Этрог, Сорель

Сорель Этрог
рум. Sorel Etrog
Дата рождения:	29 августа 1933(1933-08-29)
Место рождения:	Яссы, Румыния
Дата смерти:	26 февраля 2014(2014-02-26) (80 лет)
Место смерти:	Торонто, Канада
Гражданство:	Израиль Израиль Канада Канада
Жанр:	Скульптура
Учёба:	Институт искусств и дизайна Авни Художественная школа Бруклинского музея
Стиль:	абстракционизм
Покровители:	Сэмюэл Закс
Влияние:	Пабло Пикассо, Константин Бранкузи, Дэвид Смит
Награды:
Звания:	Член Королевской канадской академии искусств
Работы на Викискладе

Сорель Этрог (рум. Sorel Etrog; 29 августа 1933, Яссы, Румыния — 26 февраля 2014, Торонто) — израильский и канадский художник и скульптор-абстракционист. Этрог — один из ведущих представителей современного искусства в Канаде, участник Венецианской биеннале 1966 года и создатель награды канадской кинопремии «Джини». Кавалер ордена Канады и французского ордена Искусств и литературы, член Королевской канадской академии искусств.

Биография

Сорель Этрог родился в еврейской семье в Румынии в 1933 году и ребёнком пережил Холокост. Его отец всю оставшуюся жизнь страдал от тяжёлых побоев, нанесенных немецкими солдатами. В 1947 году семья Этрога попыталась бежать из Румынии в Палестину, но была задержана на границе. В следующие три года семья, не имевшая собственного дома, скиталась по стране, перебиваясь случайными заработками, пока в 1950 году не получила официального разрешения выехать из Румынии в созданный к тому времени Израиль. Поначалу разрешение было получено только родителями Сореля, но после упорной борьбы в него удалось включить и его с сестрой.

В Израиле Этрогов, как и многих других репатриантов, поначалу разместили в маабаре (лагере для переселенцев) Шаар ха-Алия (ныне в составе хайфского района Хоф-Шикмона), а позже перевели в маабару в Ришон-ле-Ционе. Отец Сореля работал на прокладке дорог, а сам Сорель, по собственным воспоминаниям, «сидел дома, в дюнах, и рисовал». Уже тогда его не устраивали привычные рамки, и его первые деревянные скульптуры имели свободные формы. В эти годы начала складываться его индивидуальная манера как художника-абстракциониста. Несколько позже Сорель нашёл работу в качестве курьера по доставке лекарств в тель-авивской компании «Саломон-Левин-Эльштейн», и его «медицинский опыт» позволил ему после мобилизации в армию попасть в медицинскую службу. Его часть располагалась на базе в Яффо, и Сорель получил возможность параллельно с несением службы заниматься в Академии живописи и скульптуры в Тель-Авиве (в настоящее время Институт искусств и дизайна Авни) на стипендию, выделяемую солдатам. Среди учителей Этрога в академии были ведущие израильские мастера Моше Мокади, Иехезкель Штрайхман, Марсель Янко, Моше Штерншусс и Зохара (Анжелика) Шац.

В годы учёбы Этрог подружился с директором Тель-Авивского музея искусств Ойгеном Кольбом. Молодой скульптор познакомил Кольба со своими работами, и тот был впечатлён настолько, что организовал для него вначале участие в большой художественной выставке к десятилетию Израиля в Иерусалиме, а затем и персональную выставку в «Бейт Ционей Америка» в Тель-Авиве. Кольб безуспешно пытался выбить для Этрога стипендию на учёбу в Париже, но в итоге организовал ему небольшую стипендию для обучения в Нью-Йорке. Так Сорель стал в 1958 году студентом художественной школы Бруклинского музея, по ночам подрабатывая сторожем в доме престарелых. На следующий год одну из его ранних работ приобрёл музей Соломона Гуггенхайма, а затем произошло событие, переменившее жизнь Этрога: в одной из галерей он познакомился с канадским меценатом еврейского происхождения Сэмюэлом Заксом. Закс с ходу приобрёл ещё одну из его скульптур, а после визита в его студию, расположенную в бывшей рыбной лавке, пригласил скульптора в Торонто.

Благодаря Заксу была организована первая персональная выставка Этрога в Канаде. В 1963 году он перебрался в Торонто и в 1966 году получил канадское гражданство. Тогда же Этрог стал одним из трёх канадцев (наряду с Алексом Колвиллом и Ивом Гоше), чьи работы были представлены на Венецианской биеннале. В 1967 году канадским правительством ему была заказана большая скульптура для Всемирной выставки в Монреале. В том же году скульптура Этрога Survivors Are Not Heroes («Те, кто выжил, — не герои») стала частью международной выставки в Национальной галерее Канады, а год спустя именно ему было поручено создать статуэтку, которая будет вручаться лауреатам канадской кинопремии — аналога «Оскара» (впоследствии премия получила название «Джини», но её награда неофициально продолжает носить имя «Этрог»).

В дальнейшем Этрог делил своё время между Торонто и Флоренцией, где с 1965 года содержал мастерскую, позволявшую ему работать над самыми крупными скульптурами. Он умер в Торонто в феврале 2014 года в возрасте 80 лет.

Survivors Are Not Heroes

Dreamchanger

Sun Life

Творчество

Стиль Сореля Этрога демонстрирует влияние как сюрреализма и творчества Пабло Пикассо 1930-х годов, так и более современных скульпторов, таких, как другой уроженец Румынии Константин Бранкузи, американский абстрактный экспрессионист Дэвид Смит и британцы Генри Мур и Барбара Хепуорт. При том, что в целом творчество Этрога можно охарактеризовать как абстрактное, практически во всех его работах можно увидеть отсылки к конкретным формам, чаще всего — к человеческой фигуре. Основополагающей темой творчества Этрога является целостность человеческого тела в индустриальном обществе, и характерная для него композиция состоит из причудливо переплетённых деталей, напоминающих машинные узлы. Примерами могут служить две бронзовых скульптуры — Ariana (Big Queen), где выходящий из пьедестала стержень кверху расширяется, образуя округлые формы, напоминающие плечи и голову; и Don Giovanni, где скрученные в узел формы трансформируются в грубые, угловатые «крылья», в свою очередь изгибающиеся в верхней части в треугольник, символизирующий голову. Этрог при работе над масштабными работами из металла использовал гипсовые модели, что позволяло ему достигать большой точности и пластичности в деталях.

Среди наиболее известных работ Этрога — три скульптуры, выполненные им на заказ. Flight («Полёт»), изготовленный для Всемирной выставки 1967 года (ныне в коллекции Банка Канады), представляет собой крылья, расправляющиеся из комка деталей; сооружение увенчивают две соединённых головы. Тесно переплетённые бронзовые зажимные клинья в статуе Dreamchamber, выполненной в 1976 году и располагающейся в Торонто, создают подобие человеческого мозга, распахнутого на всеобщее обозрение. Изготовленная в 1984 году для финансового центра Sun Life в Торонто одноименная скульптура представляет собой абстрактную картину солнца — стальные полосы, вертикально вздымающиеся над круглым основанием. Копия его скульптуры 1960 года Sunbird II установлена в 1994 году в Нормандии в ознаменование 50-й годовщины операции «Нептун». Другие известные работы, выполненные Этрогом на заказ, находятся в Олимпийском парке Сеула (Power Soul, 1988) и музеях Лос-Анджелеса и Уинсора. Среди прочих музеев, где представлены скульптуры Этрога, — Художественная галерея Онтарио (где в 2013 году прошла посвящённая ему ретроспектива), Национальная галерея Канады, Нью-Йоркский музей современного искусства, Музей Соломона Гуггенхайма, галерея Тейт в Лондоне, Центр Помпиду в Париже и Художественный музей Карнеги в Питтсбурге. Планируется также открытие парка скульптур при торонтской больнице «Маунт Синай», где будет размещено свыше ста скульптур работы Этрога.

Помимо скульптурных работ, наследие Этрога включает живопись и графику. Он часто использовал графические средства для визуализации идей, позднее воплощённых в скульптуре. Среди примеров подобных работ — «Владимир и Эстрагон (В ожидании Годо)» и «Две гаитянки (Памяти Гогена)». В первой работе гигантские руки переплетаются с безликими головами, составленными из болтов и шайб; во второй, выполненной в сочетании холодных синевато-серых и насыщенных красных тонов, две схематичные фигуры, обращённые навстречу друг другу, сплетены из гаечных ключей. Этрог иллюстрировал книги Эжена Ионеско, Сэмюэла Беккета и Маршалла Маклюэна, а также публиковался сам как поэт и драматург. Выпущенная совместно с Маклюэном книга содержала кадры из снятого самим Этрогом экспериментального фильма «Спираль» (англ. Spiral), над которым он работал четыре года и который транслировался CBC в 1975 году. К 78-й годовщине Беккета Этрог поставил в 1984 году спектакль «Воздушный змей» (англ. The Kite) при участии солистки Национального балета Канады Глории Луомы. Другая театральная постановка — «Музыкейдж» (англ. Musicage) — была подготовлена им в 1982 году к 70-летию американского композитора-авангардиста Джона Кейджа.

Награды и звания

Творчество Сореля Этрога было отмечено государственными наградами. Он был произведён в кавалеры ордена Канады и французского ордена Искусств и литературы. Он также являлся членом Королевской канадской академии искусств.

Ссылки

• Daniel Baird. [www.thecanadianencyclopedia.ca/en/article/sorel-etrog/ Sorel Etrog]. The Canadian Encyclopedia (August 26, 2013). Проверено 3 февраля 2015.
• [www.tate.org.uk/art/artists/sorel-etrog-1070 Сорель Этрог] на сайте галереи Тейт  (англ.)
• Сорель Этрог (англ.) на сайте Internet Movie Database

Отрывок, характеризующий Этрог, Сорель

Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.