Влахов, Димитр

Димитар Янакиев Влахов болг. Димитър Янакиев Влахов, макед. Димитар Влахов<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Председатель Президиума Народного Собрания Социалистической Республики Македонии
15 марта 1946 — 1947
Предшественник:	Методия Андонов-Ченто
Преемник:	Благоя Фотев
Рождение:	8 ноября 1878(1878-11-08) Кукуш, Османская империя
Смерть:	7 апреля 1953(1953-04-07) (74 года) Белград, СФРЮ
Дети:	Густав Влахов
Партия:	Народная федеративная партия (болгарская секция) (1908—1910) Османская социалистическая партия Болгарская коммунистическая партия (1925—1944) Коммунистическая партия Югославии (с 1944)
Образование:	Софийский университет (химический факультет, окончил в 1903 году)
Деятельность:	деятель ВМРО, сооснователь Всеславянского комитета
Награды:

Димитар Янакиев Влахов (болг. Димитър Янакиев Влахов, макед. Димитар Влахов; 8 ноября 1878, Кукуш — 7 апреля 1953, Белград) — македонский и болгарский революционер, общественно-политический деятель, с 1946 по 1947 годы руководитель Социалистической Республики Македонии в составе СФРЮ. Один из идеологов македонизма. Известен под псевдонимами Д. Владиславов, Д. Казановски, Д. Калиновски, Данаилов, Константин, Марсель Вальтер, Казановский, Шварц, Чернев, Константин.

Биография

Ранние годы

Родился 8 ноября 1878 в городе Кукуш (ныне Килкис, Греция). По национальности болгарин. Брат революционера Христо Влахова, племянник инженера Христо Станишева (руководителя Верховного македонско-одринского комитета). Учился с 1894 по 1897 годы в Солунской болгарской мужской гимназии, откуда был исключён за революционные настроения. Окончил Первую мужскую софийскую гимназию, работал учителем в Белоградчике. Изучал химию в университетах Германии и Швейцарии, окончил Софийский университет в 1903 году. С молодости поддерживал Болгарскую рабочую социал-демократическую партию, работал с Македонско-одринской социал-демократической группой. В Швейцарии установил связи с Македонским тайным революционным комитетом. Ему также приписываются связи с масонским движением и сионистами.

ВМОРО

С 1903 года Влахов учился в Софийской школе офицеров запаса, но во время Илинденского восстания дезертировал и вернулся в Македонию. После подавления восстания перебрался в Солунскую болгарскую мужскую гимназию работать преподавателем. Был принят во Внутреннюю македонско-одринскую революционную организацию, избран в ЦК и назначен руководителем отделением ВМОРО в Салониках вместе с Георгием Мончевым. Летом 1904 года арестован за революционную деятельность и уволен из гимназии, в 1905 году освобождён и вернулся в Болгарию, где был осуждён на три месяца заключения за дезертирство из армии. Продолжил работать преподавателем в Казанлыке, в 1908 году снова вернулся в Солунскую гимназию, где сблизился с левым крылом ВМОРО.

Политик в Османской империи

После Младотурецкой революции в 1908 году Влахов включился в политическую жизнь македонских болгар. Он был одним из руководителей образованной в Салониках Серской группы — Народной федеративной партии (болгарской секции). В 1908 году на парламентских выборах он прошёл в турецкий парламент и стал редактором газеты «Народна воля». В сентябре 1910 года газету запретили, а самого Влахова оштрафовали на 10 лир и приговорили к 10 суткам ареста. Роспуск Народной федеративной партии привёл к активизации групп болгарских евреев, ведомых Авраамом Бенароя и Ангелом Томовым. Они поддерживали БРСДП и издавали газету «Работнически вестник» на болгарском и иврите. Благодаря Димитару Влахову появилась газета «Солидаридад Оврадера», издававшаяся еврейской социалистической рабочей федерацией, которую также основал Влахов. Позднее Димитар перешёл в Османскую социалистическую партию и с февраля 1912 года стал издавать газету «Мюджаделе». В 1912 году на парламентских выборах он снова был избран в парламент и поддержал идею образования еврейского государства и переезда туда всех евреев мира. Давид Бен-Гурион, который в 1911 году переехал в Салоники, чтобы изучить турецкий язык и получить диплом юриста, парадоксально утверждал: «Влахов больше по целям сионист, поскольку все евреи — социалисты». В 1912 году Влахов был избран председателем Первого конгресса Профсоюза работников табачной промышленности в Салониках. В 1913 году греческие власти арестовали его и экстрадировали в Болгарию как потенциального шпиона (это было в разгар Второй Балканской войны.

На службе в Болгарии

В ходе Балканских войн и Первой мировой войны Влахов работал в Министерстве иностранных дел: с поддержки Симеона Радева он был назначен главой консульского отдела. Был болгарским консулом в Одессе, с его финансовой помощью с 1914 по 1915 годы в Одессе издавался журнал на русском языке «Балканский голос», который призывал к объединению Македонии и Болгарии. Журнал пользовался популярностью у болгарского общества «Братство». После начала Первой мировой войны Влахов был мобилизован в армию и назначен руководителем оккупированных Штипа и Приштины, а также торговым представителем и генеральным консулом Болгарии в Киеве. Окончание Первой мировой войны и образование ВМРО в 1920 году позволило Влахову войти в ЦК как представителю левого крыла. Он же стал секретарём Торговой палаты в Варне.

Специально уполномоченный член ВМРО

Тодор Александров, руководитель новообразованной ВМРО, назначил Влахова ответственным за установление дипломатических отношений Болгарии и Советской России, а также обязал его добиться поддержки ВМРО со стороны большевиков. Христиан Раковский, кум Александрова, был назначен связным Влахова как известный деятель Коминтерна, а ещё одним помощником Влахова стал зять Александрова Михаил Монев. В июле 1923 года делегация тайно отправилась в Москву, не сообщив об этом важным людям в ЦК ВМРО — ни Александру Протогерову, ни Петру Чаулеву. Делегацию встретили Ф.Э.Дзержинский, К.Б.Радек, Г.В.Чичерин и М.А.Трилиссер. В то время в Москве были Филип Атанасов и Славе Иванов, которые также хотели переговорить с делегацией Дзержинского.

По возвращению из СССР Влахов сообщил в докладе, что СССР сочувствует македонскому освободительному движению и имеет желание поддерживать дальнейший контакт. Димитар своими силами вскоре образовал Македонский научный институт, а в 1924 году был назначен торговым представителем Болгарии в Вене. Там же по поручению ЦК ВМРО он связался с Балканским секретариатом Коминтерна и подписал в 1924 году Майский манифест. Манифест предполагал объединение всех коммунистических партий Балкан и их действия по свержению монархического строя в Югославии. Влахов принял позднее участие в организации новой, объединённой ВМРО, которая отрицала политику насилия и терроризма, одобряемую Ванчо Михайловым. Когда произошёл разрыв между ВМРО и Коминтерном, Михайлов обвинил Влахова в предательстве интересов македонского национального освободительного движения и приговорил его к смерти.

Болгарская коммунистическая партия

С того момента, как Влахов отказался от сотрудничества с главной ВМРО и стал членом ЦК «объединённой» ВМРО, его деятельностью заинтересовались советские спецслужбы. С того момента Влахов стал агентом-нелегалом ГПУ, а его связным стал Георгий Димитров. С 1925 по 1944 годы Влахов состоял в Болгарской коммунистической партии, с 1924 по 1932 годы был редактором франкоязычного издания «Федерасьон Балканик», а с 1925 по 1933 годы — газеты объединённой ВМРО «Македонско дело», выходившей в Вене, Берлине и Париже. В 1931 году Коминтерн призвал компартии обсудить вопросы о правах народов на самоопределение и отделение, и тем самым в 1932 году члены ВМРО впервые вынесли вопрос о македонском народе на повестку дня. В 1934 году Коминтерн издал резолюцию, по которой признал македонцев отдельным от болгар народом.

ВМРО начало охоту за своим бывшим активистом, но уничтожить его не получалось. В 1936 году болгарский суд осудил его заочно на 12 с половиной лет лишения свободы по делу объединённой ВМРО, но Влахов успел уехать в СССР, где продолжил деятельность в Коминтерне и устроился научным сотрудником в Международный аграрный институт. НКВД хотело арестовать его как пособника троцкистов, но Георгий Димитров и Васил Коларов добились освобождения Димитара. С 1936 года Влахов сотрудничает с Иосипом Брозом Тито, который проживал в Москве и работал в Балканском секретариате Коминтерна.

Народно-освободительная война Югославии

Нападение Германии на Югославию и СССР стало серьёзным испытанием для этих стран: Болгария, будучи союзницей Германии, в свою очередь успела присоединить Македонию к своим территориям, развязав руки боевикам из главной ВМРО. В 1941 году в Москве образуется Всеславянский комитет, сооснователем которого и становится Димитар Влахов (под именем Димитрий Влахов) как представитель македонского народа. Возвращение Влахова в Македонию состоялось только в 1944 году. В ноябре 1944 года он был принят в Коммунистическую партию Югославии и вошёл в состав ЦК Коммунистической партии Македонии. Однако поскольку его членство в Болгарской коммунистической партии не было приостановлено, Георгий Димитров пожаловался Тито по этому поводу в письме. Ещё до своего возвращения на Втором заседании Антифашистского вече народного освобождения Югославии Димитар Влахов был избран заместителем, а затем и председателем Президиума Народной скпущины ФНРЮ. В декабре 1944 года его избрали в Президиум Антифашистского собрания по народному освобождению Македонии. 17 января 1945 Влахов был утверждён как член Македонского научного института и вскоре занялся его упразднением.

После войны и конец жизни

После окончания войны Влахов продолжил занимать высшие партийные должности в новосформированной Народной Республике Македонии, став официально председателем Президиума ФНРЮ. В 1946 году он был в составе югославской делегации на заключении Парижского мирного договора, который позволил Болгарии восстановить свои права и войти в ООН. Спустя несколько лет Влахов совершил поездку в США, где вышел на связь с Македонским народным союзом и призвал его членов возвращаться на родину. С 1946 по 1947 годы он возглавлял Президиум Народного Собрания НР Македонии. В 1948 году выступил в защиту Тито во время его конфликта со Сталиным. Проблем у Влахова прибавилось ещё больше: в 1948 году на заседании ЦК Коммунистической партии Македонии он признал, что заявление объединённой ВМРО о существовании отдельного македонского этноса было серьёзной ошибкой, поскольку почти все жители Македонии говорили на болгарском языке.

В книге «Моменты истории македонского народа» (1950) Влахов предложил ввести единый язык в Югославии путём слияния уже существующих. Фактически он слишком отдалялся от реальной позиции властей — а именно от молодого поколения проюгославски ориентированных коммунистов во главе с Лазаром Колишевским. Влахов продолжил руководить Народным фронтом Македонии и Социалистическим союзом трудового народа Македонии. На Шестом конгрессе КПЮ 1952 года он был избран в Центральную ревизионную комиссию Коммунистической партии, но его здоровье уже не позволяло ему активно участвовать в её деятельности.

Димитар Влахов скончался 7 апреля 1953 в Белграде. Его сын Густав в 1968 году написал книгу «Воспоминания о моём отце».

Награждён Орденом Национального освобождения.

Литература

• Македонска енциклопедија (књига прва). „МАНУ“, Скопље 2009. година.
• Залесский К.А. Кто был кто во второй мировой войне. Союзники СССР. М., 2004

Ссылки

• [macedonian.atspace.com/knigi/gv.htm Густав Влахов „Биографија Димитра Влахова“, Скопље, 1966]  (макед.)
• [macedonia-history.blogspot.com/2006/10/blog-post_116172688518481250.html „Борбите на македонскиот народ за ослободување“, Виена, 1925, Библиотека „Балканска федерация", № 1], Димитар Влахов  (макед.)

Отрывок, характеризующий Влахов, Димитр

Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.