Волков, Соломон Моисеевич

Соломо́н Моисе́евич Во́лков (род. 17 апреля 1944 года, Ленинабад, Таджикская ССР) — советский и американский музыковед, журналист и писатель.

Биография

В 1945—1958 годы жил в Риге, куда его родители вернулись из эвакуации. Поступил в Рижскую специальную музыкальную школу имени Эмиля Дарзиня при Латвийской государственной консерватории имени Я. Витола по классу скрипки (1950-1958 годы). В 1958 году перевёлся в Ленинградскую специальную музыкальную школу для особо одарённых детей при Консерватории имени Н. А. Римского-Корсакова.

Окончил Ленинградскую консерваторию. В 1973-74 годах был старшим редактором отдела в журнале Союза композиторов СССР «Советская музыка» (писал небольшие аннотации книг, рецензии на концерты и т. п.). В 1976 году эмигрировал в США. Живёт в Нью-Йорке.

Женат на пианистке и фотографе Марианне Волковой. Член редсовета русско-американского журнала «Чайка». Член независимого жюри премии «Либерти», присуждаемой ежегодно с 1999 года за вклад в развитие русско-американских культурных связей.

Волков и Шостакович

Сотрудничество музыковеда с композитором Дмитрием Шостаковичем началось в начале 1970-х годов, когда Волков работал над книгой «Молодые композиторы Ленинграда» (издательство «Советский композитор», 1971), предисловие к которой («Достойная смена») написал Шостакович.

В 1979 г. в США опубликовал в переводе на английский книгу «Свидетельство» (англ. Testimony: The Memoirs of Dmitri Shostakovich as Related to and Edited by Solomon Volkov), утверждая, что она представляет собой рассказы Дмитрия Шостаковича о своей жизни и творчестве, записанные Волковым в ходе встреч с Шостаковичем в Ленинграде в 1971—1974 гг. В этой книге Шостакович довольно резко высказывается о некоторых своих коллегах и выражает весьма отрицательное отношение к советской власти.

После выхода книги последовал ряд протестов из СССР, обвинявших Волкова в фальсификации. С протестами, в частности, выступили сын Шостаковича Максим и жена Ирина, а также подписавшие коллективное письмо композиторы Вениамин Баснер, Моисей Вайнберг, Кара Караев, Юрий Левитин, Борис Тищенко и Карен Хачатурян. В этих протестах особо подчёркивалось, что Шостакович был вполне лоялен к советскому режиму. В то же время ряд музыкантов, находившихся к этому времени в эмиграции, — в частности, Мстислав Ростропович и Владимир Ашкенази — высказались в поддержку книги, подготовленной Волковым.

Позднее, эмигрировав из СССР, изменил тональность своих отзывов о книге и Максим Шостакович, признавший точность вырисовывающегося в «Свидетельстве» облика композитора; в некоторых случаях Шостакович-сын так или иначе участвовал в переизданиях книги, подготовленной Волковым (в частности, инициаторы перевода книги на чешский язык рассказывают, что он написал для неё послесловие и принял участие в презентации в Праге). В то же время ни один из композиторов, подписавших письмо против книги Волкова, не заявил о вынужденности этого шага или об изменении своих взглядов на проблему даже после распада СССР, а Борис Тищенко, некогда познакомивший Волкова с Шостаковичем, подтвердил свою прежнюю позицию относительно сфабрикованности книги в 1992 г.

В 1988 году в Англии по книге был снят фильм «Доказательство» (Testimony) с Беном Кингсли в роли Шостаковича.

Литературовед Алла Латынина пришла в 2005 году к выводу о том, что книга Волкова «Свидетельство» в большинстве случаев достоверна по своему содержанию, но подлинность её остаётся недоказанной.

Для доказательства подлинности бесед Волковым были предоставлены некоторые страницы, подписанные Шостаковичем. Однако, как установила Лорел Фэй, подписанные страницы оказались копиями газетных статей и рецензий Шостаковича, опубликованных за десятки лет до предполагаемых бесед, между тем, Волковым они были представлены как текст, надиктованный ему Шостаковичем. Сторонники Волкова объясняют эти совпадения превосходной памятью Шостаковича. Полин Фейрклаф отмечает, что после публикаций Фей организованный небольшой группой музыкальных журналистов поток грязи в её адрес (в основном инспирированный Дмитрием Феофановым и Алланом Хо) был абсолютно беспрецедентен для западного музыковедения.

Профессиональные музыковеды сходятся во мнении, что книга Волкова о Шостаковиче не является достоверным источником. Вышедшая в 2004 году книга «A Shostakovich Casebook» (под редакцией Малколма Брауна) содержит статьи ведущих специалистов по Шостаковичу, критикующих книгу Волкова. Среди авторов статей Лорел Фэй, Ричард Тарускин, Левон Акопян, руководитель научно-аналитического отдела Московской государственной консерваторим имени П. И. Чайковского Алла Богданова, профессор музыки Манчестерского университета Дэвид Фэннинг, Людмила Ковнацкая, друг Шостаковича Борис Тищенко и другие.

В этой же книге перепечатаны (данные прежде газете «Нью-Йорк Таймс») интервью вдовы композитора Ирины Антоновны Шостакович, в которых она (среди прочего) с протокольной точностью воспроизводит события, предшествовавшие изданию книги Волкова, выдвигает против него обвинения в подлоге и называет имя реального информатора С. Волкова, некоего Льва Лебединского — «небрежного мемуариста, с которым Шостакович прекратил всякие отношения задолго до того».

Джонатан Кондер из университета Питт Джонстауна в рецензии на сборник отмечает, что статья Лорел Фэй «Volkov’s Testimony Reconsidered» не оставляет камня на камне от книги Волкова и что любой беспристрастный читатель должен увидеть, что книга Волкова сомнительна. Левон Акопян, крупный российский специалист по Шостаковичу, в книге «Шостакович. Опыт феноменологии творчества» отмечает, что «скомпилированная и, возможно, отчасти сфальсифицированная» книга Волкова — «довольно тривиальный документ, где фигура Шостаковича адаптирована к посредственному профессиональному и интеллектуальному уровню его собеседника». Акопян также отмечает, что «факт клеветы Волкова в адрес умершего коллеги заставляет скептически относиться ко всему, что он говорит». Ведущий западный музыковед Ричард Тарускин отмечает, что учёные быстро пришли к выводу, что «Свидетельства» представляют собой подделку. В то же время в поддержку «Свидетельства» продолжают высказываться непрофессионалы — в частности, Евгений Евтушенко.

В 2004 году судьбе Шостаковича и его взаимоотношениям с советской властью была посвящена новая книга Волкова «Шостакович и Сталин: художник и царь», вышедшая одновременно в России и в США, предисловие к которой написали Владимир Спиваков и М. Д. Шостакович. К этому времени его первая книга была была переведена на двадцать языков. Вторая книга Волкова о Шостаковиче не получила широкого резонанса ни в России, ни за рубежом.

Другие книги Волкова

Успех первой книги о Шостаковиче вдохновил Волкова на дальнейшие записи своих бесед с великими собеседниками. Так появились книги разговоров Волкова с балетмейстером Джорджем Баланчиным и скрипачом Натаном Мильштейном (англ. From Russia to the West: The Musical Memoirs and Reminiscences of Nathan Milstein; 1991).

Диалоги с Иосифом Бродским

Самая популярная в России работа Волкова — книга его бесед с поэтом Иосифом Бродским, вышедшая уже пятью изданиями. Этот проект возник, когда Волков стал посещать в качестве вольнослушателя лекции Бродского в Колумбийском университете (Нью-Йорк) осенью 1978 года. Как он объяснит в своем предисловии к книге, Бродский «комментировал тогда для американских студентов своих любимых поэтов: Цветаеву, Ахматову, Роберта Фроста, У. Х. Одена. Эти лекции меня ошеломили.<…> У меня возникла идея книги „разговоров“, которую я и предложил Бродскому. Он сразу же ответил согласием».

Работа над книгой продолжалась с осени 1978 г. до зимы 1992 г. и состояла в том, что Бродский отвечал на вопросы Волкова, который записывал их беседы. В течение этого времени многие главы из будущей книги появлялись в периодике и в сборниках — сначала на Западе, а затем, когда это стало возможным, и в Москве. Главы о жизни Бродского в Нью-Йорке и об Ахматовой публиковались также в виде отдельных изданий. В общей сложности более половины материалов было опубликовано при жизни поэта.

Полностью книга увидела свет в 1998 году: на английском языке в Нью-Йорке и на русском в Нью-Йорке и в Москве. Название «Диалоги с Иосифом Бродским» закрепилось в последующих переизданиях.

«Диалоги с Бродским» были восприняты как важный вклад в изучение биографии и творчества поэта. «Это, несомненно, выдающееся событие, — писал эссеист Борис Парамонов в журнале „Звезда“. — Книга, бесспорно, удалась.<…> Книга помогает понять Бродского. Она дает, я бы сказал, ключ к многочисленным шифрам его поэзии. Яснее делается тематика Бродского, самое мировоззрение его. И человек яснее делается, а это очень много».

Близкий к Бродскому писатель и эссеист Петр Вайль в своей рецензии в журнале «Итоги» выделял другой аспект книги: «…общение с Бродским делало лучше — мужественнее, проще, честнее, тоньше. По крайней мере хотелось таким становиться. Тот же эффект производит чтение „Разговоров“ — потому, конечно, что здесь звучит живой, подлинный голос». Академик Вяч. Вс. Иванов, также близко знавший Бродского, указывал, что из «Диалогов» читатели узнают о Бродском «многое, что могло бы иначе остаться неизвестным: как и почему он ушел из школы, где скитался в годы странствий по России, каково ему было в тюрьме, в сумасшедшем доме и в ссылке в деревне на русском Севере. Как он начал писать и как сложились его отношения с большими русскими, европейскими и американскими поэтами, которым он себя считает обязанным. Особой удачей книги мне кажутся беседы об Ахматовой».

Беседы об Ахматовой, с которыми он ознакомился ещё в журнальной публикации, выделял и поэт Чеслав Милош, лауреат Нобелевской премии по литературе. Милош писал: «Это — глубочайшее из сказанного им об Ахматовой и, может быть, самое глубокое из сказанного о творческом процессе кем бы то ни было».

Друг Бродского и исследователь его творчества писатель Яков Гордин в своем предисловии подчеркивал строгую документальность «Диалогов с Бродским»: «Наличие магнитофона исключает фактор даже непредумышленной интерпретации. Перед читателем не волковский Бродский, но Бродский как таковой. Ответственность за все сказанное — на нём самом. При этом Волков отнюдь не ограничивает себя функцией включения и выключения магнитофона. Он искусно направляет разговор, не влияя при этом на характер сказанного собеседником. Его задача — определить круг стратегических тем, а внутри каждой темы он отводит себе роль интеллектуального провокатора». Определяя значение работы Волкова, Гордин заключал, что «Диалоги с Бродским» — «книга для русской культуры уникальная. Сам Волков пишет в авторском предисловии об экзотичности для России этого жанра, важность которого, однако, очевидна. <…> И ни один исследователь жизни и творчества Бродского не может отныне обойтись без этой книги».

Действительно, в наиболее авторитетной на сегодняшний день биографии Бродского, принадлежащей перу Льва Лосева, а также в его предисловии и комментариях к дефинитивному изданию стихов Бродского в «Библиотеке поэта», он многократно ссылается на «Диалоги с Бродским».

Волков также написал «Историю культуры Санкт-Петербурга» (англ. St. Petersburg: A Cultural History; 1997), изданную в 2005 году в США и в 2007 году в России. В 2008 году одновременно по-русски и по-английски вышла книга Волкова «История русской культуры XX века. От Льва Толстого до Александра Солженицына» (англ. The Magical Chorus. A History of Russian Culture From Tolstoy to Solzhenitsyn).

История культуры Санкт-Петербурга с основания до наших дней (St.Petersburg: A Cultural History(NY., 1997), в рус. пер. в 2002)

Эта книга написана в значительной степени по материалам бесед с теми, кто участвовал в создании петербургской культуры с начала и вплоть до конца ХХ в. «Материалы для этой книги, по словам автора, собирались еще с 1960-х гг., когда автор встречался с «участниками и наблюдателями расцвета петербургской культуры начала ХХ века. Некоторые из них занимали видное положение в обществе, другие, часто прошедшие через неимоверные страдания и наученные горьким опытом, старались жить тихо и незаметно. Но всем им одинаково хотелось вспомнить и поговорить о тех славных фантастических годах, которые представлялись погребенными под лавиной исторических обвалов и о которых, как им казалось, подвергнутые идеологической обработке «новые поколения ничего не знали и знать не хотели». Поэтому эти люди с благодарностью откликались на любой доброжелательный и искренний интерес к их прошлому»

В книге автор рассматривает судьбу петербургской культуры как своеобразной Атлантиды, тонущей и поднимающейся вновь. Это увлекательная история существования петербургского мифа в рамках и за рамками того, что Виктор Топоров назвал «Петербургским текстом».

В предисловии к книге историк Яков Гордин называет следующую отличительную особенность книги: «Стремление к личному соприкосновению, как прямому, так и опосредованному (которое бывает ярче личного), позволяет Волкову воссоздать не просто процесс развития культуры Петербурга или модификаций петербургского мифа как стержня этой культуры, но огромное жизненное пространство, населенное его, Волкова, собеседниками. Он повествует о персонажах как о близких знакомых. Среди пестрой процессии, идущей из XVIII века в век XX, – писателей, композиторов, художников, архитекторов, меценатов, антрепренеров, политиков, время от времени выделяются особо яркие и близкие автору фигуры, как, например, Бенуа или Дягилев»

Прекрасный отзыв дал книге поэт Лев Лосев: «Об этой книге следует судить не по тому, чего в ней нет, а по тому, что в ней есть: Соломон Волков не составлял историческую энциклопедию петербургской культуры, а вдохновенно рассказал нам историю культурной столицы России. Его рассказ соткан из архивных документов и солидных мемуаров, художественных фантазий и богемных сплетен. То эфемерное, ускользающее от определения, что мы называем Чувством Места, становится для читателя петербургской повести Волкова более, чем реальностью - собственным сном» 

По мнению Ирины Чайковской, «Волков выступает здесь как искусствовед, литературовед, а также как историк и философ культуры. Предметом пристального анализа становится не столько культура Петербурга, сколько изменение мифа о городе, ею отраженное. Перед нами рассказ о трансформации петербургского мифа за 300 лет его (города и мифа) существования".

Шостакович и Сталин: Художник и царь. К столетнему юбилею

Эта книга (англ: Shostakovich and Stalin. NY., 2004; рус.: 2004, 2006; переведена на 11 языков) представляет собой не только масштабную творческую биографию Шостаковича, но и своеобразный страшный диалог художника с тираном. Написанная через много лет после «Свидетельства», она развивает ту же идею: Шостакович сознательно противостоял сталинскому режиму. С автором полностью солидарен Владимир Спиваков: «Соломон Волков блестяще описывает дуэль Шостаковича со Сталиным, анализирует ход мысли и того, и другого. У кого-то могут возникнуть сомнения – а думал ли так Сталин? <…> Соломон Волков, как художник, имеет право слушать игру своего воображения, и у этой игры есть своя логика, основанная на интуиции. Я думаю, что очень часто в искусство интуиция важнее, чем рацио, об этом и Пушкин писал в “Моцарте и Сальери”. Тем более, что интуитивные догадки Волкова подтверждаются и рассекреченными документами, и фактами» .

Спиваков отмечает то, что ему кажется важным в самом подходе автора: «Книга Волкова – это своего рода опыт расчистки иконы. Волков не уклоняется от разговора о самых острых, спорных аспектах биографии Шостаковича. Он очень правильно пишет о том, что поэт смотрит на страшные жизненные схватки как бы сверху, из космоса. Так смотрели на театр жизни Шекспир, Моцарт, Пушкин, Шостакович».

Книга получила высокую оценку детей Шостаковича, Максима и Галины: «Оглядываясь назад, трудно представить более страшное для художника время, чем эпоха сталинизма. Шостакович и многие его выдающиеся современники были как игрушки в руках коварного кукловода: хотел — казнил, хотел — миловал... Собрав богатейший материал, Соломон Волков во многих подробностях раскрывает перед читателем всё уродство, всю страшную непредсказуемость этого, с позволения сказать, “театра”, где вместо кукол — живые люди, живые судьбы... В последнее время из человеческой памяти постепенно стираются зловещие признаки прошлого. Книга Волкова напоминает нам о них" .

Книгу отметили как значительное событие выдающиеся музыканты. Владимир Ашкенази: «Эта работа – настоящая панорама эпохи, созданная подлинным знатоком своего предмета», Гидон Кремер: «”Шостакович и Сталин” – обязательное чтение для каждого, кто хочет понять механизм давления тоталитарного государства на культуру». Юрий Темирканов: «Эта книга многое объясняет, на многое проливает свет. Читая, невозможно оторваться!» . Писатель Борис Парамонов обратил внимание на то, что в книге дан портрет и второго её героя: «Соломон Волков сумел поставить принципиальный вопрос: о культурной политике Сталина – и дал в связи с этим очень интересный, прямо скажем необычный портрет тирана».

«История русской культуры XX века. От Льва Толстого до Александра Солженицына» (М., 2008)

«The Magical Chorus. A History of Russian Culture From Tolstoy to Solzhenitsyn» (NY., 2008).

Важнейшая задача автора – знакомство англоязычного мира с русской культурой ХХ в. Отвечая на вопрос корреспондента, создал ли ХХ в. шедевры, сопоставимые с вершинами XIX в., автор уверенно говорил: «Даже если мы коснемся прозы, то по моему глубочайшему убеждению, проза Андрея Платонова имеет полное право встать в один ряд с высочайшими достижениями русской прозы века XIX-го. К моему сожалению и к моему удивлению, этот писатель, равному которому в русской литературе XX века я не знаю, массовым читательским сознанием не признан как гений, как человек, имеющий полное право стоять в самом признанном ряду наших классиков. Что же касается русского авангарда... Кандинский, Малевич, Шагал, мой любимец Филонов, — я считаю, что их достижения не только сопоставимы, но, может, даже превосходят достижения русской реалистической живописи XIX века, которую, кстати, в отличие от многих, я ценю очень высоко. Я считаю, что Репин, Серов — великие художники. И Врубель, который работал на стыке двух веков. Его можно считать предтечей авангарда. Но не случайно из всего русского искусства на Западе самая прославленная его часть — это авангард».

Специфика авторского подхода состоит в том, чтобы увидеть культуру сквозь призму её отношений с властью. По мнению исследователя русской философии Татьяны Резвых, «в течение второй половины XX в. феномен власти, в том числе в её взаимоотношениях с культурой, подвергался постоянному пристальному вниманию, достаточно назвать Ханну Арендт, Элиаса Канетти, Карла Манхейма, Макса Хоркхаймера, Теодора Адорно, Эриха Фромма и Мишеля Фуко. Стратегия Волкова нацелена на то, чтобы развернуть по возможности всю палитру взаимодействий культуры и власти в России. По его мнению, именно на их стыке рождается миф, при каждом обращении к нему продуцирующий новые смыслы, т.е. семиотическую сферу».

Восхищенный отзыв о книге дал Лев Данилкин: «Русской культуре чрезвычайно повезло с Волковым. Стопроцентно вестернизированный человек, трезвый американец – и при этом абсолютно русский, испытывающий искренний энтузиазм по отношению к отечественной культуре. Консерваторский музыкант – но демонстрирующий завидную компетенцию также и в литературе, живописи, скульптуре, театре и кино. С одинаковым скепсисом относится к любой идеологии – но не третирует произведения искусства из-за их идеологической ангажированности. Провел много времени в общении с Шостаковичем и Ахматовой – но не превратился в жабу, раздувающую щеки от ложной многозначительности. Успел побыть журналистом довлатовского круга – но не стал размениваться на рассказики, глянцевые эссе и псевдохудожественную публицистику, а упорно занимался своим делом – и оказался самой значительной фигурой внутри этого «блумсбери». Осведомлен, что наблюдатель всегда влияет на наблюдаемого и поэтому знает цену своему «я» в книге, – но никогда не пытается солировать. Всегда стремился встретиться со своими клиентами лично – но при этом более всего ценит дистанцию, никому ничего не должен и может сколупывать с идолов столько позолоты, сколько потребуется <...> Это в самом деле исключительная книга – настолько же увлекательная, насколько новаторская. Называя вещи своими именами, Волков сделал для русской литературы то же, что двести лет назад Карамзин, – он привил ей целые жанры. Десять лет назад это были «разговоры с…» («Диалоги с Иосифом Бродским»); теперь вот – «популярная история одного предмета» («Волшебный хор»)».

История русской культуры в царствование Романовых: 1613-1917

Русская версия - М., 2011, англ.: «Romanov Riches: Russian Writers and Artists Under the Tsars» (NY., 2011)

Борис Парамонов в выпуске радиожурнала «Поверх барьеров» 11 мая 2011 года в своем отзыве на книгу стремится показать в целом специфику взгляда Волкова на русскую культуру. Парамонов отмечает, что в России отношения культуры и власти «все еще не приняли естественную для развитого общества форму мирного сосуществования, прежде всего, потому, что в России сама власть не стала еще нейтральной культурной формой, всего лишь одним из слагаемых общественного бытия». В силу этого и «рождается реакция как стремление выставить эстетическую культуру на роль общественной доминанты. Есть две известные формулы эту гипертрофию литературы фиксировавшие: “писатель в России всегда был вторым правительством” (Солженицын) и “поэт в России больше, чем поэт” (Евтушенко). Но помимо этих двух расхожих формул есть еще одна, не столь популярная, но не менее значимая, это следующее высказывание Владимира Набокова в мемуарной книге “Другие берега”: “русскую историю можно рассматривать с двух точек зрения: во-первых, как своеобразную эволюцию полиции (странно безличной и как бы даже отвлеченной силы, иногда работающей в пустоте, иногда беспомощной, а иногда превосходящей правительство в зверствах -- и ныне достигшей такого расцвета); а во-вторых, как развитие изумительной, вольнолюбивой культуры”. Соломон Волков ищет, как мне кажется, некий третий путь». «В России существовали не только госбезопасность и вольнолюбивая, то есть оппозиционная культура, вот что хочет показать Волков. Русская культура на протяжении многих и плодотворных для неё лет была целостным выражением национальной жизни. Мы приводили высказывания Солженицына, Евтушенко и Набокова, а Волков приводит очень важные для его темы слова Пушкина: “со времени восшествия на престол дома Романовых у нас правительство всегда впереди на почве образованности. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда и не охотно”… В общем, Соломон Волков показал, что в России Романовых культура потому и расцвела, что Романовы не просто ей так или иначе помогали в тот или иной период, но и на всем протяжении своего царствования просто-напросто ей не мешали. Претензии русских царей не были тоталитарными, а, значит, культура могла развиваться свободно. Сокровища Романовых были в то же время всеобщим национальным достоянием»

Соломон Волков. Диалоги с Евгением Евтушенко

Трехсерийный фильм (режиссёр – Анна Нельсон) был показан в октябре 2013 года по каналу ОРТ. Фильм родился после звонка Евгения Евтушенко  Соломону Волкову с предложением рассказать о своих отношениях с Иосифом Бродским.

Этот фильм вызвал ожесточенные длительные споры, ушедшие за рамки эстетики в сферы морали и даже политики. Фактически, ни одна центральная газета не обошла этот фильм молчанием. Если первые две серии фильма посвящены биографии поэта в контексте эпохи, то в третьей серии обсуждаются сложные взаимоотношения, если не сказать, соперничество, Евгения Евтушенко с Иосифом Бродским.

По мнению Леонида Павлючика, третий фильм цикла - «это самостоятельная передача, имеющая мало общего с двумя предыдущими частями триптиха. Здесь вместо осколков воспоминаний — один сюжет, один конфликт. А именно — взаимоотношения Евгения Евтушенко и Иосифа Бродского. Два антагониста, два соперника, две поэтические вершины, которые, как выясняется из фильма, многие годы враждовали между собой. История этой странной, запутанной вражды, основанной на недоразумениях, домыслах, слухах, и есть содержание, сюжет третьего фильма. И его финальная точка"

Анна Наринская считает, что «Иосиф Бродский и Евгений Евтушенко являют собой две существующие и осуществленные модели поведения человека. Декларативно не принимающий участия — и декларативно участие принимающий. Показательно себя отделяющий — и показательно себя вовлекающий. Принципиально частный — и принципиально общественный. Намеренно для немногих — и намеренно для всех. Один — это «нет», другой — это «да»»

Однако, далеко не все критики сочли этот фильм сведением счетов двух поэтов. По версии Игоря Вирабова: «Волкова трудно упрекнуть в предвзятости к кому-либо из двух поэтов. Он говорит о небывалом культурном сломе эпохи - неясно, кто останется на ковчеге лет через сто-двести - нужно ли, расчищая место для одного, выкидывать другого? В «Фейсбуке» он наткнулся на комментарий к присуждению в сентябре премии «Книга года» Евтушенко: «повесить его на березе!». Это ж, говорит, какая-то напряженка культурная в обществе... И один поэт, и другой - культурные символы эпохи, за каждым грань эпохи, своя правда, свой поворот в истории России. А глупые суждения, говорит, от «сильной напряженки культурной»... Истина кипариса не отменяет истины яблони»

С ним согласна Татьяна Резвых: ««черно-белое» мышление с обязательной позицией «за красных» или «за белых», «наших» или «врагов», в корне отличается от точки зрения авторов проекта – позволить высказаться собеседнику, максимально бережно воспроизвести его точку зрения (не перебивая и не устраивая суда), дать ему шанс быть искренним. С точки зрения любого серьезного исследователя культуры только такая позиция и является единственно продуктивной. Еще Шлейермахер считал, что не понимая Другого, мы не поймем и себя. А для возникновения ситуации понимания Другой нуждается в том, чтобы его, прежде всего, выслушали» Исповеднический характер фильма подчеркивает в своей рецензии Инна Ткаченко: "Договориться с потомками. Разобраться с прошлым. Определиться с величием. Попросить прощения. «Граждане, послушайте меня!», «Со мною вот что происходит…» Все это – Евтушенко в восемьдесят лет, еле ступающий на тогда еще не отрезанную больную ногу".

Фильм был номинирован на премию ТЭФИ-2014 («Документальный проект»)

Диалоги с Владимиром Спиваковым

В сентябре 2014 года практически одновременно появились одноименная книга в издательстве «Аст» и четырехсерийный документальный фильм (режиссёр Елена Ласкари). Книга и фильм создавались по отдельности. По свидетельству Владимира Спивакова, «канал "Культура" заказал серию наших с ним диалогов еще до того, как прошли его беседы с Евгением Евтушенко. С Волковым я вместе учился в Ленинграде, в музыкальной десятилетке, мы хорошо знаем друг друга, были в одном классе по скрипке, у одного профессора, Вениамина Иосифовича Шера. И после того как мы пять вечеров (почти как по Володину) беседовали вместе, моя жена Сати, прочитав расшифровку наших бесед, сказала: "Это же готовая книга!»» Сериал снимался в эльзасском городе Кольмар, где Владимир Спиваков ежегодно проводит музыкальный фестиваль. Живая форма диалога превращает биографию музыканта в увлекательное повествование о целой эпохе в русской культуре. «Книга построена в очень интересной форме – там есть «Увертюра», затем следует «Allegro vivace», и так каждая последующая часть названа в честь какого-нибудь музыкального темпа. Там есть «Andante cantabile», «Allegro maestoso», и каждая посвящена какому-то периоду жизни Спивакова» Спиваков рассказывает о своих дружеских и творческих контактах с известнейшими музыкальными деятелями: Мстиславом Ростроповичем, Евгением Светлановым, Леонардом Бернстайном, Альфредом Шнитке. Как отметила Ирина Чайковская, здесь «Владимир Спиваков оперирует не музыкальным волапюком, он с помощью романтических историй вызывает отклик у своих музыкантов, зажигает в них огонь» Игорь Вирабов обратил внимание, что в книге выдержана центральная для Волкова тема: собеседники Волкова «Шостакович, Бродский, Баланчин, Спиваков непременно касаются общей темы: художник и власть» По словам музыковеда и радиожурналиста Йосси Тавора, «эта книга действительно заслуживает самой высокой оценки»

Факты

3-4 октября 2014 года Соломон Волков принял участие в театрализованных онлайн-чтениях «Каренина. Живое издание».

Ссылки

• [testimony-rus.narod.ru/ «Свидетельство». Воспоминания Дмитрия Шостаковича, записанные и отредактированные Соломоном Волковым (обратный перевод с английского)]
• [www.vestnik.com/issues/2000/1024/win/Shostakovich.htm Письмо И. А. Шостакович о подложности книги Волкова и ответ Волкова]
• [www.lebed.com/2003/art3287.htm Рецензия на «Историю культуры Санкт-Петербурга» (и отчасти на «Свидетельство»)]
• [www.rtvi.ru/anons/i/volkov1_a Интервью Соломона Волкова Виктору Топаллеру, Нью-Йорк]
• [lib.web-malina.com/getbook.php?bid=1277&page=1 «Диалоги с Иосифом Бродским». Соломон Волков]
• [www.ng.ru/kafedra/2004-12-02/1_volkov.html «Собеседник великих людей». Интервью Соломона Волкова Татьяне Бек]
• [magazines.russ.ru/druzhba/2000/1/volkov-pr.html Соломон Волков. Разговор с Анатолием Рыбаковым]
• [www.chayka.org/taxonomy/term/300 Соломон Волков]. Авторская страница журнала «Чайка»
• [www.runyweb.com/articles/culture/literature/solomon-volkov-article.html Соломон Волков в прошлом и в настоящем. Видео-интервью на портале RUNYweb.com — Русский Нью-Йорк онлайн]
• [www.peremeny.ru/blog/17055] Соломон Волков. Диалоги с Владимиром Спиваковым. М.: Редакция Елены Шубиной, 2014. 320 с.

Отрывок, характеризующий Волков, Соломон Моисеевич

Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d'avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J'en sais quelque chose. N'est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее – Ипполит… Отец ее – князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной красотою.


В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.
«Tout ca est bel et bon, mais il faut que ca finisse», [Всё это хорошо, но надо это кончить,] – сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость… легкомыслие… ну, да Бог с ним, – подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: – mais il faut, que ca finisse. После завтра Лёлины именины, я позову кое кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я – отец!»
Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что женитьба на Элен была бы несчастие, и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, что каждый день он больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может и оторваться от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею свою судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтобы у князя Василья (у которого редко бывал прием) не было бы вечера, на котором должен был быть Пьер, ежели он не хотел расстроить общее удовольствие и обмануть ожидания всех. Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома, проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему для поцелуя выбритую, морщинистую щеку и говорил или «до завтра», или «к обеду, а то я тебя не увижу», или «я для тебя остаюсь» и т. п. Но несмотря на то, что, когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его ожидания. Он каждый день говорил себе всё одно и одно: «Надо же, наконец, понять ее и дать себе отчет: кто она? Ошибался ли я прежде или теперь ошибаюсь? Нет, она не глупа; нет, она прекрасная девушка! – говорил он сам себе иногда. – Никогда ни в чем она не ошибается, никогда она ничего не сказала глупого. Она мало говорит, но то, что она скажет, всегда просто и ясно. Так она не глупа. Никогда она не смущалась и не смущается. Так она не дурная женщина!» Часто ему случалось с нею начинать рассуждать, думать вслух, и всякий раз она отвечала ему на это либо коротким, но кстати сказанным замечанием, показывавшим, что ее это не интересует, либо молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее всего показывали Пьеру ее превосходство. Она была права, признавая все рассуждения вздором в сравнении с этой улыбкой.
Она обращалась к нему всегда с радостной, доверчивой, к нему одному относившейся улыбкой, в которой было что то значительней того, что было в общей улыбке, украшавшей всегда ее лицо. Пьер знал, что все ждут только того, чтобы он, наконец, сказал одно слово, переступил через известную черту, и он знал, что он рано или поздно переступит через нее; но какой то непонятный ужас охватывал его при одной мысли об этом страшном шаге. Тысячу раз в продолжение этого полутора месяца, во время которого он чувствовал себя всё дальше и дальше втягиваемым в ту страшившую его пропасть, Пьер говорил себе: «Да что ж это? Нужна решимость! Разве нет у меня ее?»
Он хотел решиться, но с ужасом чувствовал, что не было у него в этом случае той решимости, которую он знал в себе и которая действительно была в нем. Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми. А с того дня, как им владело то чувство желания, которое он испытал над табакеркой у Анны Павловны, несознанное чувство виноватости этого стремления парализировало его решимость.
В день именин Элен у князя Василья ужинало маленькое общество людей самых близких, как говорила княгиня, родные и друзья. Всем этим родным и друзьям дано было чувствовать, что в этот день должна решиться участь именинницы.
Гости сидели за ужином. Княгиня Курагина, массивная, когда то красивая, представительная женщина сидела на хозяйском месте. По обеим сторонам ее сидели почетнейшие гости – старый генерал, его жена, Анна Павловна Шерер; в конце стола сидели менее пожилые и почетные гости, и там же сидели домашние, Пьер и Элен, – рядом. Князь Василий не ужинал: он похаживал вокруг стола, в веселом расположении духа, подсаживаясь то к тому, то к другому из гостей. Каждому он говорил небрежное и приятное слово, исключая Пьера и Элен, которых присутствия он не замечал, казалось. Князь Василий оживлял всех. Ярко горели восковые свечи, блестели серебро и хрусталь посуды, наряды дам и золото и серебро эполет; вокруг стола сновали слуги в красных кафтанах; слышались звуки ножей, стаканов, тарелок и звуки оживленного говора нескольких разговоров вокруг этого стола. Слышно было, как старый камергер в одном конце уверял старушку баронессу в своей пламенной любви к ней и ее смех; с другой – рассказ о неуспехе какой то Марьи Викторовны. У середины стола князь Василий сосредоточил вокруг себя слушателей. Он рассказывал дамам, с шутливой улыбкой на губах, последнее – в среду – заседание государственного совета, на котором был получен и читался Сергеем Кузьмичем Вязмитиновым, новым петербургским военным генерал губернатором, знаменитый тогда рескрипт государя Александра Павловича из армии, в котором государь, обращаясь к Сергею Кузьмичу, говорил, что со всех сторон получает он заявления о преданности народа, и что заявление Петербурга особенно приятно ему, что он гордится честью быть главою такой нации и постарается быть ее достойным. Рескрипт этот начинался словами: Сергей Кузьмич! Со всех сторон доходят до меня слухи и т. д.
– Так таки и не пошло дальше, чем «Сергей Кузьмич»? – спрашивала одна дама.
– Да, да, ни на волос, – отвечал смеясь князь Василий. – Сергей Кузьмич… со всех сторон. Со всех сторон, Сергей Кузьмич… Бедный Вязмитинов никак не мог пойти далее. Несколько раз он принимался снова за письмо, но только что скажет Сергей … всхлипывания… Ку…зьми…ч – слезы… и со всех сторон заглушаются рыданиями, и дальше он не мог. И опять платок, и опять «Сергей Кузьмич, со всех сторон», и слезы… так что уже попросили прочесть другого.