Языковая реформа Годжи-Гатталы

Языкова́я рефо́рма Го́джи-Га́тталы (hodžovsko-hattalovská jazyková reforma, hodžovsko-hattalovská reforma, Hattalova kodifikácia, hattalovská kodifikácia) — кодификация компромиссного варианта словацкого литературного языка, которая заключалась в изменении и дополнении норм штуровского литературного стандарта, внесённых по предложениям М. Гатталы и М. Годжи в 1851 году. Реформа стала возможной благодаря принципиальной договорённости о создании единого словацкого литературного языка, достигнутой на собрании наиболее известных представителей католической и протестантской общин Словакии в 1847 году. Язык с поправками М. Гатталы и М. М. Годжи в форме, представленной в «Краткой словацкой грамматике» (1852), стал единым литературным языком словаков. Обновлённая кодификация явилась завершающим этапом становления словацкого литературного языка, протекавшего с конца XVIII до середины XIX века, её система норм в основных чертах сохраняется до настоящего времени (при том, что впоследствии часть норм уточнялась и модифицировалась).

История

Языковой реформе Годжи-Гатталы предшествовала договорённость ведущих представителей католической и протестантской общин Словакии о введении единого словацкого литературного языка. Данная договорённость была достигнута на собрании культурно-просветительского общества «Татрин» (Tatrín) в Чахтице 8 и 9 августа 1847 года. Несмотря на то, что ряд вопросов орфографии, фонетики и грамматики единого словацкого языка оставались всё ещё неопределёнными, предполагалось, что они будут решены позднее с учётом предложений М. Гатталы, М. М. Годжи и других участников дискуссии.

В конце 1840-х годов в Словакии сложились предпосылки к сплочению словацкого национально-освободительного движения, выраженные в принятии общенационального словацкого литературного языка словаками разных конфессий. Всё больше представители словацкой интеллигенции склонялись рассматривать в качестве основы для единого словацкого языка кодификацию Л. Штура. Так, несмотря на то, что часть словаков-католиков продолжала использовать бернолаковскую норму (М. Гамульяк, М. Решетка и другие), другая часть выступила в поддержку штуровского литературного языка (Э. Герометта, Ю. Голчек, М. Храстек, Ю. Плошиц и другие). Некоторые представители интеллигенции католического вероисповедания готовы были принять штуровскую литературную норму, но настаивали при этом на введении в неё ряда черт бернолаковского языка. Словаки-протестанты, ранее выражавшие общую приверженность чешскому как литературному языку для всех словаков, также встали на сторону Л. Штура и его сподвижников, прежде всего это были представители молодого поколения словацкой протестантской общины. В то же время не только католики, но и протестанты, в том числе и ближайшие сторонники Л. Штура, критически оценивали новую кодификацию словацкого литературного языка, предлагая внести изменения в те или иные положения штуровщины. В их числе был протестантский священник, филолог, писатель и поэт М. М. Годжа, который в целом поддерживал кодификацию Л. Штура, но возражал против ряда отдельных норм нового литературного языка. Придавая большое значение фактам истории словацкого языка и сравнению его со старославянским и другими славянскими языками, М. М. Годжа по-иному, чем Л. Штур, трактовал некоторые вопросы правописания, фонетики и грамматики. В частности, М. М. Годжа предлагал вернуть в орфографическую систему словацкого языка графему y (она была исключена в нормах А. Бернолака и Л. Штура), дополнить фонетическую систему гласным [ä], следовать написанию форм глаголов прошедшего времени с конечным -l (bol, dal, mal). Л. Штур при этом был готов к компромиссу, допуская возможность изменения, уточнения и дополнения своей кодификации.

В конце 1840-х годов штуровский вариант словацкой литературной нормы стал постепенно проникать в общественную и культурную жизнь Словакии. Появились газеты и журналы, научная публицистика, художественные произведения таких авторов, как А. Сладкович, Я. Краль, С. Халупка, Я. Ботто, Я. Матушка, Б. Гробонь, Я. Калинчак, Й. М. Гурбан, Б. Носак, личная переписка и т. д. В то же время после революции 1947—1948 годов сфера употребления штуровской нормы стала сокращаться. Одной из форм подавления национально-освободительного движения в Австро-Венгрии стало наступление на языки и культуру национальных меньшинств, выразившееся, в частности, в укреплении позиций немецкого языка, признанного государственным языком империи. Кроме того, на территории Венгерского королевства (куда входили и словацкие земли) основным языком школьного обучения и языка администрации стал венгерский язык. В Словакии языковая ситуация осложнялась употреблением различных конкурирующих друг с другом форм словацкого и чешского языков. Так, в среде католической общины продолжилось использование бернолаковщины, часть протестантов использовали чешский литературный язык в традиционной форме, часть — перешли на штуровщину. Также словаки использовали современный чешский язык. Помимо этого, по рекомендации Я. Коллара в качестве языка администрации, печатных изданий и школьного обучения стали вводить так называемый «старословацкий язык», представлявший собой несколько изменённый чешский язык за счёт дополнения его некоторыми чертами словацкого языка. При этом каждая из данных языковых форм широко варьировалась у разных авторов и в разных изданиях. Бернолаковщина была представлена в нескольких вариантах (сближенном либо со штуровщиной, либо с западнословацким интердиалектом, либо с чешским языком), штуровщина была представлена либо в форме, изложенной в работах Л. Штура, либо в форме с поправками Й. М. Гурбана, или же в форме с поправками М. М. Годжи), также имел несколько вариантов старословацкий язык. Некоторые издания могли неоднократно менять свои языковые предпочтения, выпуская свои номера, например, вначале на штуровщине, затем на старословацком, и снова на штуровщине, но уже подвергшейся ряду изменений. В сложившемся положении решение вопроса создания единого словацкого литературного языка стало жизненно необходимым для национально-освободительного движения словаков.

Благодаря решительным действиям словацкой интеллигенции по преодолению разногласий в вопросах единого словацкого литературного языка была осуществлена новая кодификация словацкой литературной нормы (в основе которой лежала штуровщина), устроившая представителей обеих конфессиональных общин Словакии. Обновлённый вариант словацкого литературного стандарта был нормирован лишь после революции 1947—1948 годов усилиями прежде всего М. М. Годжи и М. Гатталы. Единые нормы литературного языка были окончательно одобрены и утверждены в Братиславе в октябре 1951 года на собрании наиболее известных деятелей словацкого национального движения, представлявших католическую и протестантскую общины. Элементы кодификации компромиссного варианта литературного языка были изложены католическим священником, теологом и филологом М. Гатталой в книге «Краткая словацкая грамматика» (1952), предисловие к этой грамматике было подписано протестантами М. М. Годжей, Й. М. Гурбаном, Л. Штуром и католиками Я. Палариком, А. Радлинским и Ш. Заводником.

Основные положения реформы

Реформа Годжи-Гатталы затронула орфографию, некоторые нормы фонетики и грамматики. В новой кодификации появились элементы историко-этимологического принципа правописания, в частности, было введено употребление буквы y, были обозначены позиции её употребления, тем самым восстановлено противопоставление графем y/ý и i/í, которые отсутствовали как в штуровской, так и в бернолаковской кодификациях. Данное орфографическое изменение сблизило словацкий с чешским языком. Вместо ja, je, обозначавших дифтонги в штуровской норме, введено написание ia, ie, а вместо uo — буква ó. В числе фонетических изменений отмечалось введение звука [ä] (и, соответственно, графемы ä) — принятие данной нормы, на которой настаивал М. М. Годжа, во многом было обусловлено стремлением найти параллели с русским языком, в котором есть буква «я», такой звук отсутствовал как в бернолаковщине, так и в штуровщине. В ряде случаев М. Гаттала ввёл языковые черты, характерные для бернолаковской кодификации. Например, графему ľ, написание глаголов в форме прошедшего времени с окончанием -l. В склонении прилагательных были заменены окончания -uo, -jeho, -jemu, характерные для среднесловацкого диалекта, на окончания -é, -ého, -ému. В существительных среднего рода в форме именительного падежа единственного числа вместо штуровского окончания -ja было принято окончание -ie, а также зафиксированы варианты окончания -a и -á. В существительных в форме местного падежа множественного падежа мужского рода было узаконено окончание -och, но также допускалось окончание -jech с чередованием конечного задненёбного согласного. Также были зафиксированы в литературной норме традиционные для словацкого языка формы звательного падежа типа Chlape! Dube! В целом же значительное число пунктов штуровской кодификации в процессе реформы были оставлены без изменений.

Основа кодификации

Нормы словацкого литературного языка, принятые в результате реформы Годжи-Гатталы, представляли собой сложное переплетение старых и новых кодификаторских положений. В отличие от варианта словацкого литературного языка, предложенного Л. Штуром, новый вариант, представленный в работах М. Гатталы, обнаруживает менее системный подход и последовательность в построении языковой системы, характеризуется сочетанием синхронного описания языковых уровней с чертами диахронии. Данная особенность кодификации была обусловлена необходимостью найти компромисс в вопросе создания единого литературного стандарта, учесть разнообразные лингвистические взгляды представителей словацкого национального движения, по-разному видевших направление, в котором должно было развиваться формирование словацкого литературного языка, в том числе и взгляды самих кодификаторов М. М. Годжи и М. Гатталы. В сложных общественно-политических условиях, в которых оказалось словацкое национальное движение, на первый план в отборе тех или иных черт и норм для литературного языка вышли причины экстралингвистического характера, нежели необходимость придерживаться единства языковой структуры.

Кодификация словацкого литературного языка, осуществлённая М. Гатталой, иногда называется в исследованиях по словакистике как «исправленная штуровщина». Действительно, новая норма сохранила многие кодификаторские положения штуровщины, большинство из которых имело среднесловацкую диалектную основу. Вместе с тем, М. Гаттала сблизил новую норму с чешским языком и бернолаковским вариантом словацкого литературного языка.

Исследователи словацкого языка по-разному рассматривают гатталовскую кодификацию, одни из них видят в ней сочетание штуровского и бернолаковского вариантов словацкой литературной нормы, другие считают, что кодификация М. Гатталы является синтезом штуровщины и чешского языка, третьи полагают, что в новой норме соединились черты штуровщины, бернолаковщины и «старословацкого языка».

Примечания

Комментарии

Источники

Литература

1. Pauliny E. Dejiny spisovnej slovenčiny. — Bratislava: Slovenské pedagogické nakladateľstvo, 1983. — 256 с.
2. Смирнов Л. Н. Западнославянские языки. Словацкий язык // Языки мира. Славянские языки. — М.: Academia, 2005. — С. 274—309. — ISBN 5-87444-216-2.
3. Смирнов Л. Н. Словацкий литературный язык эпохи национального возрождения. — М.: Институт славяноведения РАН, 2001. — С. 16. — ISBN 5-7576-0122-1.
4. [www.pulib.sk/elpub2/FF/Olostiak1/pdf_doc/51.pdf Muziková K. Vývin kodifikácie spisovnej slovenčiny od Ľ. Štúra po S. Czambela. Bratislava: Katedra slovenského jazyka, Filozofická fakulta, Univerzita Komenského]

Отрывок, характеризующий Языковая реформа Годжи-Гатталы

По мере того как Пьер приближался к Поварской, дым становился сильнее и сильнее, становилось даже тепло от огня пожара. Изредка взвивались огненные языка из за крыш домов. Больше народу встречалось на улицах, и народ этот был тревожнее. Но Пьер, хотя и чувствовал, что что то такое необыкновенное творилось вокруг него, не отдавал себе отчета о том, что он подходил к пожару. Проходя по тропинке, шедшей по большому незастроенному месту, примыкавшему одной стороной к Поварской, другой к садам дома князя Грузинского, Пьер вдруг услыхал подле самого себя отчаянный плач женщины. Он остановился, как бы пробудившись от сна, и поднял голову.
В стороне от тропинки, на засохшей пыльной траве, были свалены кучей домашние пожитки: перины, самовар, образа и сундуки. На земле подле сундуков сидела немолодая худая женщина, с длинными высунувшимися верхними зубами, одетая в черный салоп и чепчик. Женщина эта, качаясь и приговаривая что то, надрываясь плакала. Две девочки, от десяти до двенадцати лет, одетые в грязные коротенькие платьица и салопчики, с выражением недоумения на бледных, испуганных лицах, смотрели на мать. Меньшой мальчик, лет семи, в чуйке и в чужом огромном картузе, плакал на руках старухи няньки. Босоногая грязная девка сидела на сундуке и, распустив белесую косу, обдергивала опаленные волосы, принюхиваясь к ним. Муж, невысокий сутуловатый человек в вицмундире, с колесообразными бакенбардочками и гладкими височками, видневшимися из под прямо надетого картуза, с неподвижным лицом раздвигал сундуки, поставленные один на другом, и вытаскивал из под них какие то одеяния.
Женщина почти бросилась к ногам Пьера, когда она увидала его.
– Батюшки родимые, христиане православные, спасите, помогите, голубчик!.. кто нибудь помогите, – выговаривала она сквозь рыдания. – Девочку!.. Дочь!.. Дочь мою меньшую оставили!.. Сгорела! О о оо! для того я тебя леле… О о оо!
– Полно, Марья Николаевна, – тихим голосом обратился муж к жене, очевидно, для того только, чтобы оправдаться пред посторонним человеком. – Должно, сестрица унесла, а то больше где же быть? – прибавил он.
– Истукан! Злодей! – злобно закричала женщина, вдруг прекратив плач. – Сердца в тебе нет, свое детище не жалеешь. Другой бы из огня достал. А это истукан, а не человек, не отец. Вы благородный человек, – скороговоркой, всхлипывая, обратилась женщина к Пьеру. – Загорелось рядом, – бросило к нам. Девка закричала: горит! Бросились собирать. В чем были, в том и выскочили… Вот что захватили… Божье благословенье да приданую постель, а то все пропало. Хвать детей, Катечки нет. О, господи! О о о! – и опять она зарыдала. – Дитятко мое милое, сгорело! сгорело!
– Да где, где же она осталась? – сказал Пьер. По выражению оживившегося лица его женщина поняла, что этот человек мог помочь ей.
– Батюшка! Отец! – закричала она, хватая его за ноги. – Благодетель, хоть сердце мое успокой… Аниска, иди, мерзкая, проводи, – крикнула она на девку, сердито раскрывая рот и этим движением еще больше выказывая свои длинные зубы.
– Проводи, проводи, я… я… сделаю я, – запыхавшимся голосом поспешно сказал Пьер.
Грязная девка вышла из за сундука, прибрала косу и, вздохнув, пошла тупыми босыми ногами вперед по тропинке. Пьер как бы вдруг очнулся к жизни после тяжелого обморока. Он выше поднял голову, глаза его засветились блеском жизни, и он быстрыми шагами пошел за девкой, обогнал ее и вышел на Поварскую. Вся улица была застлана тучей черного дыма. Языки пламени кое где вырывались из этой тучи. Народ большой толпой теснился перед пожаром. В середине улицы стоял французский генерал и говорил что то окружавшим его. Пьер, сопутствуемый девкой, подошел было к тому месту, где стоял генерал; но французские солдаты остановили его.
– On ne passe pas, [Тут не проходят,] – крикнул ему голос.
– Сюда, дяденька! – проговорила девка. – Мы переулком, через Никулиных пройдем.
Пьер повернулся назад и пошел, изредка подпрыгивая, чтобы поспевать за нею. Девка перебежала улицу, повернула налево в переулок и, пройдя три дома, завернула направо в ворота.
– Вот тут сейчас, – сказала девка, и, пробежав двор, она отворила калитку в тесовом заборе и, остановившись, указала Пьеру на небольшой деревянный флигель, горевший светло и жарко. Одна сторона его обрушилась, другая горела, и пламя ярко выбивалось из под отверстий окон и из под крыши.
Когда Пьер вошел в калитку, его обдало жаром, и он невольно остановился.
– Который, который ваш дом? – спросил он.
– О о ох! – завыла девка, указывая на флигель. – Он самый, она самая наша фатера была. Сгорела, сокровище ты мое, Катечка, барышня моя ненаглядная, о ох! – завыла Аниска при виде пожара, почувствовавши необходимость выказать и свои чувства.
Пьер сунулся к флигелю, но жар был так силен, что он невольна описал дугу вокруг флигеля и очутился подле большого дома, который еще горел только с одной стороны с крыши и около которого кишела толпа французов. Пьер сначала не понял, что делали эти французы, таскавшие что то; но, увидав перед собою француза, который бил тупым тесаком мужика, отнимая у него лисью шубу, Пьер понял смутно, что тут грабили, но ему некогда было останавливаться на этой мысли.
Звук треска и гула заваливающихся стен и потолков, свиста и шипенья пламени и оживленных криков народа, вид колеблющихся, то насупливающихся густых черных, то взмывающих светлеющих облаков дыма с блестками искр и где сплошного, сноповидного, красного, где чешуйчато золотого, перебирающегося по стенам пламени, ощущение жара и дыма и быстроты движения произвели на Пьера свое обычное возбуждающее действие пожаров. Действие это было в особенности сильно на Пьера, потому что Пьер вдруг при виде этого пожара почувствовал себя освобожденным от тяготивших его мыслей. Он чувствовал себя молодым, веселым, ловким и решительным. Он обежал флигелек со стороны дома и хотел уже бежать в ту часть его, которая еще стояла, когда над самой головой его послышался крик нескольких голосов и вслед за тем треск и звон чего то тяжелого, упавшего подле него.
Пьер оглянулся и увидал в окнах дома французов, выкинувших ящик комода, наполненный какими то металлическими вещами. Другие французские солдаты, стоявшие внизу, подошли к ящику.
– Eh bien, qu'est ce qu'il veut celui la, [Этому что еще надо,] – крикнул один из французов на Пьера.
– Un enfant dans cette maison. N'avez vous pas vu un enfant? [Ребенка в этом доме. Не видали ли вы ребенка?] – сказал Пьер.
– Tiens, qu'est ce qu'il chante celui la? Va te promener, [Этот что еще толкует? Убирайся к черту,] – послышались голоса, и один из солдат, видимо, боясь, чтобы Пьер не вздумал отнимать у них серебро и бронзы, которые были в ящике, угрожающе надвинулся на него.
– Un enfant? – закричал сверху француз. – J'ai entendu piailler quelque chose au jardin. Peut etre c'est sou moutard au bonhomme. Faut etre humain, voyez vous… [Ребенок? Я слышал, что то пищало в саду. Может быть, это его ребенок. Что ж, надо по человечеству. Мы все люди…]
– Ou est il? Ou est il? [Где он? Где он?] – спрашивал Пьер.
– Par ici! Par ici! [Сюда, сюда!] – кричал ему француз из окна, показывая на сад, бывший за домом. – Attendez, je vais descendre. [Погодите, я сейчас сойду.]
И действительно, через минуту француз, черноглазый малый с каким то пятном на щеке, в одной рубашке выскочил из окна нижнего этажа и, хлопнув Пьера по плечу, побежал с ним в сад.
– Depechez vous, vous autres, – крикнул он своим товарищам, – commence a faire chaud. [Эй, вы, живее, припекать начинает.]
Выбежав за дом на усыпанную песком дорожку, француз дернул за руку Пьера и указал ему на круг. Под скамейкой лежала трехлетняя девочка в розовом платьице.
– Voila votre moutard. Ah, une petite, tant mieux, – сказал француз. – Au revoir, mon gros. Faut etre humain. Nous sommes tous mortels, voyez vous, [Вот ваш ребенок. А, девочка, тем лучше. До свидания, толстяк. Что ж, надо по человечеству. Все люди,] – и француз с пятном на щеке побежал назад к своим товарищам.
Пьер, задыхаясь от радости, подбежал к девочке и хотел взять ее на руки. Но, увидав чужого человека, золотушно болезненная, похожая на мать, неприятная на вид девочка закричала и бросилась бежать. Пьер, однако, схватил ее и поднял на руки; она завизжала отчаянно злобным голосом и своими маленькими ручонками стала отрывать от себя руки Пьера и сопливым ртом кусать их. Пьера охватило чувство ужаса и гадливости, подобное тому, которое он испытывал при прикосновении к какому нибудь маленькому животному. Но он сделал усилие над собою, чтобы не бросить ребенка, и побежал с ним назад к большому дому. Но пройти уже нельзя было назад той же дорогой; девки Аниски уже не было, и Пьер с чувством жалости и отвращения, прижимая к себе как можно нежнее страдальчески всхлипывавшую и мокрую девочку, побежал через сад искать другого выхода.


Когда Пьер, обежав дворами и переулками, вышел назад с своей ношей к саду Грузинского, на углу Поварской, он в первую минуту не узнал того места, с которого он пошел за ребенком: так оно было загромождено народом и вытащенными из домов пожитками. Кроме русских семей с своим добром, спасавшихся здесь от пожара, тут же было и несколько французских солдат в различных одеяниях. Пьер не обратил на них внимания. Он спешил найти семейство чиновника, с тем чтобы отдать дочь матери и идти опять спасать еще кого то. Пьеру казалось, что ему что то еще многое и поскорее нужно сделать. Разгоревшись от жара и беготни, Пьер в эту минуту еще сильнее, чем прежде, испытывал то чувство молодости, оживления и решительности, которое охватило его в то время, как он побежал спасать ребенка. Девочка затихла теперь и, держась ручонками за кафтан Пьера, сидела на его руке и, как дикий зверек, оглядывалась вокруг себя. Пьер изредка поглядывал на нее и слегка улыбался. Ему казалось, что он видел что то трогательно невинное и ангельское в этом испуганном и болезненном личике.
На прежнем месте ни чиновника, ни его жены уже не было. Пьер быстрыми шагами ходил между народом, оглядывая разные лица, попадавшиеся ему. Невольно он заметил грузинское или армянское семейство, состоявшее из красивого, с восточным типом лица, очень старого человека, одетого в новый крытый тулуп и новые сапоги, старухи такого же типа и молодой женщины. Очень молодая женщина эта показалась Пьеру совершенством восточной красоты, с ее резкими, дугами очерченными черными бровями и длинным, необыкновенно нежно румяным и красивым лицом без всякого выражения. Среди раскиданных пожитков, в толпе на площади, она, в своем богатом атласном салопе и ярко лиловом платке, накрывавшем ее голову, напоминала нежное тепличное растение, выброшенное на снег. Она сидела на узлах несколько позади старухи и неподвижно большими черными продолговатыми, с длинными ресницами, глазами смотрела в землю. Видимо, она знала свою красоту и боялась за нее. Лицо это поразило Пьера, и он, в своей поспешности, проходя вдоль забора, несколько раз оглянулся на нее. Дойдя до забора и все таки не найдя тех, кого ему было нужно, Пьер остановился, оглядываясь.
Фигура Пьера с ребенком на руках теперь была еще более замечательна, чем прежде, и около него собралось несколько человек русских мужчин и женщин.
– Или потерял кого, милый человек? Сами вы из благородных, что ли? Чей ребенок то? – спрашивали у него.
Пьер отвечал, что ребенок принадлежал женщине и черном салопе, которая сидела с детьми на этом месте, и спрашивал, не знает ли кто ее и куда она перешла.
– Ведь это Анферовы должны быть, – сказал старый дьякон, обращаясь к рябой бабе. – Господи помилуй, господи помилуй, – прибавил он привычным басом.