Балука, Эдмунд

Эдмунд Балука
польск. Edmund Bałuka
Дата рождения:	4 июня 1933(1933-06-04)
Место рождения:	Махновка (Польша)
Дата смерти:	8 января 2015(2015-01-08) (81 год)
Место смерти:	Варшава
Гражданство:	Польша Польша
Партия:	Польская социалистическая партия труда, Солидарность, Солидарность 80
Основные идеи:	демократический социализм
Род деятельности:	моряк-моторист, слесарь, профсоюзный деятель, диссидент

Эдмунд Балука (польск. Edmund Bałuka; 4 июня 1933, Махновка — 8 января 2015, Варшава) — польский рабочий, профсоюзный деятель и политик, демократический социалист, диссидент времён ПНР. Один из лидеров рабочего протеста в Щецине 1970/1971. В 1973—1981 и 1985—1989 — политэмигрант во Франции. Участник профдвижения Солидарность. Политзаключённый в 1981—1984. Основатель Польской социалистической партии труда. Соратник Мариана Юрчика по профсоюзу Солидарность 80.

Происхождение, работа, ранние конфликты

Родился в крестьянской семье. Воспитывался на идеях социализма и традициях Польской социалистической партии (ППС). Наследовал идейные традиции семьи, был убеждённым демократическим социалистом.

После окончания общеобразовательной школы учился в Морской академии Гдыни. Был мотористом на кораблях торгового и рыболовецкого флота, моряком Польских океанских линий.

С ранней молодости Эдмунд Балука имел проблемы с властями ПНР. В октябре 1955 был осуждён за драку в пивной с армейским офицером и милиционером. Отбыл в заключении 9 месяцев. Вторично был осуждён в 1956, когда попытался нелегально эмигрировать, но был схвачен чехословацкими пограничниками и передан польским властям. Более года провёл в заключении, работал в шахте.

В 1957 Эдмунд Балука обосновался в Щецине, до 1972 работал слесарем и крановщиком на судоверфи имени Варского.

Вожак щецинских протестов

В декабре 1970 Эдмунд Балука выдвинулся в вожаки рабочего протеста в Щецине. Состоял в городском забастовочном комитете. Участвовал в массовых выступлениях, вылившихся в уличное насилие, сожжение комитета ПОРП и расстрел протестующих. В январе 1971 организовал и возглавил новую волну забастовок. Руководил траурной демонстрацией с требованием наказания виновных в декабрьском расстреле.

После прибытия в Щецин партийно-правительственной делегации Балука в течение девяти часов вёл переговоры с первым секретарём ЦК ПОРП Эдвардом Гереком, премьер-министром ПНР Петром Ярошевичем, министром внутренних дел Францишеком Шляхцицем и министром обороны Войцехом Ярузельским. Эта встреча на щецинской судоверфи была записана на видео, запись легла в основу британского документального фильма Три дня в Щецине. Переговоры рабочего Эдмунда Балуки с партийно-государственными руководителями предвосхитили события 1980 года, когда забастовщики, в том числе щецинские, вынудили ПОРП к подписанию соглашений Августовских соглашений.

В 1972 Балука стал председателем щецинского профсоюза металлистов. На съезде официальных профсоюзов он единственный голосовал против против принятия устава, в котором содержался пункт о подчинении профсоюзов коммунистической партии. После этого над Балукой, находившимся под плотным наблюдением госбезопасности, нависла угроза физической расправы, как это произошло с некоторыми его соратниками.

Левый эмигрант

В 1973 Балука через Испанию, Грецию, Бельгию и Великобританию нелегально перебрался во Францию на борту теплохода Siekierki. Впоследствии выяснилось, что побег был, втайне от самого Балуки, санкционирован руководством МВД, решившим бескровно избавиться от рабочего диссидента.

Эдмунд Балука обосновался в Париже, вступил в брак с Франсуазой Бретон. Журналистка Франсуаза Бретон-Балука стала ближайшей политической соратницей мужа.

Побег Балуки, его публичные выступления, интервью Радио «Свободная Европа» вызвали широкий общественный резонанс. Орган Французской компартии L’Humanité требовал депортации Балуки.

Во Франции Балука сблизился с ультралевыми политическими активистами троцкистского толка, активными в левосоциалистической профсоюзной конфедерации Confédération Générale du Travail — Force Ouvrière. Издавал на польском языке бюллетень Szerszeń, который нелегально переправлялся в Польшу. Участвовал в акциях солидарности с народами Восточной Европы, в том числе в митинге 29 июня 1976 года против репрессий в Польше. Выступал в поддержку советского горного инженера Владимира Клебанова, подвергнутого репрессиям за организацию свободного профсоюза в Донбассе.

В марте 1980 Эдмунд Балука с группой единомышленников основал в Париже Польскую социалистическую партию труда (PSPP). Программа PSPP требовала ликвидации политической монополии ПОРП, независимости Польши от СССР и вывода советских войск с польской территории, роспуска репрессивных структур МВД ПНР, введения гражданских и политических свобод, гарантии прав трудящихся на профсоюзы и забастовки, создания рабочих советов на предприятиях, нового избирательного законодательства, невмешательства армии и милиции в политический процесс, автономии университетов, отмены неравноправных договоров Польши с СССР и решений Тегеранской, Ялтинской и Потсдамской конференций, ущемляющих интересы Польши. Официальная пропаганда ПНР обвиняла PSPP в троцкизме и национализме одновременно.

Возвращение к «Солидарности»

Летом 1980 в Польше начался мощный подъём забастовочного движения, приведший к созданию профобъединения Солидарность. Балука решил вернуться на родину, но не имел для этого легальной возможности. В апреле 1981 он сумел пробраться в Польшу с изменённой внешностью и по фальшивому французскому паспорту на имя Пьера Анри Франсуа Барона.

Скрывался в Щецине на судоверфи имени Варского. Примыкал к «Солидарности». Были созданы несколько подпольных групп PSPP, действовавших до 1984 года. Однако лидерской и организаторской роли в рабочем движении Щецина он уже не играл — щецинский профцентр «Солидарности» возглавлял Мариан Юрчик, известный Балуке по событиям десятилетней давности.

Летом 1981 Балука легализовался и официально устроился рабочим судоверфи. Вёл активную профсоюзную деятельность, отстаивая текущие интересы рабочих. Балука вновь оказался под пристальным наблюдением СБ ПНР, разработка находилась на личном контроле министра внутренних дел Чеслава Кищака.

Арест и заключение. Повторная эмиграция

При военном положении Эдмунд Балука был интернирован, затем арестован и осуждён на пять лет заключения по обвинению в создании «троцкистской организации» и попытке насильственного свержения режима. На суде Балука держался твёрдо и вызывающе:

Я сильный враг сегодняшней власти в Польше и Кремле.

В защиту Эдмунда Балуки поднялась международная кампания. Активную поддержку оказывали, в частности, Force Ouvriere и западноберлинская организация Towarzystwo Solidarność во главе с Эдвардом Климчаком.

В 1984 он был освобождён по амнистии и на следующий год выехал во Францию. Написал книгу Listy z więzienia — Письма из тюрьмы. Издавал французский вариант журнала Robotnik, публиковал материалы о польском рабочем движении и истории ППС.

Повторное возвращение. Разочарование социалиста

Эдмунд Балука снова вернулся в Польшу в 1989 году, после нового подъёма протестного движения. Выступал против Круглого стола и договорённостей «Солидарности» с ПОРП, требовал суда над партийно-государственными руководителями, ответственными за репрессии. Поддерживал в этих вопросах бескомпромиссную линию Анджея Гвязды и Мариана Юрчика.

Примкнул к профсоюзу Солидарность 80 во главе с Марианом Юрчиком. Левый радикализм не мешал сотрудничеству Балуки с правым консерватором, католическим националистом Юрчиком в отстаивании интересов рабочих. Несмотря на особенности левых взглядов и близость с троцкистами, деятельность Эдмунда Балуки позволяла относить его к антикоммунистам.

Пользовался авторитетом и уважением, считался «человеком-легендой», но в практической политике роли не играл. Одобряя свержение коммунистического режима, в целом негативно относился к социальным и в особенности экономическим преобразованиям. Подчёркивал социалистический характер своих убеждений, но с горечью говорил об «исчезновении рабочего класса». В 2006 отказался принять от президента Леха Качиньского Орден Возрождения Польши.

Кончина

Эдмунд Балука скончался в Варшаве в возрасте 81 года, через девять дней после кончины Мариана Юрчика. Похоронен на центральном кладбище Щецина.

См. также

• Тадеуш Лихота

Отрывок, характеризующий Балука, Эдмунд

– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.