Раймунд де Пуатье

Раймунд де Пуатье (фр. Raimond de Poitiers; 1099/1115, Аквитания — 29 июня 1149, Антиохия) — князь Антиохии с 1136, младший сын Гильома IX, герцога Аквитании и его жены Филиппы, графини Тулузы.

Загадка дня рождения

Относительно даты рождения точных данных нет, а имеющиеся заметно разнятся — называется как 1099, так и 1115 год. Последняя представляется более реалистичной. Если принять первую, то получается, что в год бракосочетания с девятилетней наследницей Антиохии ему было 37 лет. Хотя само по себе это, конечно, ни о чем не говорит. Гильом Тирский (Вильгельм Тирский), описывая Раймунда уже как князя, отзывается о нем как о человеке довольно молодом, «румяные щеки которого еще покрывал юношеский пушок». Хотя сам Гильом с Раймундом и не встречался, поскольку родился в 1130 году, а в 40-е годы XII века, судя по всему, учился в Европе, существует другое подтверждение этому предположению: указание относительно вступления отца Раймунда в достойную осуждения связь с женой вассала, виконта Шательро, в результате чего Гильом был отлучен от церкви как раз в 1115 году, когда появился на свет его младший сын. Кроме того 1099 год называется датой рождения старшего брата Раймунда, герцога Аквитании Гильома X.

Брак с наследницей Антиохии

Как бы ни родился Раймунд, особых перспектив в Европе как у младшего сына у него не было. В то же время далеко на востоке находилось княжество Антиохия, которому отчаянно не везло с правителями: два из них погибли, и с 1119 года государство с коротким перерывом в 1126—1130 годы почти все время управлялось регентами. К середине 30-х годов, по мере роста давления со стороны мусульманских соседей, особенно из Алеппо, возникла острая потребность в полноправном действующем государе — в мужчине и воине. Раймунд как раз очень подходил на такую роль, поскольку, по уверению хрониста, отличался недюжинной силой и ловкостью, а также мастерством наездника. Как поговаривали, Раймунд шутя гнул толстые железные прутья; мог, въехав на могучем жеребце под арку, схватиться за кольцо в кладке и с помощью лишь одних ног, сжав бока животного шенкелями, заставить его остановиться.

Давно готовый сложить хлопотные полномочия регента, король Иерусалима Фульк I Анжуйский (как граф Фульк V Анжуйский), регент княжества в 1131—1136 годах, был рад передать власть Раймунду, обвенчав его с подраставшей Констанс, наследницей последнего князя, Боэмунда II, в 1130 г. угодившего в засаду на реке Пирам (ныне Джейхан) и погибшего в бою. Фульк, хорошо знавший семью предполагаемого кандидата, отправил тайного гонца в Лондон, где при королевском дворе и обретался Раймунд. Послом туда отправился рыцарь-госпитальер Жерар Жебарр, который сумел заинтересовать Раймунда предложением, даже несмотря на возраст невесты.

Теперь принято считать, что в 1136 году ко времени сватовства и венчания Констанс было всего десять лет, однако отец её, хотя и официально правил в Антиохии с 1119 года, прибыл на Восток только в 1126 году. Следовательно, Констанс должна была родиться не ранее 1127 года, а, возможно, и в 1128 году. Таким образом, в 1136 году ей исполнилось никак не больше девяти лет. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, когда о приезде Раймунда узнала мать невесты, довольно молодая дама Алиса Иерусалимская (2-я дочь короля Иерусалима Бодуэна II и вдова князя Боэмунда II), она решила предложить заморскому жениху в качестве спутницы жизни себя. Однако Раймунд, вероятно, понимал разницу в положении, которое дает ему брак с Констанс по сравнению с браком с Алисой. В первом случае он становился полноправным государем, во втором права его могли быть спорными. Если бы у него с Алисой не было детей, через три-четыре года Констанс все равно вышла бы замуж и тогда власть пришлось бы уступать молодым. И даже если бы у Раймунда с Алисой родился за эти годы мальчик, а Констанс выдали бы куда-нибудь замуж, все равно после периода регентства права сына Раймунда на престол были бы более предпочтительными, чем отца. По крайне мере, могли бы быть при неблагоприятном для Раймунда внутреннем климате в княжестве, чего он, конечно же, не мог сбрасывать со счетов.

Раймунд проделал огромный путь, чуть было не попал в руки к Рожеру II Сицилийскому, по определенным мотивам не желавшему заключения предполагаемого брака, а поэтому очутился в непростой ситуации. Однако госпитальер Жерар сумел заинтересовать и привлечь на сторону Раймунда патриарха Рауля, или Радульфа, человека красноречивого и весьма обходительного. Тот взялся помочь, но не упустил момента и выдвинул свои условия: князь приносит ему присягу как вассал и в дальнейшем во всем слушается своего духовного сюзерена. Раймунд согласился, понимая, очевидно, что даже это лучше брака с Алисой. Раймунд и Рауль перехитрили Алису: фактически похитив у неё дочь, они быстро организовали венчание и просто поставили мать перед фактом. Алиса проиграла.

Начало правления в Антиохии

Раймунд де Пуатье воссевший на престол Антиохии, обеспокоенный растущей мощью армянского князя Киликии, первым делом решил укротить амбиции армян. В 1136 году с одобрения короля Фулька Иерусалимского он начал войну против Киликии. Вместе с Балдуином Марашским он напал на владения Левона I, но последний с помощью своего племянника, графа Жослена Эдесского отбил нападение антиохийцев. После одержанной победы Левон согласился на переговоры с антиохийцами, однако он был заманен в западню, где был схвачен в плен и отправлен в Антиохию. Находясь в неволе, Левон отказавшись от Сарвентикара, Маместии и Аданы в пользу Раймунда, а также заплатив большой выкуп, был вынужден выкупить свою свободу. Буквально сразу же после освобождения из плена, армянский князь вернул себе эти города. Война разразилась вновь, пока в начале 1137 года, усилиями Жослена было установлено перемирие между двумя княжествами. Оба князя понимали что поход византийского императора Иоанна грозил и Киликии и Антиохии, поэтому им пришлось сформировать единый альянс против византийцев

Византийцы под командованием императора Иоанна Комнина, появившись в регионе сразу же предъявили претензии на Антиохию, которую некогда фактически присвоил себе Боэмунд Тарентский, тогда как должен был передать её Алексею I, отцу Иоанна. Он заявил о правах на Антиохию, поскольку в отличие от отца мог требовать и добиваться своего военным путём. Король Фульк помочь не мог, у него хватало своих забот, поскольку как раз в 1137 г. погиб сосед Раймунда с юга, граф Понс Триполийский, а его вдова (младшая сестра жены Фулька, Мелисенды, и Алисы Антиохийской) осталась с несовершеннолетним наследником. Раймунду пришлось принести вассальную присягу Иоанну и участвовать в его походе против мусульман. Поскольку те территории, которые Иоанн собирался отвоевать у них, он пообещал отдать Раймунду в обмен на Антиохию, Раймунд, естественно, не прилагал никаких усилий для достижения успеха в предприятии. Если бы экспедиция Иоанна провалилась, Антиохия сохранилась бы за князем, пусть и как вассальное владение. Целей своих Раймунд вполне достиг, уговорив напоследок Иоанна не занимать своим гарнизоном цитадель. В общем, Иоанн удалился в Константинополь, оставив все как есть. Он, однако, еще возвращался в 1142 г., но положение Раймунда от этого фактически никак не пострадало. Он сумел отстоять город и не пустить в него сюзерена, а на следующий год Иоанн умер из-за раны на охоте.

Война с Алеппо и второй крестовый поход

Хотя в 1145 году Раймунду и пришлось ездить в Константинополь присягать на верность новому императору, Мануилу I, главной заботой князя на все следующие после первого визита Иоанна 10—11 лет стали мусульманские соседи, а внутри княжества ожесточенная борьба с патриархом Раулем, которого Раймунд в итоге одолел в 1139 году. Злейшим врагом Раймунда стал атабек Имад ад-Дин Занги, когда же в 1146 году его устранила судьба, обстановка не улучшилась, поскольку место пьяницы Занги в Алеппо занял его сын, аскет Нур ад-Дин Махмуд. Борьба шла с переменным успехом — Раймунд испытывал дефицит живой силы. В многолюдной Антиохии (возможно, 100 000, а то и 150 000 жителей) хватало людей всяких занятий, но только не воинов. Князья никогда не собирали под рукой больше 700 рыцарей плюс соответствующий контингент пехоты (обычно превышавший численность тяжелой конницы в 5—10 раз). Вполне естественно поэтому, что прибытие в морские ворота — порт Сен-Семион — французских крестоносцев Людовика VII Раймунд расценил как шанс нанести чувствительный удар по главному противнику. В конце концов, поход провозгласили из-за того, что Занги захватил Эдессу и угрожал второму городу, Тель Баширу, или Турбесселю, как называли его франки. Однако все складывалось не вполне так, как хотелось крестоносцам. Централизованной операции так и не получилось, хотя многие рыцари охотно приняли участие в набегах на соседнюю территорию, благо было недалеко — стоявший к востоку Алеппо и Антиохию разделяли менее 100 км по дорогам.

Несомненно, многим из французов-северян южанин Раймунд понравился. Силач и удалец, он к тому же сочинял стихи, хотя писать и читать не умел, зато был, как есть основания полагать, красноречив и куртуазен. В конце концов, не удивительно — отец его был трубадуром. А все куртуазное входило в моду и в Париже, особенно с появлением там в качестве жены короля герцогини Аквитании, Алиеноры. Думается, Людовику не очень-то нравилось внимание подданных к князю и восхищение им, которое они, должно быть, испытывали, но пуще всего раздражало отношение к нему жены, которая тоже сопровождала мужа в походе. Двадцатишестилетняя Алиенора Аквитанская приходилась Раймунду племянницей и поговаривали об их чрезмерной даже для родственников и совсем не родственной близости. Слухи эти впоследствии муссировались при дворах Европы и даже были записаны хронистами, хотя современные исследователи и не склонны верить сплетням, пусть даже и довольно единодушным. Быстрый отъезд Людовика в Акру мог объясняться вовсе не ссорой с женой из-за связи с Раймундом, а интригами и настояниями королевы Мелисанды, которая посылала явных и тайных эмиссаров в Антиохию поторопить Людовика. Вдова с 1143 года (Фульк погиб на охоте в ноябре), она вообще была весьма привязана к сёстрам, тогда как Раймунд довольно скверно поступил с одной из них, Алисой. Кроме личного, безусловно существовала еще и политика. Мелисанда просто не могла допустить, чтобы Антиохия перехватила поход и чего доброго добилась бы успеха. Более того, в Акре уже находился германский король Конрад III, и получалось, что немцы как будто бы опередили французов, выказав больше крестоносного рвения.

Битва при Инабе

Так или иначе Раймунд остался один, а когда поход окончательно провалился и к началу лета 1149 года крестоносцы разъехались, князь очутился один на один с еще более упрочившим собственное положение Нур-ад-дином. Раймунд нашел неплохого союзника среди мусульманских соседей — вождя ассасинов, курдского шейха по имени Али ибн-Вафа. Начались обмены ударами христиан и мусульман-исмаилитов с мусульманами-суннитами, проходившие в равных условиях до тех пор, хотя один раз князю здорово досталось (Али ибн-Вафа опоздал тогда к сражению). Вместе с тем баланс сил как будто бы сохранялся, пока атабек не осадил замок Инаб. Раймунд не мог позволить противнику лишить себя этой крепости, так как с потерей её утрачивалась и возможность хоть как-то контролировать положение дел к востоку от реки Оронт, на которой и стояла Антиохия.

Нур-эд-Дин сначала отступил, но, получив обнадеживающие сведения о численности вражеского войска, передумал. Оно насчитывало тысячу пехотинцев и около четырех тысяч конных (более трех четвертей конницы — мусульмане Али ибн-Вафа), а у Нур ед-Дина одних только всадников имелось шесть тысяч. К утру 29 июня 1149 года он окружил лагерь противника у Мурадовых источников. На рассвете Раймунд и Али ибн-Вафа, не видя иного выхода, бросились на прорыв вверх по склону с очень невыгодной позиции. Но и это было еще не все. Утро выдалось ясным, но потом вдруг задул ветер, и поднялась настоящая буря, тучи песка несло прямо в лицо атакующим рыцарям и ассасинам. Победить в таких условиях и даже прорваться они уже не могли.

Смерть Раймунда

Раймунд стал третьим князем Антиохии, сложившим голову в бою — третьим подряд. Обессиленный и измученный, он пал с мечом в руке, сражаясь с полководцем Нур-ад-Дина Асад ад-Дином Ширкухом ибн Шади. Происходило все это почти ровно через тридцать лет после 28 июня 1119 года, когда князь Антиохии Рожер Салернский сложил голову на печально известном Кровавом поле (битва на Кровавом поле), кстати, расположенном недалеко от Инаба. Голова Раймунда досталась Асад ад-Дину Ширкуху, он велел оправить череп в серебро и отправил в дар халифу Багдада Нур-ад-дину.

Антиохия устояла — Нур-ад-дин не решился штурмовать её сразу, а потом на выручку пришёл с юга молодой король Иерусалима Бодуэн III.

Констанс осталась вдовой с четырьмя детьми: со старшим сыном, малолетним Боэмундом (будущим Боэмундом III), двумя дочерьми — Марией и Филиппой — и с новорождённым Бодуэном. Последнего часто считают сыном второго мужа княгини, Рено де Шатийона. Однако это сомнительно. Судя по всему, Бодуэн родился все же в год смерти Раймунда, а вторично замуж Констанс вышла только в 1153 году. Так или иначе в 1176 году, в год несчастной битвы под Мириокефалоном, Бодуэн командовал в армии Мануила I отрядом рыцарей и погиб, сражаясь как герой подобно отцу.

Литература

• Duggan, A. «The Story of the Crusade». London, 1963.
• Kelly, A. «Eleanor of Aquitaine and the Four Kings». Cambridge, Massachusetts, 1950.
• Riley-Smith, J. «A Short History of the Crusade». Yale Univ. Press, 1987.
• Runciman, S. «A History of the Crusades», 2 vol. Cambridge, 1952.
• Setton, K. M. «A History of the Crusade». Vols. I, II. Wisconsin, 1969.
• William of Tyre, «A History of Deeds Done Beyond the Sea» (английский перевод Historia rerum in patribus transmarinis gestarum, хроники Гильома Тирского. E. Atwater Bablock и A. C. Krey). New York, 1943.
• Колин, А. «Князь Арнаут». «OCTO PRINT», 1998.
• Колин, А. «Адвокаты Гроба Господня». «OCTO PRINT», 1998 г.

Отрывок, характеризующий Раймунд де Пуатье

Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.