Спасский, Иван Тимофеевич

Иван Тимофеевич Спасский
Род деятельности:	медицина
Дата рождения:	11 августа 1795(1795-08-11)
Место рождения:	Харьков (?), Российская империя
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Дата смерти:	25 января 1861(1861-01-25) (65 лет)
Место смерти:	Санкт-Петербург, Российская империя
Супруга:	Александрина (1.11.1803 – 25.01.1875)
Награды и премии:

Иван Тимофеевич Спасский, (11 августа 1795, Харьков (?) — 25 января 1861, Санкт-Петербург) — известный во второй четверти XIX века доктор медицины, профессор Петербургской медико-хирургической академии. Врач и преподаватель судебной медицины Училища правоведения. Автор многочисленных научных сочинений, в том числе, первого отечественного руководства по судебной медицине для юристов. Был домашним доктором семьи А. С. Пушкина. Оставил записки о последних днях жизни поэта.

Биография

Образование

Родился в купеческой семье. Учился в семинарии. Поступил и в 1815 году с золотой медалью окончил Петербургскую медико-хирургическую академию.

До 1818 года Был назначен адъюнктом А. С. Громова, профессора кафедры повивального искусства, судебной медицины и медицинской полиции академии и параллельно ординатором Морского госпиталя (с 1816 года). В 1818 году был направлен вместе с выпускниками медико-хирургической академии С. Ф. Хотовицким и П. А. Чаруковским за границу для совершенствования в биологических науках. В соответствии с начатой Александром I университетской реформой для подготовки будущих отечественных профессоров в качестве образца по организации обучения был выбран, в том числе, и Гёттингенский университет.

Во время пребывания в Германии И. Т. Спасский в Галле был принят в масонскую ложу «Трёх мечей» (Zu den drei Degen), что и было установлено, после возвращения в Россию, расследованием, проведенным в медико-хирургической академии в связи с императорским рескриптом от 1 августа 1822 года «О запрещении тайных обществ и масонских лож». В 1822 году, в степени штаб-лекаря, был назначен адъюнкт-профессором кафедры зоологии и минералогии медико-хирургической академии.

В 1824 году защитил докторскую диссертацию — лат. «Entozoologiae historiae progressus et status hodierni brevis explicatio».

Медицинская карьера

И. Т. Спасский совмещал научно-педагогическую деятельность и врачебную практику. С 1826 года исполнял обязанности акушера сначала Петербургской, а потом Выборгской частей города.

Продолжал служить в медико-хирургической академии — в 1827 году получил звание ординарного профессора зоологии и до 1833 года руководил кафедрой зоологии и минералогии, а с 1833 года — кафедрой фармакологии с рецептурой и общей терапией.

В 1835—1846 годах был штатным врачом и преподавателем судебной медицины в Училище правоведения. В 1839 году опубликовал «Обозрение судебной медицины для руководства воспитанников училища правоведения», первое отечественное и неоднократно переизданное пособие для судебно-медицинских экспертов.

В конце 1830-х годов И. Т. Спасский — ученый секретарь медико-хирургической академии и, как доверенное лицо министра просвещения С. С. Уварова, был избран «членом комитета для предварительного соображения мер к преобразованию медицинской учебной части в заведениях министерства народного просвещения».

28 ноября 1838 г. было удовлетворено его прошение об отставке с официальных должностей в академии. В феврале 1839 г. доктор медицины И. Т. Спасский был избран почётным членом Императорскрй медико-хирургической академии и почётным доктором (лат. honoris causa) хирургии.

В 1840-е годы по поручению министра просвещения неоднократно ездил в Вильно, Дерпт и Пернов для подготовки мероприятий по реорганизации медицинских и ветеринарных учебных учреждений.

С 1858 года страдал от психического расстройства. Скончался 13 (25) января 1861 года. Похоронен был на Волковом православном кладбище.

Семья

Жена — Александрина (1.11.1803 — 25.01.1875).

Публикации

Разносторонние научно-медицинские интересы И. Т. Спасского отражены в его сочинениях 1827—1841 годов, среди которых:
1827 — «Появление жаб в пищеприемном канале человека»
1833 — «Внутреннее и наружное употребление опия», «Семиотика вообще и детская в особенности»
1834 — «Достоинства и необходимость медицины и врачей»
1835 — «Рафания в Вятской губернии и в земле Войска Донского», «Выгоды сложных рецептов», «Краткий очерк врачебного действия бань», «Бальзамирование у древних египтян», «Болезнь, исцеление и лечение»
1838 — «Возрасты в антропологическом и врачебном отношениях»
1839 — «О вторичном прививании коровьей оспы-вакцины», «Обозрение общей терапии», «Обозрение судебной медицины для руководства воспитанников училища правоведения»
1841 — «Чрезвычайное изобретение или история одной книжицы» (об основателе гомеопатии Ганнемане).

Награды

В 1840 году получил чин статского советника. Награждён орденами:
— орден Святой Анны 2-й степени с императорской короной
— орден Святого Станислава 2-й степени
— орден Святого Владимира 4-й степени.

Домашний врач А. С. Пушкина

И. Т. Спасский был домашним врачом семьи Пушкиных — одновременно и педиатром, и гинекологом, и терапевтом. Письма поэта сохранили свидетельства его уважительного отношения к врачу. В апреле 1834 года Пушкин писал жене: «…сделай милость, не забудь прочесть инструкцию Спасского и поступай по оной… после завтра обедаю у Спасского и буду на тебя жаловаться…» В знак расположения Пушкин подарил Спасскому собственную, отделанную серебром, трость.

Сестра жены Пушкина, Е. Н. Гончарова писала брату Дмитрию, что Иван Тимофеевич лечил и её, и сестру Александру, и прислугу, не принимая при этом денег: «Я чувствую, что я ему очень обязана, и однако не знаю, как отблагодарить его за своё лечение».

После дуэли И. Т. Спасский находился у постели раненого поэта до момента его кончины и, как судебный медик, участвовал вместе с В. И. Далем во вскрытии тела умершего. 2 февраля 1837 года составил подробную записку о последних днях Пушкина.

Мнения современников

«Добрейшая душа», как называл его Н. И. Пирогов, доктор И. Т. Спасский трезво оценивал возможное критическое отношение к практикующему врачу, который ни в коем случае «не может и не должен отказываться спешить туда, где страждущие ждут от него советов и деятельного пособия», но при этом иногда сталкивается с тем, что всякий берется судить о его действиях «и тем более, чем менее понимает врачебную науку»..

По мнению современников, Спасский был увлекающимся человеком, «многообразованным и хорошим латинистом», c разносторонними способностями. Как профессор, он многое дал своим студентам.

Н. И. Пирогов писал, что Спасский, с которым они познакомились в Обуховской больнице, пользовался «заслуженною репутацией и в публике и между врачами того времени»

Выпускник Училища правоведения В. В. Стасов вспоминал, что Спасский «сильно надоедал всем сильною приверженностью к пациентам из князей и графов».

В воспоминаниях К. К. Данзаса, записанных А. Амосовым, сказано (без каких-либо мотивировок) о Спасском, как о враче, что Пушкин «имел к нему мало доверия». Историк Р. Г. Скрынников, не видевший оснований для такого суждения, приводит в качестве противоположной точки зрения слова из письма от 24 октября 1835 года сестры Пушкина — Ольги Сергеевны о том, что брат «верит в Спасского, как евреи верят в приход Мессии, повторяет всё, что тот говорит».

Примечания

Комментарии

Ссылки

• Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина — С.-Пб.: Академический проект, 1999, 656 с. ISBN 5-7331-0142-3
• Спасский И. Т. Последние дни А. С. Пушкина. Рассказ очевидца — //Ф. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2 — М.: Худлит, 1974, 560 с., — сс. 335—338

Отрывок, характеризующий Спасский, Иван Тимофеевич

Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.