюстрация Марка Стоуна
Жанр:	роман
Автор:	Чарльз Диккенс
Язык оригинала:	английский
Дата написания:	1864—1865
Дата первой публикации:	1864—1865
Издательство:	Чепмен & Холл
Предыдущее:	Большие надежды
Следующее:	Тайна Эдвина Друда
[www.e-reading.co.uk/bookbyauthor.php?author=5932 Электронная версия]
Текст произведения в Викитеке

«Наш о́бщий друг» (англ. Our Mutual Friend) — последний завершённый роман Чарльза Диккенса, написанный и опубликованный в 1864—1865 годах (никакой другой его роман не создавался так долго). Зрелое мастерство писателя соединило в этой книге детективно-романтическую интригу с участием трогательных, чисто диккенсовских персонажей, и социально-психологическую сатиру на тему губительной власти денег. Критики особо отмечают нетипичные для ранних романов Диккенса яркие и реалистически выписанные женские образы (Белла, Лиззи, Дженни).

Роман имел большой успех у читателей и был неоднократно экранизирован. Первый русский перевод был напечатан в «Отечественных записках» в 1864—1866 годах. Современный перевод, который Корней Чуковский назвал «блистательным», выполнили Н. А. Волжина и Н. Л. Дарузес.

История написания

В начале 1860-х годов 50-летний Диккенс был на вершине своей популярности. Им восхищались У. М. Теккерей, У. Коллинз, Г. Х. Андерсен, Э. Сю и И. С. Тургенев. Основанный Диккенсом журнал «Круглый год» пользовался огромным успехом, читатели хорошо приняли и опубликованный там новый роман Диккенса «Большие надежды», только в 1861 году выдержавший четыре отдельных издания. Но, судя по письмам к Коллинзу, этот период был для Диккенса нелёгким. Сказывался и разрыв с женой (1858), и равнодушное отношение его возлюбленной, молодой актрисы Эллен Тернан, с которой писатель познакомился в 1857 году. В сентябре 1863 года умерла мать писателя, а в декабре погиб в Индии его сын Уолтер. Диккенс отличался острой впечатлительностью, и события личной жизни часто находили отражение в сюжете и стиле его книг. В частности, критики отмечают, что яркий эмоциональный монолог Хедстона перед его возлюбленной Лиззи, странный для бедного учителя, скорее отражает мучительную ревность автора романа: «Я не стеснён в средствах, и вы ни в чём не будете знать недостатка. Имя моё окружено таким почётом, что будет надёжной защитой для вас. Если бы вы видели меня за работой; видели, что я способен совершить и как меня уважают за это, вы научились бы, возможно, даже немного гордиться мною».

Сюжетную идею романа «Наш общий друг» автору, возможно, подала пьеса Ричарда Генри Хорна Dust; or Ugliness Redeemed, опубликованная в журнале Диккенса «Домашнее чтение» (1850), некоторые ситуации в этой пьесе перекликаются с диккенсовскими. Первое документальное свидетельство начала работы над романом (заметка в записной книжке Диккенса с наброском линии Джона Гармона) относится к 1861 году.

Ещё с журналистских времён Диккенс всегда стремился к максимальной достоверности описываемой картины; готовясь начать роман «Наш общий друг», он обошёл пристани и трущобы лондонского Ист-Энда, посетил полицейские участки, таверны и кабачки, изучал их атмосферу, внимательно прислушивался к разговорам посетителей. Многие персонажи романа «увидены» Диккенсом среди людей, случайно встреченных им на подобных прогулках. Писатель и литературный критик Питер Акройд даже заявил (2005), что один из главных символов романа — куча мусора — является не только определяющей метафорой, но имеет вполне конкретный прототип: «…Реальная и еще более ужасающая куча близ Кингскросс-роуд». Хескет Пирсон, биограф Диккенса, предположил, что в одном из персонажей романа, самоуверенном Подснепе, Диккенс изобразил своего друга и первого биографа Джона Форстера. Критики предполагают, что в главной героине романа, Белле Уилфер, Диккенс описал Эллен Тернан. Они встречались на протяжении всего периода работы над романом, Эллен согласилась на совместную жизнь, но любви Диккенса не разделяла.

Как и большинство других романов Диккенса, «Наш общий друг» печатался отдельными ежемесячными выпусками, с мая 1864 по ноябрь 1865 года. Всего их было 19, по шиллингу за штуку (последний выпуск был сдвоенным). В качестве нового иллюстратора Диккенса вместо Физа (Хэблота Брауна) выступил Марк Стоун, чьи гравюры заслужили одобрение писателя.

В послесловии к роману Диккенс вспоминает, что книга могла остаться незаконченной — 9 июня 1864 года Диккенс и вместе с ним несколько глав 3-й части романа попали в железнодорожную катастрофу близ посёлка Стейплхерст (восемь вагонов упали в реку). К счастью, ни писатель, ни рукопись не пострадали, хотя Диккенс испытал сильное душевное потрясение и уверял, что «никогда не был так близок к вечной разлуке со своими читателями». В период работы над романом у Диккенса появились первые признаки болезней, от которых он скончался пять лет спустя, не успев закончить остросюжетный роман «Тайна Эдвина Друда».

Сюжет

Роман содержит несколько переплетающихся сюжетных линий, главная среди них — судьба наследства лондонского мусорщика Гармона. Этот угрюмый скряга, разбогатевший на муниципальных подрядах, выгнал из дома 14-летнего сына Джона и с тех пор его не видел. В завещании Гармон оставил наследство сыну при условии, что тот женится на незнакомой ему Белле Уилфер, а если этот брак не состоится, наследство переходит к старому слуге Гармона, Нодди Боффину. Джон вернулся в Лондон, стал жертвой ограбления и объявлен умершим. В действительности он остался жив, под вымышленным именем познакомился с Беллой и стал секретарём Боффина. Джон влюблён в Беллу, но не встречает с её стороны взаимности, у Беллы более далекоидущие планы. Джон не хочет раскрывать своё настоящее имя, чтобы не принуждать Беллу к нежеланному браку. Вскоре жена Боффина узнаёт тайну Джона, и они решают спасти Беллу от тлетворного влияния жадности к деньгам. Совместно Роксмит и Боффины дают Белле наглядное (хотя и притворное) представление о том, как деньги портят людей. В это же время умирает мальчик, которого Боффины хотели взять на воспитание в память о Джоне, и эта трагедия сближает Джона и Беллу. Лучшие качества души Беллы берут верх, она и Джон заключают счастливый брак. К основной интриге примыкает линия Сайласа Вегга — этот злобный завистник случайно нашёл более позднее завещание Гармона, где тот всё состояние передаёт в казну. Вегг пытается шантажировать Боффина, но, к несчастью Вегга, оказывается, что существует ещё более поздний вариант завещания — всё в пользу Боффина. В конечном счёте Боффин добровольно уступает наследство Джону.

Другая сюжетная линия включает обеспеченного адвоката Юджина Рэйберна, его возлюбленную, бедную девушку Лиззи Хэксем, и учителя Брэдли Хедстона, также влюблённого в Лиззи. Юджин — легкомысленный бездельник, а Брэдли Хедстон — неистовый ревнивец. Лиззи нравится Юджин, хотя она с болью сознаёт, что между ними социальная пропасть. Испуганная угрозами Хедстона, Лиззи после гибели отца и разрыва с братом скрывается, но оба поклонника вскоре обнаруживают её убежище. Хедстон тяжело ранит Юджина и сталкивает его в реку, Лиззи, услышав крик, спасает Юджина. В конце романа Юджин женится на Лиззи и, подобно Белле, перерождается к лучшему, объявив, что надеется стать достойным своей жены. Брэдли Хедстон кончает жизнь самоубийством.

Третья группа персонажей — забавная девочка, кукольная швея Дженни Рен, её друг, старый еврей Райя и мошенник Фледжби. Последний владеет фирмой, где работает Райя, но скрывает этот факт и выдаёт Райю за владельца, делая его тем самым козлом отпущения. Чтобы не участвовать в этих махинациях, Райя уходит из фирмы. В этот же день Фледжби получает жестокую, но вполне заслуженную порку от одной из своих жертв.

Несколько ядовитых глав описывают высшее общество, собирающееся в доме нуворишей Венирингов. Здесь Диккенс дал убийственно-сатирические портреты старой и новой аристократии. Среди персонажей там оказываются банкроты, подлецы, мошенники, высокомерные тупицы, охотники за приданым, откровенные бездельники и т. п.

Основные персонажи

• Джон Гармон (John Harmon) — наследник крупного состояния, которое отец завещал ему при условии, что он женится на Белле Уилфер. В начале романа возвращается в Лондон, бесследно исчезает и считается погибшим; в середине романа выясняется, что он жив и скрывается под именем Джона Роксмита (John Rokesmith).

• Белла Уилфер (Bella Wilfer) — красивая девушка из бедной семьи, в начале романа капризная и эгоистичная, мечтает разбогатеть. Мнимая гибель Джона, казалось, разрушила все её расчёты, но покровительство Боффинов снова воскресило надежду. Роксмит в её планы не входит, и она сразу даёт ему это понять. Однако в ходе развития действия романа, под совместным влиянием Боффинов, Лиззи и Роксмита, происходит духовное перерождение Беллы. Критики считают Беллу Уилфер самым живым и реалистичным женским персонажем во всём творчестве Диккенса.

• Никодимус (Нодди) Боффин (Nicodemus (Noddy) Boffin) и миссис Генриетта Боффин (Mrs. Henrietta Boffin) — бывшие слуги Гармона-отца, наивные, но добрые и благородные люди, единственные, которым озлоблённый скряга Гармон доверял. Они, «живя среди мусорных насыпей, сберегли в чистоте свою бесхитростную совесть и честь». Оба очень любили Джона, когда тот был ещё мальчишкой. Став богачами, чета Боффинов неумело и забавным образом пытается соответствовать новому положению — в частности, Боффин нанимает Вегга для чтения «умных книг» и повышения своего образования. Доброта сочетается у Боффина с твёрдым характером, что видно из беседы с Лэмлами и из последней сцены с Веггом. Узнав тайну Джона, Боффин передаёт ему всё наследство.

• Лиззи Хэксем (Lizzie Hexam) — ещё одна привлекательная бедная девушка, дочь Стервятника Хэксема и сестра Чарли. Сильный и цельный характер — верная, честная, самоотверженная, искренне привязана к отцу и брату. Часто мечтает, глядя на огонь очага. В конце романа сбывается её мечта — посвятить жизнь возлюбленному.

• Чарли Хэксем (Charley Hexam) — младший брат Лиззи, ученик Брэдли Хедстона. Эгоцентрист, озабоченный только своим преуспеванием в жизни. Пытается склонить Лиззи к браку с Хедстоном, а когда она отказывается, порывает с ней. Когда репутация Хедстона зашаталась, порывает и с ним. Райя кратко характеризует его: «Бессердечный щенок».

• Юджин Рэйберн (Eugene Wrayburn) — джентльмен по рождению, адвокат по образованию. В начале романа — бездельник и шалопай. Работы у него нет, и он ничего не делает, чтобы её добиться. Случайно встретив Лиззи в тяжёлый для неё день смерти отца, он принимает участие в её судьбе, между ними возникает взаимное чувство, но Юджин продолжает относиться к происходящему беззаботно и легкомысленно. Спасённый Лиззи после покушения на его жизнь, Юджин становится другим человеком, женится на Лиззи и начинает ответственно относиться к жизненным проблемам.

• Дженни Рен (Jenny Wren) — близкая подруга Лиззи, 12-летняя девочка-инвалид (ходит с костылём), рано осталась без матери и с отцом-пропойцей. Активно трудится как кукольная швея, жизнерадостная, общительная, острая на язык, владелица великолепных длинных золотистых волос, которыми очень гордится. К своей нелёгкой жизни относится как к некой игре, которую преобразует в сказку — называет отца-алкоголика своим «дурным ребёнком» (bad child), а Райю — крёстной феей, говорит о своих куклах как о живых людях, придумала себе имя Дженни Рен вместо настоящего Фанни Кливер (Fanny Cleaver). Несмотря на эти фантазии, вполне практична, способна безошибочно оценить новых знакомых. В конце романа приобретает верного поклонника (Хлюпа).

• Райя (Riah) — старый еврей, близкий друг Лиззи и Дженни. Служит у мошенника Фледжби, который использует его как ширму в своих махинациях. В конечном счёте Райя отказывается мириться с этим и уходит от Фледжби. Критики считают, что Диккенс ощущал вину перед еврейским народом за роман «Оливер Твист», где выведен гнусный еврей Фейгин (Феджин), причём ситуация отягощалась тем, что Диккенс дал этому персонажу фамилию своего тогдашнего друга-еврея. Причину обострённой чувствительности Диккенс поясняет устами Райи (книга IV, глава IX):

В христианских странах к евреям относятся не так, как к другим народам. Люди говорят: «Это плохой грек, но есть и хорошие греки. Это плохой турок, но есть и хорошие турки». А на евреев смотрят совсем по-иному. Плохих среди нас найти не трудно — среди какого народа их нет? Но христиане равняют самого плохого еврея с самым хорошим, самого презренного с самым достойным и говорят: «Все евреи одинаковы».

Образом доброго и благородного Райи Диккенс задумал искупить свою вину и включить евреев в число тех несправедливо отверженных, права и достоинство которых он неустанно защищал до конца жизни. Райя — полный моральный антипод Фейгина; часть критиков даже полагает, что отсутствие у него недостатков снижает правдоподобие образа.

• Брэдли Хедстон (Bradley Headstone) — школьный учитель Чарли Хэксема. Выбился из низов благодаря многим годам самоограничения, из-за чего, полюбив Лиззи, не в силах удержать подавленные страсти и неистово ревнует к Юджину. Выследив их встречу, Хедстон нападает на Юджина и, считая его мёртвым, сталкивает в реку. Чтобы пустить полицию по ложному пути, Хедстон фабрикует улики против живущего неподалёку Райдергуда, но тот раскрывает его замысел и начинает шантажировать Хедстона. В частности, Райдергуд требует, чтобы Хедстон женился на обожающей его мисс Пичер и передал её деньги шантажисту. Одновременно Хедстон получает ещё два удара: разрыв с Чарли и известие, что Лиззи вышла замуж за Юджина. В отчаянии Хедстон кончает с собой и увлекает с собой Райдергуда.

• Сайлас Вегг (Silas Wegg) — одноногий продавец баллад, нанятый Боффином в качестве чтеца. Испытывая злобную зависть и шпионя за Боффином, Вегг случайно обнаруживает новое завещание Гармона-отца, более позднее, чем ранее известное, причём в этом новом завещании Боффин лишается наследства. Вегг использует документ для шантажа и унижения Боффина.

Идейно-художественные мотивы

На всём протяжении романа прослеживаются две знаковых метафоры: мусорные кучи как символ богатства и река (Темза) как символ течения жизни, обновления и возрождения. Многие герои романа живут рядом с рекой, другие с опасностью для жизни попадают в воды Темзы — Джон Гармон, старик Хэксем, Юджин Рэйберн, Рэдфут, а Райдергуд тонет даже дважды. Река не очищает грязный и мрачный Лондон, а, напротив, добавляет мусора, нечистот, а временами и утопленников. Деревенские верховья Темзы описаны совершенно иными красками: «С моста можно видеть новорождённую реку, всю в ямочках, словно малое дитя, весело скользящую среди деревьев, ещё не осквернённую отбросами, которые ждут её ниже по течению». Многие метафоры в романе связаны с рекой или морем — дома как корабли, ночная река как мрачное будущее, дни как приливы и отливы.

Традиционный диккенсовский тёплый юмор сопровождает большинство положительных персонажей. В главах, где участвует высшее общество, автор не жалеет сарказма. Несколько глав и персонажей введены, чтобы осудить бездушную социальную политику британских властей (эпизоды с Бетти Хигден): «Большинство постыдных для нас случаев болезней и смерти от нищеты, возмущающих наше общество и позорящих нашу страну, являются следствием равно как беззакония, так и бесчеловечности, — и нет слов в языке, чтобы должным образом заклеймить и то и другое».

Ещё один мотив, традиционный для Диккенса — сказочно-фантастический. Т. И. Сильман пишет, что «„Наш общий друг“ едва ли не больше, чем другие произведения Диккенса, изобилует сказочными мотивами». В качестве примера она приводит «мотив „переодевания“ главного героя, который можно поставить в параллель с андерсеновским „Свинопасом“, поскольку и там и здесь завидный жених испытывает капризную и эгоистичную невесту („принцессу“), не раскрывая своего инкогнито». Другие примеры — сюжетная линия Дженни Рен или «беседы Сайласа Вегга с чучельником Венусом, к которому Сайлас Уэгг является за костями своей некогда ампутированной ноги».

Критика

Как прижизненные, так и более поздние отзывы на роман «Наш общий друг» чрезвычайно разноречивы. Сразу после выхода романа часть английских и американских критиков объявили роман неудачей автора. Писатель Генри Джеймс одобрил только гротескный образ миссис Уилфер (матери Беллы), а в остальном это «худшее произведение Диккенса», сюжет и образы выглядят неправдоподобными. Отрицательную оценку роману дал также Джордж Гиссинг (1898), которому, правда, понравился другой персонаж — Чарли Хэксем. С другой стороны, Джон Хоттен в своей биографии Диккенса (Charles Dickens: the story of his life, 1870) выразил восхищение мастерством построения сюжета и тщательной отделкой психологического портрета каждого героя романа. По мнению Хоттена, это лучший роман Диккенса после «Дэвида Копперфильда». Г. К. Честертон (1911) приветствовал эту книгу как возврат к оптимизму и лучшим образцам стиля молодого Диккенса; он заметил, что даже там, где у Диккенса фарс, это такой фарс, который «достигает корней Вселенной». Честертон высоко оценил отточенный психологизм романа, жизненную правдивость образов и ситуаций, особо отметив образы Бетти Хигден и Юджина Рэйберна. Эдмунд Уилсон заявил в 1940 году, что поздние романы Диккенса представляют больший интерес и ценность для читателя XX века, чем для современников автора.

Более поздние оценки чаще позитивны. Американский академик Джеймс Кинкейд характеризует роман как один из самых «впечатляющих» у Диккенса (1971). Особенно высокую оценку многих критиков заслужили психологически точные и глубокие женские образы, в ранних романах Диккенса чаще всего схематичные (исключением является разве что Дора из «Дэвида Копперфильда»).

По мнению Энгуса Уилсона:

[Роман] обладает всеми качествами, которые мы ожидаем и находим в великих социальных романах Диккенса: он дает всеохватывающую картину общества; все его части пронизаны единой концепцией денег как ложной меры человеческой ценности в мире, где всё продается; мусорные горы старого Джона Гармона — впечатляющий символ богатства; развращающее влияние денег на характеры почти всех действующих лиц показано убедительно, средствами разнообразными и точно бьющими в цель; река как символ жизни с её приливами и отливами представляется мне слишком расплывчатым и невыразительным образом, но он разработан лучше, нежели символика моря в «Домби и сыне» или реки в «Крошке Доррит»; возрождение к жизни четырёх молодых героев — Беллы, Юджина, Джона Гармона-младшего и Лиззи, — очистившихся страданиями физическими и нравственными, показано без натяжки, лишено налёта сентиментальной слащавости… Успех, увенчавший новый подход к традиционному материалу, дает основание считать «Нашего общего друга» важной, значительной вехой в творчестве Диккенса.

Тем не менее Уилсон отмечает наличие в романе «слабых и невыразительных мест» и критикует некоторые новые, по сравнению с более ранними романами, особенности стиля писателя. «Перед нами, ни много ни мало, роман, опередивший своё время; но… „Наш общий друг“ всё же уступает — пусть самую малость — лучшим из предыдущих романов писателя».

Диккенсовский биограф Хескет Пирсон пишет: «Дыхание гения чувствуется в каждой строке этой книги. Чего стоят, например, одни Вениринги и вся их среда! Это лучший образец социальной сатиры Диккенса, которая в наши дни звучит ещё более едко и зло: ведь за последние восемьдесят лет сфера влияния нуворишей непомерно разрослась».

Советский литературовед Е. Ю. Гениева рассматривает роман как нравственную аллегорию. В позднем творчестве Диккенса «многие социальные и психологические образы получили своё эстетико-философское завершение, обрели большую глубину и художественную цельность. Символизм, уже заявивший о себе в поэтике „Холодного дома“ и „Крошки Доррит“, становится ещё более явным в „Повести о двух городах“, „Нашем общем друге“». Последние романы отличает «напряженное внимание к этическим, нравственным проблемам существования человека».

Другой советский литературовед, Т. И. Сильман, отмечает, что роман «отличается необычайным богатством и разнообразием входящего в него жизненного материала» и неповторимым диккенсовским юмором, однако «сюжет романа оказывается значительно беднее, чем тa широкая картина жизни, которую автор перед нами развернул». Т. И. Сильман упрекает Диккенса за чрезмерное тяготение «к сказочным мотивам и фантастическим поворотам фабулы» и слишком благополучный конец, не гармонирующий, по её мнению, с мрачным и беспросветным характером романа. Тем не менее она заключает, что «необычайное разнообразие человеческих типов и характеров, смесь сказочной фантастики, элементов детектива и криминального романа, юмористической карикатуры и социальной сатиры — всё это делает роман Диккенса „Наш общий друг“ одним из самых увлекательных его произведений».

Экранизации и реминисценции

В 1911 году появился немой фильм «Юджин Рэйберн», ещё один немой фильм «Vor Faelles Ven» («Наш общий друг») был снят в 1921 году в Дании. Во второй половине XX века Би-би-си представила три мини-сериала «Наш общий друг» — в 1958, 1976 и 1998 годах.

В альбоме Пола Маккартни Chaos and Creation in the Backyard (2005) есть песня «Jenny Wren».

Тексты

• Текст на языке оригинала в Викитеке.
• [www.gutenberg.org/etext/883 Our Mutual Friend] в проекте «Гутенберг».

Русские переводы

Переводчики всюду Н. А. Волжина и Н. Л. Дарузес.

• Чарльз Диккенс. Собрание сочинений в тридцати томах. — М.: ГИХЛ, 1962. — Т. 24—25.
• Чарльз Диккенс. Собрание сочинений в десяти томах. — М.: Художественная литература, 1987. — Т. 10. Приложение: Н. Михальская. Диккенс в России.
• Чарльз Диккенс. Собрание сочинений в двадцати томах. — М.: Терра-Книжный клуб, 2000. — Т. 18—19. — ISBN 5-275-00073-1, 5-300-02419-8.
• Чарльз Диккенс. Наш общий друг. — М.: АСТ, Астрель, 2011. — ISBN 978-5-17-074054-3, 978-5-271-38112-6.

Публиковались также две детские адаптации, пересказывающие сюжетную линию Дженни Рен .

Литература

• Боголепова Т. Г. Гротеск в произведениях позднего Диккенса (на материале романа «Наш общий друг») // Филологический сборник. — Л.: Изд. Ленинградского университета, 1969. — С. 105—111.
• Грибанов Б. Конец пути // Диккенс Ч. Собрание сочинений в 20 томах. — М.: Терра—Книжный клуб, 2000. — Т. 18. — ISBN 5-275-00073-1.
• Евнин Ф. И. Об источниках романа Достоевского «Идиот»: («Идиот» и «Наш общий друг» Диккенса) // Искусство слова. — М., 1973. — С. 208—216.
• Коновалова Ю. И. [cyberleninka.ru/article/n/obraz-temzy-v-romane-charlza-dikkensa-nash-obschiy-drug Образ Темзы в романе Чарльза Диккенса «Наш общий друг»] // Вестник ВГУ. Серия: Филология. Журналистика. — Воронеж: Воронежский гос. университет, 2015. — Вып. 4 (144).
• Коновалова Ю. И. [www.vestnik.vsu.ru/pdf/phylolog/2014/01/2014-01-13.pdf Роман Ч. Диккенса «Наш общий друг» в оценке критики] // Вестник ВГУ. Серия: Филология. Журналистика. — Воронеж: Воронежский гос. университет, 2014. — Вып. 1. — С. 49—52.
• Оруэлл, Джордж. Чарльз Диккенс // [orwell.ru/library/reviews/dickens/russian/r_chd Памяти Каталонии. Эссе]. — М.: АСТ, Ермак, 2003. — (Мировая классика). — ISBN 5-17-019207-X, 5-9577-0152-1.
• Пирсон, Хескет. Диккенс. — М.: Терра—Книжный клуб, 2001. — 495 с. — (Портреты). — ISBN 5-275-00071-5.
• Потанина Н. Л. [www.dissercat.com/content/romany-dikkensa-1860-kh-godov-problema-nravstvenno-esteticheskogo-ideala Романы Диккенса 1860-х гг. Проблема нравственно-эстетического идеала: автореферат диссертации на звание кандидата филологических наук]. — М.: МГПИ, 1984.
• Сильман Т. И. Диккенс. Очерки творчества / Глава X. Последние романы Диккенса. — М.: ГИХЛ, 1958.
• Тайна Чарльза Диккенса. — М.: Книжная палата, 1990. — 535 с. — (Библиографические разыскания). — ISBN 5-7000-0188-8.
• Тугушева М. П. Чарльз Диккенс: Очерк жизни и творчества. Глава 17: Хитроумный Нодди Боффин. — М.: Детская литература, 1979. — 208 с.
• Уилсон, Энгус. [www.belousenko.com/books/dickens/wilson_dickens.htm Мир Чарльза Диккенса]. — М.: Прогресс, 1975.

Ссылки

• [omf.ucsc.edu/publication/ Our Mutual Friend: The Scholarly Pages] (англ.). Проверено 28 августа 2016. Всё о романе.
  • [omf.ucsc.edu/publication/illustrations/index.html Иллюстрации к роману] (англ.). Проверено 28 августа 2016.
• [www.victorianweb.org/art/illustration/mstone/index.html Иллюстрации Марка Стоуна] (англ.). Проверено 28 августа 2016.
• [www.communitywalk.com/our_mutual_friend_map/map/396146 Карта к роману] (англ.). Проверено 28 августа 2016.

Отрывок, характеризующий Наш общий друг

– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..


Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
«Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться? – в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.
– Ежели выйдет этот пасьянс, – говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, – ежели выйдет, то значит… что значит?.. – Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
– Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, – договорил себе Пьер. – Войдите, войдите, – прибавил он, обращаясь к княжие.
(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)
– Простите, mon cousin, что я пришла к вам, – сказала она укоризненно взволнованным голосом. – Ведь надо наконец на что нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?
– Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, – сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.
– Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, – сказала княжна, – прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.
– Да полноте, ma cousine, откуда вы почерпаете ваши сведения? Напротив…
– Я вашему Наполеону не покорюсь. Другие как хотят… Ежели вы не хотите этого сделать…
– Да я сделаю, я сейчас прикажу.
Княжне, видимо, досадно было, что не на кого было сердиться. Она, что то шепча, присела на стул.
– Но вам это неправильно доносят, – сказал Пьер. – В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал… – Пьер показал княжне афишки. – Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.
– Ах, этот ваш граф, – с злобой заговорила княжна, – это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то, что она по французски заговорила…
– Да ведь это так… Вы всё к сердцу очень принимаете, – сказал Пьер и стал раскладывать пасьянс.
Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию, а остался в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в радости ожидая чего то ужасного.
На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.
– Ну, продайте, – говорил он. – Что ж делать, я не могу отказаться теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.


24 го было сражение при Шевардинском редуте, 25 го не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26 го произошло Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно было быть – для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.
Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками, то он будет втрое сильнее меня.
До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились к французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до сражения сто тысяч; ста двадцати, а после сражения пятьдесят к ста. А вместе с тем умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный полководец, как его называют, дал сражение, теряя четверть армии и еще более растягивая свою линию. Ежели скажут, что, заняв Москву, он думал, как занятием Вены, кончить кампанию, то против этого есть много доказательств. Сами историки Наполеона рассказывают, что еще от Смоленска он хотел остановиться, знал опасность своего растянутого положения знал, что занятие Москвы не будет концом кампании, потому что от Смоленска он видел, в каком положении оставлялись ему русские города, и не получал ни одного ответа на свои неоднократные заявления о желании вести переговоры.
Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили непроизвольно и бессмысленно. А историки под совершившиеся факты уже потом подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми рабскими и непроизвольными деятелями.
Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.
На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее ему Шевардинское сражения – существует точно так же весьма определенное и всем известное, совершенно ложное представление. Все историки описывают дело следующим образом:
Русская армия будто бы в отступлении своем от Смоленска отыскивала себе наилучшую позицию для генерального сражения, и таковая позиция была найдена будто бы у Бородина.
Русские будто бы укрепили вперед эту позицию, влево от дороги (из Москвы в Смоленск), под прямым почти углом к ней, от Бородина к Утице, на том самом месте, где произошло сражение.
Впереди этой позиции будто бы был выставлен для наблюдения за неприятелем укрепленный передовой пост на Шевардинском кургане. 24 го будто бы Наполеон атаковал передовой пост и взял его; 26 го же атаковал всю русскую армию, стоявшую на позиции на Бородинском поле.
Так говорится в историях, и все это совершенно несправедливо, в чем легко убедится всякий, кто захочет вникнуть в сущность дела.
Русские не отыскивали лучшей позиции; а, напротив, в отступлении своем прошли много позиций, которые были лучше Бородинской. Они не остановились ни на одной из этих позиций: и потому, что Кутузов не хотел принять позицию, избранную не им, и потому, что требованье народного сражения еще недостаточно сильно высказалось, и потому, что не подошел еще Милорадович с ополчением, и еще по другим причинам, которые неисчислимы. Факт тот – что прежние позиции были сильнее и что Бородинская позиция (та, на которой дано сражение) не только не сильна, но вовсе не есть почему нибудь позиция более, чем всякое другое место в Российской империи, на которое, гадая, указать бы булавкой на карте.
Русские не только не укрепляли позицию Бородинского поля влево под прямым углом от дороги (то есть места, на котором произошло сражение), но и никогда до 25 го августа 1812 года не думали о том, чтобы сражение могло произойти на этом месте. Этому служит доказательством, во первых, то, что не только 25 го не было на этом месте укреплений, но что, начатые 25 го числа, они не были кончены и 26 го; во вторых, доказательством служит положение Шевардинского редута: Шевардинский редут, впереди той позиции, на которой принято сражение, не имеет никакого смысла. Для чего был сильнее всех других пунктов укреплен этот редут? И для чего, защищая его 24 го числа до поздней ночи, были истощены все усилия и потеряно шесть тысяч человек? Для наблюдения за неприятелем достаточно было казачьего разъезда. В третьих, доказательством того, что позиция, на которой произошло сражение, не была предвидена и что Шевардинский редут не был передовым пунктом этой позиции, служит то, что Барклай де Толли и Багратион до 25 го числа находились в убеждении, что Шевардинский редут есть левый фланг позиции и что сам Кутузов в донесении своем, писанном сгоряча после сражения, называет Шевардинский редут левым флангом позиции. Уже гораздо после, когда писались на просторе донесения о Бородинском сражении, было (вероятно, для оправдания ошибок главнокомандующего, имеющего быть непогрешимым) выдумано то несправедливое и странное показание, будто Шевардинский редут служил передовым постом (тогда как это был только укрепленный пункт левого фланга) и будто Бородинское сражение было принято нами на укрепленной и наперед избранной позиции, тогда как оно произошло на совершенно неожиданном и почти не укрепленном месте.
Дело же, очевидно, было так: позиция была избрана по реке Колоче, пересекающей большую дорогу не под прямым, а под острым углом, так что левый фланг был в Шевардине, правый около селения Нового и центр в Бородине, при слиянии рек Колочи и Во йны. Позиция эта, под прикрытием реки Колочи, для армии, имеющей целью остановить неприятеля, движущегося по Смоленской дороге к Москве, очевидна для всякого, кто посмотрит на Бородинское поле, забыв о том, как произошло сражение.
Наполеон, выехав 24 го к Валуеву, не увидал (как говорится в историях) позицию русских от Утицы к Бородину (он не мог увидать эту позицию, потому что ее не было) и не увидал передового поста русской армии, а наткнулся в преследовании русского арьергарда на левый фланг позиции русских, на Шевардинский редут, и неожиданно для русских перевел войска через Колочу. И русские, не успев вступить в генеральное сражение, отступили своим левым крылом из позиции, которую они намеревались занять, и заняли новую позицию, которая была не предвидена и не укреплена. Перейдя на левую сторону Колочи, влево от дороги, Наполеон передвинул все будущее сражение справа налево (со стороны русских) и перенес его в поле между Утицей, Семеновским и Бородиным (в это поле, не имеющее в себе ничего более выгодного для позиции, чем всякое другое поле в России), и на этом поле произошло все сражение 26 го числа. В грубой форме план предполагаемого сражения и происшедшего сражения будет следующий:

Ежели бы Наполеон не выехал вечером 24 го числа на Колочу и не велел бы тотчас же вечером атаковать редут, а начал бы атаку на другой день утром, то никто бы не усомнился в том, что Шевардинский редут был левый фланг нашей позиции; и сражение произошло бы так, как мы его ожидали. В таком случае мы, вероятно, еще упорнее бы защищали Шевардинский редут, наш левый фланг; атаковали бы Наполеона в центре или справа, и 24 го произошло бы генеральное сражение на той позиции, которая была укреплена и предвидена. Но так как атака на наш левый фланг произошла вечером, вслед за отступлением нашего арьергарда, то есть непосредственно после сражения при Гридневой, и так как русские военачальники не хотели или не успели начать тогда же 24 го вечером генерального сражения, то первое и главное действие Бородинского сражения было проиграно еще 24 го числа и, очевидно, вело к проигрышу и того, которое было дано 26 го числа.
После потери Шевардинского редута к утру 25 го числа мы оказались без позиции на левом фланге и были поставлены в необходимость отогнуть наше левое крыло и поспешно укреплять его где ни попало.
Но мало того, что 26 го августа русские войска стояли только под защитой слабых, неконченных укреплений, – невыгода этого положения увеличилась еще тем, что русские военачальники, не признав вполне совершившегося факта (потери позиции на левом фланге и перенесения всего будущего поля сражения справа налево), оставались в своей растянутой позиции от села Нового до Утицы и вследствие того должны были передвигать свои войска во время сражения справа налево. Таким образом, во все время сражения русские имели против всей французской армии, направленной на наше левое крыло, вдвое слабейшие силы. (Действия Понятовского против Утицы и Уварова на правом фланге французов составляли отдельные от хода сражения действия.)
Итак, Бородинское сражение произошло совсем не так, как (стараясь скрыть ошибки наших военачальников и вследствие того умаляя славу русского войска и народа) описывают его. Бородинское сражение не произошло на избранной и укрепленной позиции с несколько только слабейшими со стороны русских силами, а Бородинское сражение, вследствие потери Шевардинского редута, принято было русскими на открытой, почти не укрепленной местности с вдвое слабейшими силами против французов, то есть в таких условиях, в которых не только немыслимо было драться десять часов и сделать сражение нерешительным, но немыслимо было удержать в продолжение трех часов армию от совершенного разгрома и бегства.


25 го утром Пьер выезжал из Можайска. На спуске с огромной крутой и кривой горы, ведущей из города, мимо стоящего на горе направо собора, в котором шла служба и благовестили, Пьер вылез из экипажа и пошел пешком. За ним спускался на горе какой то конный полк с песельниками впереди. Навстречу ему поднимался поезд телег с раненными во вчерашнем деле. Возчики мужики, крича на лошадей и хлеща их кнутами, перебегали с одной стороны на другую. Телеги, на которых лежали и сидели по три и по четыре солдата раненых, прыгали по набросанным в виде мостовой камням на крутом подъеме. Раненые, обвязанные тряпками, бледные, с поджатыми губами и нахмуренными бровями, держась за грядки, прыгали и толкались в телегах. Все почти с наивным детским любопытством смотрели на белую шляпу и зеленый фрак Пьера.
Кучер Пьера сердито кричал на обоз раненых, чтобы они держали к одной. Кавалерийский полк с песнями, спускаясь с горы, надвинулся на дрожки Пьера и стеснил дорогу. Пьер остановился, прижавшись к краю скопанной в горе дороги. Из за откоса горы солнце не доставало в углубление дороги, тут было холодно, сыро; над головой Пьера было яркое августовское утро, и весело разносился трезвон. Одна подвода с ранеными остановилась у края дороги подле самого Пьера. Возчик в лаптях, запыхавшись, подбежал к своей телеге, подсунул камень под задние нешиненые колеса и стал оправлять шлею на своей ставшей лошаденке.
Один раненый старый солдат с подвязанной рукой, шедший за телегой, взялся за нее здоровой рукой и оглянулся на Пьера.
– Что ж, землячок, тут положат нас, что ль? Али до Москвы? – сказал он.
Пьер так задумался, что не расслышал вопроса. Он смотрел то на кавалерийский, повстречавшийся теперь с поездом раненых полк, то на ту телегу, у которой он стоял и на которой сидели двое раненых и лежал один, и ему казалось, что тут, в них, заключается разрешение занимавшего его вопроса. Один из сидевших на телеге солдат был, вероятно, ранен в щеку. Вся голова его была обвязана тряпками, и одна щека раздулась с детскую голову. Рот и нос у него были на сторону. Этот солдат глядел на собор и крестился. Другой, молодой мальчик, рекрут, белокурый и белый, как бы совершенно без крови в тонком лице, с остановившейся доброй улыбкой смотрел на Пьера; третий лежал ничком, и лица его не было видно. Кавалеристы песельники проходили над самой телегой.
– Ах запропала… да ежова голова…
– Да на чужой стороне живучи… – выделывали они плясовую солдатскую песню. Как бы вторя им, но в другом роде веселья, перебивались в вышине металлические звуки трезвона. И, еще в другом роде веселья, обливали вершину противоположного откоса жаркие лучи солнца. Но под откосом, у телеги с ранеными, подле запыхавшейся лошаденки, у которой стоял Пьер, было сыро, пасмурно и грустно.
Солдат с распухшей щекой сердито глядел на песельников кавалеристов.
– Ох, щегольки! – проговорил он укоризненно.
– Нынче не то что солдат, а и мужичков видал! Мужичков и тех гонят, – сказал с грустной улыбкой солдат, стоявший за телегой и обращаясь к Пьеру. – Нынче не разбирают… Всем народом навалиться хотят, одью слово – Москва. Один конец сделать хотят. – Несмотря на неясность слов солдата, Пьер понял все то, что он хотел сказать, и одобрительно кивнул головой.
Дорога расчистилась, и Пьер сошел под гору и поехал дальше.
Пьер ехал, оглядываясь по обе стороны дороги, отыскивая знакомые лица и везде встречая только незнакомые военные лица разных родов войск, одинаково с удивлением смотревшие на его белую шляпу и зеленый фрак.
Проехав версты четыре, он встретил первого знакомого и радостно обратился к нему. Знакомый этот был один из начальствующих докторов в армии. Он в бричке ехал навстречу Пьеру, сидя рядом с молодым доктором, и, узнав Пьера, остановил своего казака, сидевшего на козлах вместо кучера.
– Граф! Ваше сиятельство, вы как тут? – спросил доктор.
– Да вот хотелось посмотреть…
– Да, да, будет что посмотреть…
Пьер слез и, остановившись, разговорился с доктором, объясняя ему свое намерение участвовать в сражении.
Доктор посоветовал Безухову прямо обратиться к светлейшему.
– Что же вам бог знает где находиться во время сражения, в безызвестности, – сказал он, переглянувшись с своим молодым товарищем, – а светлейший все таки знает вас и примет милостиво. Так, батюшка, и сделайте, – сказал доктор.
Доктор казался усталым и спешащим.
– Так вы думаете… А я еще хотел спросить вас, где же самая позиция? – сказал Пьер.
– Позиция? – сказал доктор. – Уж это не по моей части. Проедете Татаринову, там что то много копают. Там на курган войдете: оттуда видно, – сказал доктор.
– И видно оттуда?.. Ежели бы вы…
Но доктор перебил его и подвинулся к бричке.
– Я бы вас проводил, да, ей богу, – вот (доктор показал на горло) скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы знаете, граф, завтра сражение: на сто тысяч войска малым числом двадцать тысяч раненых считать надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на шесть тысяч нет. Десять тысяч телег есть, да ведь нужно и другое; как хочешь, так и делай.
Та странная мысль, что из числа тех тысяч людей живых, здоровых, молодых и старых, которые с веселым удивлением смотрели на его шляпу, было, наверное, двадцать тысяч обреченных на раны и смерть (может быть, те самые, которых он видел), – поразила Пьера.
Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем нибудь другом, кроме смерти? И ему вдруг по какой то тайной связи мыслей живо представился спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и песня кавалеристов.