Фюрстенберг, Максимильен де

Его Высокопреосвященство кардинал Максимильен Фюрстенберг Maximilien von Fürstenberg
Префект Конгрегации по делам восточных церквей
15 января 1968 года — 28 февраля 1973 года
Церковь:	Римско-католическая церковь
Предшественник:	Кардинал Густаво Теста
Преемник:	Кардинал Поль-Пьер Филипп
Великий магистр Рыцарского Ордена Гроба Господня
март 1972 года — 22 сентября 1988 года
Церковь:	Римско-католическая церковь
Предшественник:	Кардинал Эжен Тиссеран
Преемник:	Кардинал Джузеппе Каприо
Имя при рождении:	Максимильен-Луи-Юбер-Эгон-Венсан-Мари-Жозеф, барон фон Фюрстенберг-Штаммхайм
Рождение:	23 октября 1904(1904-10-23) Херлен, королевство Нидерландов
Смерть:	22 сентября 1988(1988-09-22) (83 года) Мон-Годинн, Намюр, Бельгия
Принятие священного сана:	9 августа 1931 года
Епископская хиротония:	25 апреля 1949 года
Кардинал с:	26 июня 1967 года
Награды:

Максимильен-Луи-Юбер-Эгон-Венсан-Мари-Жозеф, барон фон Фюрстенберг-Штаммхайм (фр. Maximilien Louis Hubert Egon Vincent Marie Joseph, Freiherr von Fürstenberg-Stammheim; 23 октября 1904, Херлен, королевство Нидерландов — 22 сентября 1988, Мон-Годинн, Намюр), Бельгия) — бельгийский кардинал, ватиканский дипломат и куриальный сановник из рода Фюрстенбергов. Титулярный архиепископ Пальто с 14 марта 1949 по 26 июня 1967. Апостольский делегат в Японии с 22 марта 1949 по 28 апреля 1952. Апостольский интернунций в Японии с 28 апреля 1952 по 21 ноября 1959. Регент нунциатуры в Корее в 1952—1953. Апостольский делегат в Австралии, Новой Зеландии и Океании с 21 ноября 1959 по 28 апреля 1962. Апостольский нунций в Португалии с 28 апреля 1962 по 26 июня 1967. Префект Конгрегации по делам восточных церквей с 15 января 1968 по 28 февраля 1973. Великий магистр Рыцарского Ордена Гроба Господня с марта 1972 до 22 сентября 1988. Камерленго Коллегии кардиналов с 24 мая 1982 по 25 июня 1984. Кардинал-священник с 26 июня 1967, с титулом церкви Sacro Cuore di Gesù a Castro Pretorio с 15 июля 1967.

Ссылки

• [www.catholic-hierarchy.org/bishop/bfurm.html Информация]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Фюрстенберг, Максимильен де

Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.