Смертный грех

Сме́ртный грех в христианстве — тяжёлый грех, влекущий за собою потерю спасения души в случае отсутствия покаяния. Этот термин широко используется в католической теологии, где развито вероучение, различающее тяжёлые и обыденные грехи. Похожим образом термин используется также в некоторых некатолических церквях, включая православие. Но там отсутствует такое определение смертного греха, которое содержится в конкретной католической доктрине.

Смертный грех в католичестве

Официальное учение католической церкви в отношении смертного греха (и его отличий от грехов обыденных) закреплено догматически, то есть является обязательным элементом веры для католиков. Оно провозглашается Тридентским собором. В современную эпоху оно повторяется в Апостольском обращении папы Иоанна Павла II «Примирение и покаяние» (лат. Reconciliatio et Paenitentia), где определение смертного греха вслед за определением Тридентского собора формулируется следующим образом: «смертный грех — это тот, который касается серьёзной материи [существенных вопросов] и который, помимо этого, был совершен с полным сознанием и с полным согласием».

Такое определение смертного греха содержится в современном Катехизисе Католической церкви с объяснением, что «серьёзность материи» определена десятью заповедями согласно ответу Иисуса Христа богатому юноше в Евангелии (Мк. 10:17—19), где на вопрос, что делать для того, чтобы иметь жизнь вечную, Иисус ответил перечислением основных заповедей Моисея: «не прелюбодействуй, не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, не обижай, почитай отца твоего и мать».

Проблема смертного греха затрагивается также в энциклике Иоанна Павла II «Сияние Истины» (лат. Veritatis splendor), посвящённой вопросам морального учения Римско-Католической церкви. Тридентский собор запретил католикам принимать причастие в таинстве Евхаристии, если они осознают, что совершили смертный грех, не получив прежде отпущение греха в таинстве покаяния. Это требование сохраняется в современной практике католической церкви.

Смертный грех в православии

В православной традиции смертным считается непростительный грех, который искажает замысел Божий о человеке. В Новом Завете Иисус Христос указывал смертным (непростительным) грехом «хулу на Духа Святого»: «Сего ради глаголю вам: всяк грех и хула от­пустит­ся человеком: а яже на Духа хула не от­пустит­ся человеком: и иже аще речет слово на Сына человеческаго, от­пустит­ся ему: а иже речет на Духа Святаго, не от­пустит­ся ему ни в сей век, ни в будущий» (Мф. 12:31-32). Под этим грехом следует понимать совершено сознательное противление истине, возникновение чувства вражды и ненависти к Богу.

Смертным грехом так же можно рассматривать любую греховную страсть, поработившую волю человека, отдаляющую человека от Бога, которая лишает благодати и губит душу (если человек не имеет покаяния). Так, святитель Игнатий Брянчанинов говорит о смертных грехах: «Если кто умрет в смертном грехе, не успев покаяться в нем, его душа идет во ад. Ей нет никакой надежды на спасение».

Игнатий Брянчанинов указывает, что святые отцы «уподобляют смертный грех тяжелому камню». В соответствии с этой аналогией: если человек с камнем на шее окажется в воде, то утонет. Точно так же тонет человек «в пропастях ада» под тяжестью греха. В отличие от смертного греха, несмертные грехи затрагивают всех людей, включая святых, но не губят душу. Однако оставлять их без внимания нельзя, поскольку это может привести к совершению серьёзных грехов. Кроме того, по указанной аналогии песчинки мелких грехов могут скопиться в таком большом числе, что по весу не будут уступать тяжелому камню смертного греха.

Епископ Феофан Затворник указывает, что «грех является смертным, если кто преступает ясную заповедь Божию, с греховным желанием и услаждением, с сознанием самого себя и греховности дела». В нравственном богословии XIX века смертный грех определяется: «Смертным грехом нужно почитать всякий тяжкий грех, который, овладевая душою человека, делается в нём господствующим, подавляет в нём духовную жизнь, ожесточает его сердце нераскаянностью, делая его неспособным к принятию благодати Божией. Такие грехи называются смертными как потому, что свидетельствуют об омертвении в нас любви к Богу и ближним и вообще духовной жизни, так и потому, что, лишая нас Царствия Божия, подвергают вечной погибели и смерти».

В катехизисе «Православное исповедание Кафолической и Апостольской Церкви Восточной» киевского митрополита Петра Могилы XVII века смертные грехи разделены на три вида.

К первому виду смертных грехов относятся страсти, которые служат источником для множества других грехов, как, например, объявление несправедливой войны, а также греховные страсти или пороки: чревоугодие, блуд, корыстолюбие, гнев, гордыня, зависть, леность.

Ко второму виду смертных грехов относятся грехи, называемые грехами против Духа Святого, под чем понимается различное упорство против Бога. В число таких грехов входят: отчаяние в спасении, излишняя надежда на доброту Бога при упорном нежелании вести добродетельную жизнь, откладывание покаяния, богоборство, жизнь в злобе, зависть к духовным совершенствам других.

К третьему виду смертных грехов относятся грехи, традиционно называющиеся «вопиющими к небу», куда входят такие грехи как: умышленное убийство, «содомский грех», притеснение нищих, вдов и сирот, лишение платы работников, оскорбление родителей.

См. также

• Семь смертных грехов

Отрывок, характеризующий Смертный грех

– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.