Станиславский, Алексей Маркианович

Алексей Маркианович Станиславский
Дата рождения:	12 (25) февраля 1865(1865-02-25)
Дата смерти:	23 мая 1953(1953-05-23) (88 лет)
Место смерти:	Москва, СССР
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Образование:	Харьковская духовная семинария
Партия:	Союз русского народа
Род деятельности:	член Государственной думы III и IV созывов от Харьковской губернии

Алексе́й Маркиа́нович Станисла́вский (12 февраля 1865 — 23 мая 1953) — член Государственной думы III и IV созывов от Харьковской губернии, протоиерей.

Биография

Православный. Имел 33 десятины церковной земли (к 1912 году).

По окончании Харьковской духовной семинарии со званием студента в 1886 году, был рукоположен в священники Покровской церкви в слободе Большой Пискаревке Богодуховского уезда. В 1901 году был возведен в сан протоиерея и назначен настоятелем Успенского кафедрального собора в городе Богодухове, каковую должность занимал вплоть до революции.

Кроме того, состоял благочинным 1-го округа Богодуховского уезда, наблюдателем уездных церковно-приходских школ, членом губернского училищного совета от духовенства, членом комиссии по введению в Богодуховском уезде всеобщего образования и блюстителем за преподаванием закона Божьего в средних и низших учебных заведениях уезда. Избирался депутатом от духовенства в уездном и губернском земских собраниях и городской думе. Был законоучителем Богодуховской женской гимназии, содействовал построению Богодуховской мужской гимназии, где впоследствии был избран почетным попечителем.

В 1905 году организовал в Богодухове отдел Союза русского народа, состоял товарищем председателя отдела.

В 1907 году был избран членом III Государственной думы от Харьковской губернии. Входил в Совет фракции правых. Состоял секретарем комиссии о мерах борьбы с пьянством, а также членом комиссий: по народному образованию, по местному самоуправлению, по вероисповедным вопросам и бюджетной.

В 1912 году был переизбран в Государственную думу. Входил во фракцию правых, после её раскола в ноябре 1916 был младшим товарищем председателя группы независимых правых. Состоял членом комиссий: бюджетной, по народному образованию, о борьбе с немецким засильем и бюджетной.

Окончил курс Санкт-Петербургского археологического института, где изучал стили храмовой архитектуры и церковную живопись. В 1913 году участвовал в создании Харьковского епархиального церковно-исторического общества и музея при нём. В 1916 году был возведен в потомственное дворянство.

В 1917 году был избран членом Поместного собора Православной церкви от Харьковской епархии, входил в состав Высшего церковного совета (1917—1922). Также был членом Всеукраинского собора (1918).

После 1917 года служил настоятелем нескольких московский церквей: Князь-Владимирской церкви при Московском епархиальном доме (1917—1920), церкви иконы «Нечаянная радость» в Марьиной роще (1920—1935), церкви Спаса Нерукотворного в Гирееве (1935—1941), Казанской церкви в селе Коломенском (1941), церкви Ильи Пророка в Черкизове (1941—1945) и церкви Покрова Пресвятой Богородицы на Лыщиковой Горе (1945—1953).

В годы Великой Отечественной войны устроил сбор средств для помощи Красной Армии и сиротам погибших воинов, был награждён медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». В 1945 году участвовал в Поместном Соборе Русской Православной церкви, избравшем патриарха Алексия I. С 1946 года состоял консультантом при Хозяйственном управлении Святейшего Синода, а с 1948 — и членом Пенсионной комиссии при Синоде.

Скончался в 1953 году в Москве. Похоронен на Введенском кладбище. Жена — Аполлинария Александровна (1868—1958), имел четверых сыновей.

Награды

Был удостоен всех церковных наград для белого духовенства, до митры и права ношения двух наперсных крестов включительно. Кроме того, имел следующие награды:

• икона Святого Иоанна Златоуста с надписью: «За усердную беспорочную 60-летнюю пастырскую службу» (1946);
• портрет патриарха Алексия с надписью: «Всечестнейшему протоиерею отцу Алексею на молитвенную память в день его Ангела» (1950);
• золотой наперсный крест с украшениями в день 65-летия беспрерывного служения в сане священника (1951).

Источники

• 4-й созыв Государственной думы: Художественный фототип. альбом с портретами и биографиями. — СПб.: издание Н. Н. Ольшанскаго, 1913.
• [www.tez-rus.net/ViewGood42125.html Государственная дума Российской империи: 1906—1917]. — М.: РОССПЭН, 2008.
• [archive.jmp.ru/page/index/195306338.html Протоиерей А. М. Станиславский: (Некролог)] // Журнал Московской патриархии. 1953, №6.

Отрывок, характеризующий Станиславский, Алексей Маркианович

Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.