Пиццоло, Никколо

Никколо Пиццоло
итал. Niccolò Pìzzolo
Автопортрет Никколо Пиццоло. Капелла Оветари
Имя при рождении:	Никколо ди Джованни да Вилла Ганцерла
Дата рождения:	1421(1421)
Место рождения:	Падуя
Дата смерти:	1453(1453)
Место смерти:	Падуя
Жанр:	фреска, рельеф
Учёба:	Франческо Скварчоне
Стиль:	Возрождение, готика

Никко́ло Пи́ццоло или Никколо ди Джованни да Вилла Ганцерла (итал. Niccolò di Pietro da Villaganzerla, прозванный Pìzzolo (или Pìzolo); 1421, Падуя — 1453, Падуя) — итальянский художник и скульптор, представитель падуанской школы.

Биография

Никколо Пиццоло был сыном Пьетро Джованни да Вилла Ганцерла, глашатая падуанской коммуны. Он родился в 1421 году в местечке Вилла Ганцерла (к югу от Виченцы, рядом с Падуей). «Пиццоло» — прозвище либо за маленький рост, либо за то, что он был младшим в семье. Старший брат Никколо, Джованни Джерардино, родился до 1406 года. Возможно, разница в возрасте с Никколо (около пятнадцати лет) является причиной прозвища художника.

По желанию родителей он должен был стать монахом, но индивидуальность юноши мало соответствовала его будущему призванию. Он часто ввязывался в драки, любил оружие и открыто демонстрировал его при любом удобном случае. В семнадцать лет он попал в тюрьму, где подвергался пыткам.

Пиццоло был не только художником, но и торговцем. В одном из документов он обозначен как «pictor publicus mercator» («живописец и торговец»). Предполагают, что Пиццоло был связан с мастерской своего старшего брата, Джерардино, тряпичника и портного. Живописью Пиццоло увлёкся рано, он работал с Филиппо Липпи, находившимся в Падуе в 1434—1438 годах над росписью капеллы палаццо дель Подеста в Падуе (то есть в возрасте 13—17 лет). Его учителем документы называют Франческо Скварчоне, однако это утверждение исследователи подвергают сомнению. Тем не менее, контакты Скварчоне и Пиццоло бесспорны. В частности, Скварчоне в 1441 году был приглашён в Падую для оценки стоимости выполненных Пиццоло работ, а в 1450 году Скварчоне и Пиццоло вместе выступали в суде по поводу установления реального размера росписей, выполненных скончавшимся к тому времени Джованни Д’Алеманья в капелле Оветари.

Уже в двадцать лет он работал уже самостоятельно. С 1446 года Пиццоло работает с Донателло над рельефами для алтаря Санто (базилики Святого Антония). С апреля по июль 1447 года зафиксированы платежи Донателло за выполнение Пиццоло эскиза ангела. В документах по выплате денег за этот заказ Пиццоло назван «мастером», как и Донателло.

В 1448 году Пиццоло сотрудничает с Андреа Мантеньей в росписи капеллы Оветари. Свод, правую стену и входную арку было поручено покрыть фресками венецианским художникам Джованни Д`Алеманья и Антонио Виварини. Росписи левой стены, апсиды и терракотовый алтарь должны были выполнить падуанцы Андреа Мантенья и Никколо Пиццоло. При этом именно Пиццоло, вероятно, рассматривался как основной исполнитель. Мантенье было всего семнадцать лет и даже документы за него подписывал старший брат Томмазо. Окончание работ было определено на на декабрь 1450 года, но они затянулись до начала 1457 года, исполнители менялись. Джованни д’Алеманья и Антонио Виварини расписали только свод. В 1450 году Джованни д’Алеманья умер, а Виварини отказался выполнять заказ. Между падуанскими мастерами же не было взаимопонимания. Через год после начала работы в капелле Оветари возник конфликт Пиццоло с Мантеньей из-за оплаты выполненных за этот период работ. Спор был разрешен с помощью суда, документ с решением которого от 27 сентября 1449 года сохранился. В книге, где регистрировались расходы по работам в капелле Оветари, после этого времени имя Пиццоло появляется с перерывами, последняя выплата ему была сделана 9 июня 1452 года. Вероятно после этого он устранился от выполнения заказа.

Вызывающая манера поведения и его пристрастие к оружию привели Пиццоло к появлению врагов. В в 1453 году в возрасте тридцать два или тридцать три года он был убит. Смерть художника по расчётам исследователей могла произойти между 13 апреля и 24 ноября.

Известные работы

Пиццоло в капелле Оветари работал над фресками с изображениями Вседержителя и Святого Иакова (эти фрески заканчивал Мантенья), росписью апсиды (исключая изображения трех апостолов, над которыми работал Мантенья). Бесспорно его участие в работе над сценой «Казнь Святого Иакова». Он расписал правую часть триумфальной арки. Ему принадлежат изображения четырёх отцов церкви в апсиде и и начало работы над фреской «Ассунта» (но, вероятно, заканчивал её Мантенья), также он начал композицию «Вознесение Богоматери» и историю Святого Христофора, но завершал их Мантенья. Ему также было поручено закончить и покрыть позолотой терракотовый рельеф для алтаря, над которым до того момента по рисунку Никколо работал Джованни да Пиза. Также Вазари упоминает работу Пиццоло над изображением Бога-отца в капелле Урбана Префекта.

В настоящее время предпринимаются попытки атрибутировать художнику анонимные рельефы и картины I половины XV века. В частности ему приписывается барельеф с изображением Мадонны с младенцем и Святой Иоанна из церкви Святого Сильвестра в приходе Vetrego. Некоторые из его барельефов запечатлены на фотографиях I половины XX века: Святая Клара и Святой Франциск Ассизский.

Особенности творчества

Никколо Пиццоло сумел соединить готику и ренессансные веяния. Готическая декоративность совмещена у него с ренессансным чувством полновесности форм реального мира. Элементы готики в его творчестве значительны: прихотливые изгибы обвивающих гирлянды лент, острота складок драпировок.

Композиции его фресок были подсказаны ему архитектурой помещения. В центральной грани апсиды имеется круглое окно, а боковые грани в соответствующих участках — сплошные. Никколо декорировал их изображениями таких же окон, через которые зритель заглядывает в кабинеты богословов. Художник выписывает каждый предмет на полке, каждый лист рукописи, изгибы опор книжных подставок, застежки книг.

Художник не всегда справлялся с техническими проблемами изображения. Фигура апостола Павла на его фреске выполнена с искажением пропорций.

В отличие от беспокойного характера самого художника его произведениям свойственны уверенное спокойствие и рационализм. «Его человек обладает самосознанием и величием, но в этом он не противопоставлен миру, он — прекрасное и совершенное, но всё-таки одно из множества его созданий».

Судьба творчества

Современники и потомки высоко оценивали творчество художника. Джорджо Вазари утверждает, что большую пользу Мантенья получил из соревнования в мастерстве

«… с падуанцем Никколо Пиццоло. …Якопо Скварчоне получил заказ на роспись капеллы Святого Христофора, что в церкви августинских братьев-отшельников в Падуе, и поручил её вышеназванному Никколо Пиццоло и Андреа. Никколо написал в ней Бога-отца, восседающего во славе в окружении учителей церкви, и его росписи считались впоследствии не уступающими по качеству работам Андреа в той же капелле. И действительно, если бы Никколо, который сделал мало вещей, но исключительно хорошие, получал столько же радостей от живописи, как от игры оружием, из него вышел бы отличный художник и он бы дольше прожил на этом свете, ибо, находясь всегда при оружии и имея много врагов, он однажды, возвращаясь с работы, подвергся нападению и был предательски убит. Насколько я знаю, от него не осталось других вещей, если не считать еще одного изображения бога-отца в капелле Урбана Префекта.»

— Вазари, Джорджо. Жизнеописание Андреа Мантеньи, мантуанского живописца

Пиццоло успел за короткую жизнь создать не так много произведений. Уже Вазари мог назвать с уверенностью только две его достоверные работы — изображения бога-отца в церкви августинских братьев-отшельников и в капелле Урбана Перфекта. С течением времени работы Пиццоло отошли в тень более плодовитых мастеров. 11 марта 1944 года фрески Пиццоло в капелле Оветари были разрушены в ходе союзной бомбардировки. Фрагменты красочного слоя были бережно собраны, но восстановление фресок проблематично.

Интерес к творчеству Никколо Пиццоло возродился только в XX веке. Итальянский искусствовед Ригони привлёк внимание к его творчеству, а в СССР первая крупная статья о нём Н. В. Николаевой вышла в 1976 году.

Галерея

• Basilica di Sant'Antonio da Padova.jpg

  Базилика Святого Антония в Падуе

• ChiesaEremitani.jpg

  Капелла Оветари

• Nicolò pizzolo, san gregorio, cappella ovetari.jpg

  Никколо Пиццоло. Святой Григорий. Капелла Оветари

• Mantegna, assunzione della vergine.JPG

  Никколо Пиццоло и Андреа Мантенья. Ассунта. Капелла Оветари

• Mantegna, martirio di san giacomo, situazione attuale.jpg

  Никколо Пиццоло и Андреа Мантенья. Мученичество Святого Иакова. Капелла Оветари

• Nicolò pinsolo (attr.), madonna, padova 1450 ca..JPG

  Никколо Пиццоло (?). Мадонна с младенцем. 1450

Примечания

Италия   Живопись

Отрывок, характеризующий Пиццоло, Никколо

– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.
– Вы ее знаете? – спросил Пьер.
– Я видела княжну, – отвечала она. – Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.
– Нет, Ростову вы знаете?
– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.