Обуховская больница

Обуховская больница
Характеристики
Координаты

Обу́ховская больни́ца — одна из первых городских больниц России. В настоящее время в здании бывшего женского корпуса в Санкт-Петербурге расположена клиника военно-морской терапии Военно-медицинской академии имени С. М. Кирова, большая часть корпусов закрыта на реконструкцию.

История

Несмотря на то, что первая городская общедоступная больница, получившая название Обуховской по расположенным рядом Обуховскому проспекту и Обуховскому мосту работала ещё с 1779 года, её торжественное открытие на набережной реки Фонтанки состоялось 16 (27) августа 1780 года.

Первоначально больница имела 60 коек, включая «долгауз» (первое психиатрическое учреждение города), и располагалась в нескольких деревянных помещениях на территории бывшей усадьбы А. П. Волынского, казнённого при императрице Анне Иоанновне. Первое каменное здание, в котором расположился корпус мужского отделения на 300 коек, был возведён архитекторами Дж. Кваренги и Л. Руска в 1784 году со стороны Фонтанки. Постройка этого здания произведена по плану лейб-хирурга Императрицы Екатерины II, фон-Кельхена, взявшего за образец венскую больницу (Allgemeines Кrankenhaus). Затем в 1836—1839 годах со стороны Загородного проспекта П. С. Плавовым был построен корпус женского отделения на 200 коек. А в 1866 году архитектор И. В. Штром возвёл вдоль Введенского канала ещё два корпуса на 300 мест, один из которых был назван «принцевским» в честь принца П. Г. Ольденбургского.

В 1828 году психиатрическое отделение переезжает на Петергофскую дорогу и получает название Больница Всех Скорбящих Радости. В 1832 году на должность главного врача новой больницы был утверждён Фёдор Иванович Герцог, который вскоре, согласно отзывам современников, «поставил её наряду с образцовыми европейскими учреждениями».

22 июля (3 августа) 1828 года состоялось освящение церкви при больнице во имя образа Божией матери всех скорбящих радости.

В 1829 году при Обуховской больнице была открыта первая фельдшерская школа.

С 1845 года академик Н. И. Пирогов ежедневно посещал больницу для проведения операций и чтения лекций. В саду больницы в 1932 году ему был установлен памятник в виде бюста из серого гранита (скульптор И. В. Крестовский, архитектор Л. В. Руднев). На лицевой стороне постамента выбито одно слово «Пирогов». На оборотной стороне — надпись: «Здесь стояла покойницкая, где Н. И. Пирогов на распилах замороженных трупов создал свой атлас топографической анатомии».

В 1862 году выстроено каменное здание для фельдшерской школы В период с 1885 по 1922 год усилиями главного врача Александра Афанасьевича Нечаева больница превратилась в крупное научно-клиническое учреждение. В 1922 году, после смерти главврача, больница стала именоваться Обуховская больница имени профессора А. А. Нечаева памяти 9 января 1905 года.

В 1920—1930-х годах больница являлась клинической базой медицинских институтов и Института экспериментальной медицины, а в 1932 году при ней открылись Высшие медицинские курсы для лиц со средним медицинским образованием и стажем практической работы. Позже они получили статус Областного медицинского института (через год его переименовали в 3-й Ленинградский мединститут).

В 1940 году на базе Обуховской больницы и медицинского института была сформирована Военно-морская медицинская академия.

После объединения Военно-морской медицинской академии с Военно-медицинской академией им. С. М. Кирова в 1956 году в корпусах больницы расположились кафедры и клиники военно-морской госпитальной терапии и хирургии, хирургии усовершенствования врачей № 1 (сердечно-сосудистой хирургии), терапии усовершенствования врачей № 1, урологии, пропедевтики внутренних болезней, термических поражений.

В 2015 году большая часть корпусов была закрыта для масштабной реконструкции.

В больнице работали Н. Ф. Арендт, И. И. Греков, В. М. Керниг, А. А. Троянов и др. На территории — памятники Н. И. Пирогову; на зданиях больницы — мемориальные доски И. И. Грекову, А. П. Колесову, А. В. Мельникову, Н. С. Молчанову, А. А. Нечаеву, в вестибюле бывшего женского корпуса (Загородный просп., 47) — З. М. Волынскому.

Попечители больницы, члены Попечительского совета учреждений общественного призрения в Санкт-Петербурге

• Стог А. Д., тайный советник (1828—1837)
• Неклюдов С. П., действительный статский советник (1838—1847)
• Митусов Г. П., действительный тайный советник (1849—1862)
• Зуров Е. А., генерал-лейтенант (1862—1866)
• Пущин П. П., генерал-лейтенант (1866—1871)
• Александровский В. П., тайный советник (1871—1877)
• Баллюзек Л. Ф., генерал-лейтенант (1877—1879)

Историческая галерея

Связь с литературой

Больница, а именно Дом призрения для умалишённых, входивший в её состав, упоминается в повести А. С. Пушкина «Пиковая дама»: «Германн сошёл с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17-м нумере, не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: „Тройка, семёрка, туз! Тройка, семёрка, дама!..“». Причём поскольку повесть написана в 1834 году, то Германн по всей видимости попадает уже в Больницу Всех Скорбящих радости.

Кроме того, «ΧΙV отделение Обуховской больницы» описывается в романе Всеволода Крестовского «Петербургские трущобы»:

«Каждому петербуржцу очень хорошо знакомо по наружности длинное здание на Фонтанке, близ Обухова моста… пройдя шагов двадцать по площадке сеней, очутитесь в поперечном коридоре, перед дверью, где прибита дощечка с надписью „ΧΙV отделение“. Для человека, который, не будучи знаком с назначением этого отделения, переступил бы за порог ведущей в него двери, неожиданно предстало бы, в иную пору, очень грустное зрелище».

В 1840 году в больнице провел последние дни жизни декабрист и мемуарист П. А. Бестужев, сосланный рядовым на Кавказ. Участвуя в персидской и турецкой кампаниях, был ранен при штурме Ахалциха и потом был сведен с ума в одной из кавказских крепостей. Опасение за его жизнь:

«…заставило мать обратиться к начальнику штаба жандармов Бенкендорфу с покорнейшею просьбою: поместить брата Петра в заведение умалишенных герцога, бывшее на 5-й версте от столицы по Петергофской дороге. Бенкендорф доложил об этом царю. И если бы это не был факт — поверит ли будущее поколение, чтобы властитель семидесяти миллионов дал такого рода резолюцию: „В просьбе отказать, так как это заведение очень близко от столицы“. Впоследствии подведомственные агенты правительства, устыдясь бессмысленности такой резолюции, дали позволение матери поместить брата Петра в это заведение. Он был там помещен и через три месяца умер».

Левша в сказе Николая Лескова умер в Обуховской больнице. «Тогда один подлекарь сказал городовому везти левшу в простонародную Обухвинскую больницу, где неведомого сословия всех умирать принимают. Тут велели расписку дать, а левшу до разборки на полу в коридор посадить» (глава 18).

Первоначально Дом призрения был выкрашен в традиционный для Петербурга жёлтый цвет. Но именно он стал решающим признаком для народного названия этого богоугодного заведения — «Жёлтый дом». Очень скоро этой идиомой стали называть все дома сумасшедших.

Известные сотрудники

• Беляков, Степан Александрович — русский психиатр, невропатолог
• Герман, Фёдор Фёдорович — действительный статский советник — старший врач (1857—1862) и главный доктор (1862 — не ранее 1878) больницы.
• Греков, Иван Иванович — советский хирург, доктор медицинских наук (1901), профессор (1915), почётный член и почётный председатель Хирургического общества Н. И. Пирогова (1920), главный редактор научного медицинского журнала «Вестник хирургии и пограничных областей» (1922—1934), председатель XVI-го Всероссийского съезда хирургов (1924), главный врач Обуховской больницы (1927—1934), заслуженный деятель науки РСФСР (1932)
• Ивашенцов, Глеб Александрович — советский терапевт, инфекционист, организатор здравоохранения
• Керниг, Владимир Михайлович — российский терапевт, один из организаторов высшего женского медицинского образования в России
• Кючарян, Артур Григорьевич — видный деятель военно-медицинской службы СССР
• Майер К. А., действительный статский советник — старший врач (1828—1840) и главный доктор (1840—1848) больницы
• Малиновский, Павел Петрович — российский психиатр
• Мильгаузен, Фёдор Карлович — врач; впоследствии чиновник для особых поручений по врачебной части при Таврическом губернаторе, действительный статский советник
• Миротворцев, Сергей Романович — русский и советский хирург, действительный член (академик) Академии медицинских наук СССР (с 1945), заслуженный деятель науки РСФСР (с 1935), участник русско-японской, Первой мировой и Великой Отечественной войн.
• Рейнфельд Ф. И., действительный статский советник — старший врач (1840—1848) и главный доктор (1848—1862) больницы
• Рюль, Иван Фёдорович — лейб-медик, действительный тайный советник и кавалер, инспектор медицинской части Учреждений императрицы Марии, доктор медицины и хирургии
• Рюльман, Антон Антонович — российский врач
• Яппа, Павел Аронович — российский врач

Интересные факты

• В 1923 году в Обуховскую больницу доставили тело бандита Лёньки Пантелеева и в течение месяца выставляли его на обозрение, чтобы убедить всех в его смерти.
• 28 декабря 1925 г. в Обуховскую больницу было доставлено тело поэта Сергея Есенина. 29 декабря там же состоялось вскрытие.
• В медицине известен так называемый симптом Обуховской больницы - расширенная и пустая ампула прямой кишки при ректальном исследовании.

Литература

• Герман Ф. Исторический очерк Обуховской больницы за 100 лет. — СПб, 1884.
• Нечаев А.А. Очерки по истории Обуховской больницы. — Л., 1952.
• Белевитин А.Б., Немченко В.И. Обуховская больница. — СПб, 2003.
• Марков Ю., Батурина Л. Обуховская больница // Диалог. — 1988. — № 14.
• Ордин К. Попечительский совет заведений общественного призрения в С.-Петербурге. Очерк деятельности за пятьдесят лет 1828—1878. — СПб.: Типография второго отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, 1878.
• Сто шестьдесят лет Обуховской больницы. Исторический очерк. Литературная обработка и редакция Б. Рейна. 1779 - 1939. Л.: Изд. 3-го Ленинградского медицинского института. 1940г. 69 с.

Ссылки

• Т. И. Грекова. [encspb.ru/object/2804015536?lc=ru Обуховская больница]. Энциклопедия Санкт-Петербурга. Проверено 23 мая 2010.

Отрывок, характеризующий Обуховская больница

8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться