Шанхайский международный сеттльмент

Шанхайский международный сеттльмент (англ. Shanghai International Settlement, кит. 上海公共租界) — территория Шанхая, находившаяся под международным управлением с 1842 по 1943 годы.

Изначально это был один из пяти «договорных портов», открытых Китаем для внешней торговли в соответствии с положениями Нанкинского договора, который Цинская империя была вынуждена подписать после поражения в Первой опиумной войне в 1842 году. Порт находился под британским управлением. Вскоре поблизости разместились американский и французский сеттльменты, и в 1854 году для управления тремя сеттльментами был создан объединённый Муниципальный совет. В 1862 году Шанхайская французская концессия решила, что лучше существовать независимо, а британский и американский сеттльменты в следующем году формально объединились в Шанхайский международный сеттльмент.

В отличие от таких британских владений, как Гонконг или Вэйхайвэй, Шанхайский международный сеттльмент оставался суверенной китайской территорией, и, к примеру, когда в 1939 году Великобритания оказалась в состоянии войны с Германией, германские граждане свободно продолжали свою деятельность на его территории.

Международный сеттльмент был занят японскими войсками в декабре 1941 года, после нападения Японии на Пёрл-Харбор. Так как Японская империя официально передала сеттльмент марионеточному китайскому правительству, то, чтобы удержать правительство Чан Кайши от заключения сепаратного мира с Японией, правительства США и Великобритании в начале 1943 года подписали с ним соглашения об отказе от привилегий для своих подданных. Тем самым Шанхайский международный сеттльмент был официально ликвидирован.

История

Первыми иностранцами, поселившимися в Шанхае, были подданные Британской империи. В 1843 году, по окончании Первой опиумной войны, Шанхай был объявлен «открытым портом», и туда был назначен британский консул. Когда он прибыл на место, то китайский даотай Шанхая отказался выделить здание под консульство, и в качестве помещения под консульство свой собственный дом предложил один пробритански настроенный китайский торговец из Гуанчжоу. Год спустя здание для консульства было выстроено внутри официальных границ сеттльмента, к югу от Сучжоухэ. Впоследствии Франция и США также подписали с Цинской империей договоры, предоставлявшие их подданным экстерриториальные права в Китае, аналогичные британским, но поначалу они соглашались с тем, что иностранное поселение в Шанхае действует под британской консульской юрисдикцией.

В 1844 году американский дипломат Калеб Кушинг заключил с цинским правительством Вансяский договор, в соответствии с которым американцы получили в «договорных портах» те же права, что и британцы. Статьи договора делали Шанхай экстерриториальной зоной, хотя и не выводили его из-под китайской юрисдикции. Лишь в 1845 году британцы пошли по стопам американцев и подписали соглашение, позволявшее британским подданным арендовать в Шанхае землю на неопределённый период времени. Наличие поста американского консула не создавало для британцев проблем, так как он никогда не занимал этот пост лично. Так как американским торговцам в Китае запрещалось торговать опиумом, то они осуществляли подобную деятельность через британские фирмы. В 1848 году на территории между южной границей Британского сеттльмента и северной границей обнесённого стеной Китайского города была образована Шанхайская французская концессия, подчинявшаяся французскому консулу.

11 июля 1854 года группа западных бизнесменов, несмотря на протесты консульских работников, собралась на первое (впоследствии ставшее ежегодным) собрание Шанхайского муниципального совета и выработала Правила обращения с землёй, что заложило основы самоуправления. Целью первого собрания была помощь в строительстве дорог и устранение двойного налогообложения при перемещении ценностей из одной концессии в другую.

Во время тайпинского восстания, когда иностранные концессии оказались отрезанными от моря (с одной стороны — маньчжурскими правительственными войсками, с другой — повстанцами из «Общества малых мечей»), то иностранные подданные, проживавшие на территории иностранных концессий, отказались платить налоги китайскому правительству, за исключением сборов за пользование землёй и морем (формально — на том основании, что здание Шанхайской таможни было сожжено в ходе боевых действий). Также они декларировали право на отсутствие китайских войск на территории концессий. Хотя ранее на территории концессий разрешалось селиться лишь иностранцам, но теперь туда хлынул поток китайцев, спасавшихся от тайпинов, и проживание китайцев на территории иностранных концессий было постепенно легализовано. В 1863 году Американская концессия официально объединилась с Британской в Шанхайский международный сеттльмент; южнее образовалась Французская концессия, а территория Китайского города и земля вокруг концессий осталась под юрисдикцией китайского правительства. Впоследствии такое разделение иногда приводило к бюрократическому абсурду (например, чтобы проехать через город на автомобиле, требовалось иметь три водительские лицензии).

В конце 1860-х годов вопросы повседневной жизни взял на себя Шанхайский муниципальный совет (китайское название — 工部局, «отдел работ», от традиционного английского названия местных исполнительных органов «Board of works»). Юридически власть в сеттльменте принадлежала британскому консулу, однако на практике его решения вступали в силу лишь после одобрения Советом. В Совет входили представители разных западных стран, включая британцев, американцев, датчан и немцев; большинство мест в Совете занимали подданные Британской империи, они же возглавляли все департаменты, единственным исключением был Муниципальный оркестр, возглавляемый итальянцем. До 1928 года в Совет запрещалось избираться китайцам — даже постоянно проживающим на территории Сеттльмента.

Международный сеттльмент имел собственные пожарную службу, полицию, а иногда — и собственные войска; после беспорядков в британской концессии в Ханькоу в 1927 году для усиления обороны Шанхая прибыли батальон Британской армии (известный как «Силы обороны Шанхая») и контингент морской пехоты США. В середине 1880-х Совет контролировал весь городской бизнес, включая торговлю опиумом и проституцию (запрещённые, соответственно, в 1918 и 1920 годах).

В конце XIX века Японская империя начала активную экспансию. В 1915 году число японских подданных превысило в Шанхае число британских подданных, а в начале 1930-х годов японцы составляли 80 % иностранцев в Шанхае. Японцы селились в основном в районе Хунцяо, превратившемся в неофициальный японский сеттльмент; порядок там поддерживали Полиция японского консульства и японские члены Шанхайской муниципальной полиции, хотя официально этот «Маленький Токио» и не входил в состав Международного сеттльмента.

В 1932 году на территории международного сеттльмента проживало 1 040 780 китайцев. В 1937 году, после начала японо-китайской войны, на территории сеттльмента укрылось ещё 400 тысяч человек. 8 декабря 1941 года, после вступления Японии во Вторую мировую войну, японские войска вошли на территорию Международного сеттльмента. Французские и американские части капитулировали без единого выстрела, британская речная канонерка «Peterel» отказалась сдаться и была уничтожена. Консулы и старшие управленцы лишились своих постов, но европейский персонал нижнего звена продолжал работу на своих местах в администрации до февраля 1943 года, когда все европейцы в Шанхае были интернированы.

В феврале 1943 года Великобритания и США заключили соглашения с китайским правительством о возвращении Сеттльмента под китайскую юрисдикцию. Однако это произошло лишь на бумаге, так как Шанхай находился под японской оккупацией. В июле 1943 года японцы преобразовали Шанхайский муниципальный совет в Городское правительство Шанхая, подчиняющееся прояпонскому марионеточному китайскому правительству.

По окончании войны и вывода японских войск в городе была создана Ликвидационная комиссия, чтобы урегулировать детали передачи. К концу 1945 года большинство иностранных подданных, не участвовавших в китайской гражданской войне либо не занятых бизнесом в Шанхае, покинули его. После изгнания гоминьдановцев из Шанхая в 1949 году весь город был объединён в единой структуре управления.

Структура денежного обращения

Схема денежного обращения в Китае XIX века была довольно сложной. Единой денежной системы не существовало. В различных частях Китая использовались различные деньги, однако повсеместно использовались серебряные испанские доллары, которые в течение нескольких веков поступали из Мексики на Манильских галеонах. До 1840-х годов они чеканились в Мехико, в результате чего после образования независимой Мексики они стали заменяться на мексиканские доллары.

В Шанхае в концентрированном виде отразилась сложность экономики, существовавшей на китайском побережье. Китайцы вели расчёты в серебре, что не всегда соответствовало монетам, имевшимся в обращении. Основной мерой веса серебра был лян, который существовал в различных вариантах: был таможенный лян (для внешней торговли), хлопковый лян (для торговли хлопком) и т. д. В Шанхае имелся собственный лян, который был близок по весу к таможенному ляну и потому популярен среди иностранных бизнесменов. В Китае имели хождение различные монеты — от медных цяней до серебряных мексиканских долларов. Европейские и североамериканские колониальные банки выпускали и бумажные деньги («Chartered Bank of India, Australia and China» одно время выпускал в Шанхае банкноты, номинированные в мексиканских долларах). Иностранная валюта официального хождения в Шанхае не имела (за исключением иен в «Маленьком Токио»).

В 1899 году в Китае в качестве денежной единицы был введён китайский юань, который официально равнялся 7 цяней 2 фэня. Банкноты номинировались либо в долларах, либо в юанях. После того, как партия Гоминьдан объединила страну, 6 апреля 1933 года был издан закон об унификации денежной системы, и первые республиканские юани чеканились именно в Шанхае, и уже потом доставлялись в Нанкин.

Почтовая служба

Почта в Шанхае существовала уже при династии Мин, однако когда он стал договорным портом, то другие государства стали пересылать свою почту через собственные консульства. Англичане первоначально использовали обычные британские почтовые марки с надпечаткой номинала в местной валюте, однако с 1868 года перешли на гонконгские марки, номинированные в долларах. В Шанхае в 1865 году Международный сеттльмент приступил к выпуску собственных почтовых марок, номинированных в шанхайских лянах.

Всю почтовую службу Сеттльмента контролировал Шанхайский почтамт, однако почта, проходящая через «договорной порт», должна была идти через Почтамт Цинской империи. В 1922 году Шанхайский почтамт и Китайский почтамт были объединены в единый Китайский почтамт. Японская империя отказывалась пользоваться этим сервисом, и долгое время вся японская почта доставлялась в Шанхай в пользующихся дипломатической неприкосновенностью вализах.

Отрывок, характеризующий Шанхайский международный сеттльмент

Княгиня подошла к двери, прошлась мимо нее с значительным, равнодушным видом и заглянула в гостиную. Пьер и Элен так же сидели и разговаривали.
– Всё то же, – отвечала она мужу.
Князь Василий нахмурился, сморщил рот на сторону, щеки его запрыгали с свойственным ему неприятным, грубым выражением; он, встряхнувшись, встал, закинул назад голову и решительными шагами, мимо дам, прошел в маленькую гостиную. Он скорыми шагами, радостно подошел к Пьеру. Лицо князя было так необыкновенно торжественно, что Пьер испуганно встал, увидав его.
– Слава Богу! – сказал он. – Жена мне всё сказала! – Он обнял одной рукой Пьера, другой – дочь. – Друг мой Леля! Я очень, очень рад. – Голос его задрожал. – Я любил твоего отца… и она будет тебе хорошая жена… Бог да благословит вас!…
Он обнял дочь, потом опять Пьера и поцеловал его дурно пахучим ртом. Слезы, действительно, омочили его щеки.
– Княгиня, иди же сюда, – прокричал он.
Княгиня вышла и заплакала тоже. Пожилая дама тоже утиралась платком. Пьера целовали, и он несколько раз целовал руку прекрасной Элен. Через несколько времени их опять оставили одних.
«Всё это так должно было быть и не могло быть иначе, – думал Пьер, – поэтому нечего спрашивать, хорошо ли это или дурно? Хорошо, потому что определенно, и нет прежнего мучительного сомнения». Пьер молча держал руку своей невесты и смотрел на ее поднимающуюся и опускающуюся прекрасную грудь.
– Элен! – сказал он вслух и остановился.
«Что то такое особенное говорят в этих случаях», думал он, но никак не мог вспомнить, что такое именно говорят в этих случаях. Он взглянул в ее лицо. Она придвинулась к нему ближе. Лицо ее зарумянилось.
– Ах, снимите эти… как эти… – она указывала на очки.
Пьер снял очки, и глаза его сверх той общей странности глаз людей, снявших очки, глаза его смотрели испуганно вопросительно. Он хотел нагнуться над ее рукой и поцеловать ее; но она быстрым и грубым движеньем головы пeрехватила его губы и свела их с своими. Лицо ее поразило Пьера своим изменившимся, неприятно растерянным выражением.
«Теперь уж поздно, всё кончено; да и я люблю ее», подумал Пьер.
– Je vous aime! [Я вас люблю!] – сказал он, вспомнив то, что нужно было говорить в этих случаях; но слова эти прозвучали так бедно, что ему стало стыдно за себя.
Через полтора месяца он был обвенчан и поселился, как говорили, счастливым обладателем красавицы жены и миллионов, в большом петербургском заново отделанном доме графов Безухих.


Старый князь Николай Андреич Болконский в декабре 1805 года получил письмо от князя Василия, извещавшего его о своем приезде вместе с сыном. («Я еду на ревизию, и, разумеется, мне 100 верст не крюк, чтобы посетить вас, многоуважаемый благодетель, – писал он, – и Анатоль мой провожает меня и едет в армию; и я надеюсь, что вы позволите ему лично выразить вам то глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам».)
– Вот Мари и вывозить не нужно: женихи сами к нам едут, – неосторожно сказала маленькая княгиня, услыхав про это.
Князь Николай Андреич поморщился и ничего не сказал.
Через две недели после получения письма, вечером, приехали вперед люди князя Василья, а на другой день приехал и он сам с сыном.
Старик Болконский всегда был невысокого мнения о характере князя Василья, и тем более в последнее время, когда князь Василий в новые царствования при Павле и Александре далеко пошел в чинах и почестях. Теперь же, по намекам письма и маленькой княгини, он понял, в чем дело, и невысокое мнение о князе Василье перешло в душе князя Николая Андреича в чувство недоброжелательного презрения. Он постоянно фыркал, говоря про него. В тот день, как приехать князю Василью, князь Николай Андреич был особенно недоволен и не в духе. Оттого ли он был не в духе, что приезжал князь Василий, или оттого он был особенно недоволен приездом князя Василья, что был не в духе; но он был не в духе, и Тихон еще утром отсоветывал архитектору входить с докладом к князю.
– Слышите, как ходит, – сказал Тихон, обращая внимание архитектора на звуки шагов князя. – На всю пятку ступает – уж мы знаем…
Однако, как обыкновенно, в 9 м часу князь вышел гулять в своей бархатной шубке с собольим воротником и такой же шапке. Накануне выпал снег. Дорожка, по которой хаживал князь Николай Андреич к оранжерее, была расчищена, следы метлы виднелись на разметанном снегу, и лопата была воткнута в рыхлую насыпь снега, шедшую с обеих сторон дорожки. Князь прошел по оранжереям, по дворне и постройкам, нахмуренный и молчаливый.
– А проехать в санях можно? – спросил он провожавшего его до дома почтенного, похожего лицом и манерами на хозяина, управляющего.
– Глубок снег, ваше сиятельство. Я уже по прешпекту разметать велел.
Князь наклонил голову и подошел к крыльцу. «Слава тебе, Господи, – подумал управляющий, – пронеслась туча!»
– Проехать трудно было, ваше сиятельство, – прибавил управляющий. – Как слышно было, ваше сиятельство, что министр пожалует к вашему сиятельству?
Князь повернулся к управляющему и нахмуренными глазами уставился на него.
– Что? Министр? Какой министр? Кто велел? – заговорил он своим пронзительным, жестким голосом. – Для княжны, моей дочери, не расчистили, а для министра! У меня нет министров!
– Ваше сиятельство, я полагал…
– Ты полагал! – закричал князь, всё поспешнее и несвязнее выговаривая слова. – Ты полагал… Разбойники! прохвосты! Я тебя научу полагать, – и, подняв палку, он замахнулся ею на Алпатыча и ударил бы, ежели бы управляющий невольно не отклонился от удара. – Полагал! Прохвосты! – торопливо кричал он. Но, несмотря на то, что Алпатыч, сам испугавшийся своей дерзости – отклониться от удара, приблизился к князю, опустив перед ним покорно свою плешивую голову, или, может быть, именно от этого князь, продолжая кричать: «прохвосты! закидать дорогу!» не поднял другой раз палки и вбежал в комнаты.
Перед обедом княжна и m lle Bourienne, знавшие, что князь не в духе, стояли, ожидая его: m lle Bourienne с сияющим лицом, которое говорило: «Я ничего не знаю, я такая же, как и всегда», и княжна Марья – бледная, испуганная, с опущенными глазами. Тяжелее всего для княжны Марьи было то, что она знала, что в этих случаях надо поступать, как m lle Bourime, но не могла этого сделать. Ей казалось: «сделаю я так, как будто не замечаю, он подумает, что у меня нет к нему сочувствия; сделаю я так, что я сама скучна и не в духе, он скажет (как это и бывало), что я нос повесила», и т. п.
Князь взглянул на испуганное лицо дочери и фыркнул.
– Др… или дура!… – проговорил он.
«И той нет! уж и ей насплетничали», подумал он про маленькую княгиню, которой не было в столовой.
– А княгиня где? – спросил он. – Прячется?…
– Она не совсем здорова, – весело улыбаясь, сказала m llе Bourienne, – она не выйдет. Это так понятно в ее положении.
– Гм! гм! кх! кх! – проговорил князь и сел за стол.
Тарелка ему показалась не чиста; он указал на пятно и бросил ее. Тихон подхватил ее и передал буфетчику. Маленькая княгиня не была нездорова; но она до такой степени непреодолимо боялась князя, что, услыхав о том, как он не в духе, она решилась не выходить.
– Я боюсь за ребенка, – говорила она m lle Bourienne, – Бог знает, что может сделаться от испуга.
Вообще маленькая княгиня жила в Лысых Горах постоянно под чувством страха и антипатии к старому князю, которой она не сознавала, потому что страх так преобладал, что она не могла чувствовать ее. Со стороны князя была тоже антипатия, но она заглушалась презрением. Княгиня, обжившись в Лысых Горах, особенно полюбила m lle Bourienne, проводила с нею дни, просила ее ночевать с собой и с нею часто говорила о свекоре и судила его.
– Il nous arrive du monde, mon prince, [К нам едут гости, князь.] – сказала m lle Bourienne, своими розовенькими руками развертывая белую салфетку. – Son excellence le рrince Kouraguine avec son fils, a ce que j'ai entendu dire? [Его сиятельство князь Курагин с сыном, сколько я слышала?] – вопросительно сказала она.
– Гм… эта excellence мальчишка… я его определил в коллегию, – оскорбленно сказал князь. – А сын зачем, не могу понять. Княгиня Лизавета Карловна и княжна Марья, может, знают; я не знаю, к чему он везет этого сына сюда. Мне не нужно. – И он посмотрел на покрасневшую дочь.
– Нездорова, что ли? От страха министра, как нынче этот болван Алпатыч сказал.
– Нет, mon pere. [батюшка.]
Как ни неудачно попала m lle Bourienne на предмет разговора, она не остановилась и болтала об оранжереях, о красоте нового распустившегося цветка, и князь после супа смягчился.
После обеда он прошел к невестке. Маленькая княгиня сидела за маленьким столиком и болтала с Машей, горничной. Она побледнела, увидав свекора.
Маленькая княгиня очень переменилась. Она скорее была дурна, нежели хороша, теперь. Щеки опустились, губа поднялась кверху, глаза были обтянуты книзу.
– Да, тяжесть какая то, – отвечала она на вопрос князя, что она чувствует.
– Не нужно ли чего?
– Нет, merci, mon pere. [благодарю, батюшка.]
– Ну, хорошо, хорошо.
Он вышел и дошел до официантской. Алпатыч, нагнув голову, стоял в официантской.
– Закидана дорога?
– Закидана, ваше сиятельство; простите, ради Бога, по одной глупости.
Князь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом.
– Ну, хорошо, хорошо.
Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошел в кабинет.
Вечером приехал князь Василий. Его встретили на прешпекте (так назывался проспект) кучера и официанты, с криком провезли его возки и сани к флигелю по нарочно засыпанной снегом дороге.
Князю Василью и Анатолю были отведены отдельные комнаты.
Анатоль сидел, сняв камзол и подпершись руками в бока, перед столом, на угол которого он, улыбаясь, пристально и рассеянно устремил свои прекрасные большие глаза. На всю жизнь свою он смотрел как на непрерывное увеселение, которое кто то такой почему то обязался устроить для него. Так же и теперь он смотрел на свою поездку к злому старику и к богатой уродливой наследнице. Всё это могло выйти, по его предположению, очень хорошо и забавно. А отчего же не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает, думал Анатоль.
Он выбрился, надушился с тщательностью и щегольством, сделавшимися его привычкою, и с прирожденным ему добродушно победительным выражением, высоко неся красивую голову, вошел в комнату к отцу. Около князя Василья хлопотали его два камердинера, одевая его; он сам оживленно оглядывался вокруг себя и весело кивнул входившему сыну, как будто он говорил: «Так, таким мне тебя и надо!»
– Нет, без шуток, батюшка, она очень уродлива? А? – спросил он, как бы продолжая разговор, не раз веденный во время путешествия.
– Полно. Глупости! Главное дело – старайся быть почтителен и благоразумен с старым князем.
– Ежели он будет браниться, я уйду, – сказал Анатоль. – Я этих стариков терпеть не могу. А?
– Помни, что для тебя от этого зависит всё.
В это время в девичьей не только был известен приезд министра с сыном, но внешний вид их обоих был уже подробно описан. Княжна Марья сидела одна в своей комнате и тщетно пыталась преодолеть свое внутреннее волнение.