Бато-Лавуар

Достопримечательность

Бато-Лавуар

Бато́-Лавуа́р (фр. Bateau-Lavoir), «корабль-прачечная», «плавучая прачечная» — знаменитое парижское общежитие на Монмартре, в котором в начале XX века проживали многие знаменитые художники, включая Пикассо и Модильяни.

История и особенности здания

В 1890-х годах Тьонвиль начал сдавать здание бывшей фабрики пианино на тогдашней площади Равиньян (ныне площадь Эмиля-Гудо, place Emile Goudeau) бедным художникам для мастерских. Здание располагалось на крутом склоне холма Монмартр и со стороны улицы Гаро (rue Garreau) было пятиэтажным, в то время как со стороны входа казалось одноэтажным. Ветхий барак представлял собой небольшие комнатушки и мастерские художников со скрипящими полами, расположенные вдоль узких коридоров. Электричества и газа не было, на все пять этажей был только один водопроводный кран, а комнаты отапливались при помощи печей-буржуек. «Более того, на тридцать-сорок жильцов имелся всего один туалет, двери которого не закрывались из-за отсутствия щеколды и постоянно хлопали от сквозняков». Своё название Бато-Лавуар получило за внешнюю схожесть со старыми баржами, на которых прачки стирали бельё. Кроме того, в возникновении этого названия сыграло свою роль и развешенное прямо на окнах (больше было негде) постиранное бельё.

Первые постояльцы

Первым из художников в Бато-Лавуаре поселился уроженец Нанта Максим Мофра (в 1892). В 1900 г. он принимал здесь вернувшегося из своего первого путешествия на Таити Поля Гогена. Между 1900 и 1904 годами в здании обосновались две группы художников: итальянцы (самый известный из них — Арденго Соффичи) и испанцы (во главы их группы стоял Пако Дуррио).

Пикассо в Бато-Лавуаре

Весной 1904 года «плавучая прачечная» стала первым парижским пристанищем молодого Пабло Пикассо, который прожил тут со своей собакой Фрикой до 1909 года. Осенью 1905 года к Пикассо переселилась его возлюбленная Фернанда Оливье. В своей небольшой комнате он при свете керосиновой лампы (а когда не было денег на керосин — при свечах) писал свои картины, в том числе «Авиньонских девиц», с которых начался кубизм. По вечерам Пикассо кутил по всему Монмартру вместе со своими друзьями, возвращаясь в Бато-Лавуар лишь под утро и извещая жителей соседних домов о своём возвращении выстрелами из револьвера. В 1908 году Пикассо организовал в своей студии банкет в честь Анри Руссо, а осенью следующего года вместе с Фернандой перебрался в гораздо более комфортабельную квартиру на бульваре Клиши.

Другие постояльцы и гости

Помимо Пикассо в Бато-Лавуар проживали многие художники, поэты и прочие представители парижской богемы: Макс Жакоб и Андре Сальмон (один из них в 1904 году окрестил здание «плавучей прачечной»), Пьер Реверди, Амедео Модильяни, Пабло Гаргальо, а также Хуан Грис, которому жизнь в Бато-Лавуаре стоила здоровья. Румын Константин Брынкуши и голландец Кеес ван Донген также обитали в Бато-Лавуаре. Кроме того, в общежитии постоянно бывали Гийом Апполинер, Жорж Брак, Анри Матисс, Жан Кокто, Гертруда Стайн и многие другие. Молодые художники были настолько бедны, что у них часто не было денег, чтобы купить угля для отопления комнаты и еды. Поэтому у ворот кабаре «Проворный кролик» для них часто выставляли котёл с супом.

Дальнейшая судьба здания

После 1914 года многие обитатели Бато-Лавуара переехали в другие районы Парижа, в частности в квартал Монпарнас, который перенял у Монмартра роль богемного квартала после Первой мировой войны. В 1965 году здание было признано памятником, но в 1970 сгорело дотла, сохранился лишь фасад на площади Эмиля-Гудо. Через несколько лет Бато-Лавуар был заново отстроен (из бетона) и заселён художниками, которые однако не могут похвастать ни славой, ни талантом Пикассо.

См. также

• Улей (сквот)
• Парижская школа

Отрывок, характеризующий Бато-Лавуар

Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.