Бруннов, Филипп Иванович

Филипп Иванович Бруннов
Ernst Philipp Freiherr von Brunnow
Дата рождения:	31 августа (11 сентября) 1797(1797-09-11)
Место рождения:	Дрезден
Дата смерти:	12 (24) апреля 1875(1875-04-24) (77 лет)
Место смерти:	Дармштадт
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Род деятельности:	Дипломат
Награды:

Барон, затем (1871) граф Филипп Иванович Бруннов (Ernst Philipp von Brunnow; 31 августа (11 сентября) 1797 — 12 (24) апреля 1875) — русский дипломат, действительный тайный советник (1856). Дольше, чем кто-либо в истории, занимал пост посла России в Великобритании (в 1840—1874 годах, с перерывами).

Биография

Из курляндского дворянского рода. По окончании курса в Лейпцигском университете поступил 30 октября 1818 года на службу в Коллегию иностранных дел Российской империи, затем перевёлся под начало М. С. Воронцова в Одессу, где редактировал «Одесский вестник». По утверждению соперничавшего с ним Ф. Вигеля, «всей Одессе был известен как продажная душа».

В 1826 году принимал участие в переговорах с Турцией в Аккермане. С 1828 г. руководитель дипломатической службы графа Ф. П. Палена, ведавшего всеми делами Дунайских княжеств. В качестве его секретаря присутствовал в 1829 г. при подписании Адрианопольского мира. По сообщению Вигеля, «в Бухаресте был он пойман в грабеже, уличён, сознался и неизвестно как был спасён».

Выдвинулся как протеже вице-канцлера К. В. Нессельроде, который поручал ему составление дипломатических инструкций послам. По мнению современников, карьерным взлётом он был обязан своему красивому почерку и безупречному стилю при составлении дипломатических документов. «Писал очень чётко, очень редко исправлял написанное и при этом никогда не вычёркивал, а аккуратно выскабливал, и гордился своим искусством скоблить».

В ноябре 1829 — марте 1830 управлял дипломатической канцелярией графа А. Ф. Орлова во время его чрезвычайной миссии в Константинополь. С 1835 г. — старший советник МИД. Занимался также цензурными вопросами, добился закрытия прогрессивного журнала «Телеграф». Существует малодоказательная версия, что именно Бруннов сочинил «диплом рогоносца», послуживший причиной последней дуэли Пушкина.

Бруннов изгибается перед всеми высшими. Я видел его в Ораниенбауме: он был посмешищем великих княгинь и фрейлин. Сказывают, что эту же роль играл он в Одессе при дворе Воронцова.

— князь П. А. Вяземский

В 1839—1840 гг. — посланник в королевстве Вюртемберг и герцогстве Гессен-Дармштадтском. Успешно провёл переговоры о браке цесаревича Александра Николаевича с гессенской принцессой. Пунктуально исполнял распоряжения начальства, чем заслужил благоволение самого императора.

С 1840 по 1854 г. барон Бруннов занимал должность чрезвычайного и полномочного посланника в Великобритании, с успехом вел переговоры по поводу русско-турецкого Ункяр-Искелесийского договора 1833 г. Проект Бруннова лег в основу Лондонской конвенции о Египте, подписанной в июне 1840 г. Принимал участие в выработке конвенции о Черноморских проливах 1841 г. 8/20 декабря 1841 г. Бруннов подписал многосторонний договор о запрещении торговли неграми. В 1842 г. участвовал в заключении торгового договора между Россией и Великобританией, в 1843 г. — в работе Лондонской конференции по делам Греции. В 1852 г. Бруннов поставил свою подпись под договором о неприкосновенности датской монархии и под договором о престолонаследии в греческом королевстве.

В 1855—1856 гг. был посланником при Германском союзе и в герцогстве Гессенском. В 1856 году в качестве второго уполномоченного России вёл переговоры на Парижском конгрессе. За работу на конгрессе Александр II наградил Бруннова бриллиантовой табакеркой со своим портретом. В день коронации императора Александра II 26 августа 1856 года получил чин действительного тайного советника.

В 1856—1857 гг. — временный представитель во Франции. В 1857—1858 гг. — посланник в Пруссии и в герцогствах Мекленбург-Шверинском и Мекленбург-Стрелицком. Произвёл впечатление на Бисмарка отточенной стилистикой дипломатических протоколов. С февраля 1858 г. — посланник, в 1860—1870 гг. — посол в Великобритании. Получал самое большое среди всех русских послов жалованье, и охотно угощал в здании посольства приезжавших в Лондон русских. Посетив один из таких обедов в 1864 году, князь В. П. Мещерский обнаружил

толстую и рослую фигуру, напоминающую неуклюжего бегемота, с большою головою, бритую, с лицом, ничего не выражающим, кроме полнейшего безучастия. На обеде я познакомился с его женою в черных локонах, окаймлявших толстое, без всякого выражения лицо, и нашел её совершенно одинакового типа с мужем. Оба разговаривали, но я все время испытывал неприятное ощущение, что говорили по необходимости, без малейшего жизненного участия к лицу и предметам разговора. Мне казалось, что я провел два часа в обществе говорящих мумий.

В 1863—1864 гг. был российским уполномоченным на Лондонских конференциях по вопросу о престолонаследии в Греческом королевстве и об условиях присоединения Ионийских островов к Греции, на конференции по шлезвиг-голштинскому вопросу 1864 г., а также на конференции по вопросу о Люксембурге 1867 г.

В 1870 г. был назначен послом во Франции, но к месту назначения не выезжал. В 1870—1874 гг. — вновь посол в Великобритании. В качестве уполномоченного России принимал участие в Лондонской конференции 1871 г., отменившей статьи Парижского мирного договора о «нейтрализации» Черного моря и приведшие к заключению Лондонской конвенции о проливах, за что Указом от 18 марта 1871 года был возведён в графское достоинство.

В последние годы жизни получал наибольшее среди всех чиновников Российской империи жалованье — 50 000 рублей в год (ближайшее по размеру жалованье канцлера А. М. Горчакова составляло 40 000 рублей).

В 1874 г. уволился от службы и поселился в собственном особняке в Дармштадте. Детей в браке с Шарлоттой Адамовной Брюс (ум. 1874) не оставил.

Награды

За свою службу граф Бруннов был награждён большим числом русских и иностранных орденов, в их числе:

• Орден Святого Владимира 4-й степени
• Орден Святой Анны 2-й степени (29 мая 1825 года)
• Орден Святого Владимира 3-й степени (15 ноября 1830 года)
• Орден Святого Станислава 1-й степени (30 мая 1835 года)
• Орден Святой Анны 1-й степени (30 августа 1837 года)
• Орден Белого орла (18 июля 1840 года)
• Орден Святого Александра Невского (17 июня 1844 года; алмазные знаки этого ордена пожалованы 16 августа 1847 года)
• Орден Святого Владимира 1-й степени (1855 год)
• Орден Святого Андрея Первозванного (30 августа 1862 года; алмазные знаки этого ордена пожалованы в 1867 году)

Литература

• [vivaldi.nlr.ru/ab000000495/view#page=35 Гр. Брунов Филипп Иванович] // Список гражданским чинам первых трех классов. Исправлен по 10-е сентября 1873 года. — СПб.: Типография Правительствующего сената, 1873. — С. 13—15.
• [dlib.rsl.ru/viewer/01002897077#?page=373 Бруннов, барон, затем граф Филипп Иванович] // Русский биографический словарь: Бетанкур — Бякстер / Изд. под наблюдением председателя Императорского Русского исторического общества А. А. Половцова. — Санкт-Петербург: тип. Гл. упр. уделов, 1908. — Т. 3. — С. 371—384. — 699 с.
• Бруннов Филипп Иванович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [www.bbl-digital.de/eintrag// Бруннов, Филипп Иванович] в словаре Baltisches Biographisches Lexikon digital  (нем.)

Ссылки

• [www.rus.rusemb.org.uk/brunnov/ Посольство РФ в Великобритании]
• [web.archive.org/web/20101029024711/www.rusdiplomats.narod.ru/ambassadors/brunnov-fi.html Ф. И. Бруннов на сайте Дипломаты Российской империи]
• [www.ras.ru/win/db/show_per.asp?P=.id-49697.ln-ru Профиль Филиппа Ивановича Бруннова] на официальном сайте РАН

Отрывок, характеризующий Бруннов, Филипп Иванович

– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.