Нью-Касл (город, Делавэр)

Город Нью-Касл New Castle Страна СШАСША Штат ДелавэрДелавэр Округ Нью-Касл Координаты 39°39′53″ с. ш. 75°33′55″ з. д.39.66472° с. ш. 75.56528° з. д. / 39.66472; -75.56528    Основан 1640 Площадь 8,3 км² Население 5 285 человек (2010) Плотность 616 чел./км² Часовой пояс UTC-5, летом UTC-4 Официальный сайт [newcastlecity.delaware.gov/ lecity.delaware.gov]

К:Населённые пункты, основанные в 1640 году

Нью-Ка́сл (англ. New Castle) — город в одноимённом округе американского штата Делавэр. Расположен на берегу реки Делавэр в 10 км от окружного центра Уилмингтона. Согласно переписи 2010 года, население города составляло 5 285 человек.

История

До появления европейцев на месте современного города существовало индейское поселение Томаконк, название которого можно перевести как «Бобровое угодье». В 1651 году голландцы, возглавляемые Питером Стёйвесантом, основали здесь форт Казимир для подтвердения претензии на окружающие земли, интерес к которым также проявляли шведы, чьё главное поселение форт Кристина находилось лишь в 10,5 км к северу. В Троицын день 1654 года новоназначенный шведский губернатор Юхан Рисинг, решив обезопасить себя от столь близкого голландского присутствия, захватил Казимир и переименовал его в Трефальдигхет (Троицын форт). Прибывшее осенью следующего года голландцы разбили шведов и присоединили их поселения, оставив им частичную автономию. Возвращённое поселение, переименованное к тому моменту в Новый Амстел, стало столицей региона. Данное событие благотворно сказалось на жизни городка: в нём был разбит существующий и поныне парк, а также построены дорожная сеть и так называемая Широкая дамба — первая на территории США.

В 1664 году англичане, без объявления войны войдя в гавань Нового Амстердама, принудили Питера Стёйвесанта к сдаче всех Новых Нидерландов. Новыми властями форт был переименован в Нью-Касл. Нидерланды ненадолго вернули его в 1673 году в ходе Третьей англо-голландской войны, но вскоре вернули его по условиям Вестминстерского договора.В 1680 году герцог Йоркский, будущий король Англии Яков II передал Нью-Касл Уильяму Пенну, впервые ступившему здесь на американскую землю 27 октября 1682 года. Права Пенна на полученные им территории пытался оспорить Чарльз Калверт, 3-й барон Балтимор, в результате тяжба о размежевании земель длилась до утверждения Линии Мэйсона — Диксона в 1763—1767 годах. Купол здания суда Нью-Касла стал центром так называемого Двенадцатимильного круга — дуги, прочерчивающей северную границу штата.

До основания Пенном Филадельфии в Нью-Касле располагалось региональное правительство. Поскольку привыкших к либеральным порядкам поселенцев напрягало консервативное влияние квакеров, они ходатайствовали о предоставление Делавэру самоуправления, что и было сделано в 1702 году, а в 1704 году колония окончательно была отделена от Пенсильвании. Нью-Касл снова получил статус столицы. В феврале 1777 года Джон МакКинли был избран первым президентом Делавэра (позднее должность переименована в «губернатор»). В мае того же года вследствие осады Нью-Касла Уильямом Хау правительство штата было перенесено на юг, в Довер.

После победы революции город процветал за счёт выгодного географического положения (в устье реки Делавэр и на минимальном расстояние от омывающего другой берег полуострова Делмарва Чесапикского залива), способствовавшего развитию торговли. Для облегчения сообщения между двумя водными путями построена сначала обычная, а потом и железнодорожная (1828 год, вторая линия в стране) магистрали, оканчивавшиеся во Френчтауне, где пассажиры пересаживались на пакетботы и на них добирались до Балтимора. Однако к 1840 году ситуация изменилась: была построена железнодорожная линия между Балтимором и Филадельфией с остановкой в соседнем Уилмингтоне, вследствие чего пассажиропоток, а с ним и доходы города, стал ослабевать. После Гражданской войны администрация округа была перенесена в Уилмингтон.

Экономический спад в Нью-Касле среди долговременных последствий имел и то, что жители города стали реже заниматься перестройкой своих домов, вследствие чего многие здания сохранили свой исторический вид. С 1927 года в городе, обычно в третью субботу мая, проходит День старого Нью-Касла: местные жители, одевшись в костюмы колониальной эпохи, ходят по историческим зданиям, взимаемая за вход в которые плата идёт на их поддержание в надлежащем состоянии.

Отрывок, характеризующий Нью-Касл (город, Делавэр)

Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»


Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.
«Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль – дышло, Ольмюц. Экая досада, что эскадрон наш завтра будет в резервах… – подумал он. – Попрошусь в дело. Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его». Он поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих гусар. Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что то. «Должно быть, снег – это пятно; пятно – une tache», думал Ростов. «Вот тебе и не таш…»