Вуквол, Михаил

Михаил Вуквол
чук. Вуквол
Дата рождения:	1914(1914)
Место рождения:	Уэлен
Дата смерти:	1942(1942)
Гражданство:	СССР СССР
Жанр:	художник, косторез, гравёр, литератор, переводчик
Учёба:	Уэленская косторезная мастерская, Вуквутагин, Институт народов Севера
Стиль:	чукотская резная кость
© Работы этого автора несвободны

Михаи́л Ву́квол (чук. Вуквол; 1914, Уэлен — 1942) — художник, косторез, гравёр, первый чукотский книжный иллюстратор; переводчик, литератор.

Биография

Родился в 1914 году в Уэлене в семье морского охотника и резчика Хальмо (чук. Галгымо). Брат резчика Туккая. Рисунку, резьбе и гравировке по кости учился у отца. В 1928 году вместе с отцом организовал в школе косторезный кружок.

В начале 1930-х годов на Чукотку приехал художник А. Л. Горбунков и Вуквол стал его переводчиком. С 1933 года работал в Уэленской косторезной мастерской — сначала инструктором-практикантом, с 1935 года — инструктором по кустарным народным промыслам. Учился у резчика Уэленской косторезной мастерской Вуквутагина.

В 1936 году был направлен в Москву для знакомства с коллекциями российского и зарубежного изобразительного искусства. В мае 1937 года переехал в Ленинград, в 1937—1939 годах учился на подготовительном отделении Института народов Севера.

В ноябре 1939 года Вуквол был призван в армию. Участвовал в Cоветско-финской войне, в 1940 году служил в артиллерийском полку под Витебском. В Великую Отечественную войну участвовал в оборонительных боях в Белоруссии. Погиб на фронте в 1942 году. Согласно краеведческим исследованиям, существует более восьми версий обстоятельств его гибели.

Кавалер трёх боевых орденов.

Творчество

Вуквол проявил себя в разных видах искусства — он известен как резчик, гравёр, автор монументально-декоративной композиции, переводчик, литератор, книжный иллюстратор. Освоил также искусство вышивки оленьим волосом, традиционно считавшееся на Чукотке занятием женщин.

Стал одним из первых мастеров-гравёров, обратившихся к гражданским темам и сюжетам из советской жизни Чукотки и воплотивших современность традиционными средствами чукотского народного промысла.

Декоративно-прикладное искусство

Внешние изображения
	Вуквол. [www.museum.ru/alb/image.asp?91613 Шахматы в виде животных]. 1920-е годы. Чукотка, п. Уэлен. Клык моржа, резьба, гравировка, подкраска

Среди выполненных Вукволом декоративно-прикладных изделий из моржового клыка — скульптуры животных, резные шахматы, гравированные портсигары. Основное внимание художника уделено рисунку. Помимо традиционных для национального народного промысла сюжетов охоты, танцев, чукотских народных сказок, в гравировках Вуквола на клыках представлена жизнь современной художнику Чукотки.

Тема спасения челюскинцев

В «Челюскинской эпопее» нет привычной композиции. Здесь масса действующих лиц, много сюжетов, сценки трудовых будней и митинга, охоты и гибели судна, угощения челюскинцев в чукотской яранге и идущих на посадку самолётов. Однако этой, на первый взгляд, «беспорядочностью», Вуквол решает сложные композиционные задачи, достигая мощного многоголосого звучания темы.

А. И. Крушанов

Значительное место в творчестве Вуквола занимает тема спасения экспедиции челюскинцев. Свидетелем эвакуации экспедиции он стал в 1934 году — самолёты, вылетавшие за экипажем, базировались в Уэлене. Исследователь искусства Чукотки Т. Б. Митлянская отмечает, что первыми подступами художника к теме были рисунки на листе бумаги, не объединённые «ни логикой и последовательностью повествования, ни единой композицией».

Выполненная Вукволом по этим эскизам гравировка на кости представляла композицию повествовательного характера — изображения последовательно расположились по клыку справа налево, образуя рассказ о гибели парохода и спасении экипажа: зажатый льдинами пароход; нос тонущего парохода с уходящими под лёд мачтами и трубой; бегущие с грузами люди; ледяные торосы с самолётом на дальнем плане; бегущие к самолёту люди; передача улетающим ребёнка; приземление на льдину второго самолёта; погрузка ящиков; вывоз из лагеря О. Ю. Шмидта последних пассажиров.

Все человеческие фигуры в гравировке заштрихованы густым цветом. Рисунок чётко выделяется на поверхности кости.

Сюжет был воспроизведён мастером также на портсигаре — с изменением композиции и пропорций изображений в соответствии с формой предмета.

Впоследствии Вуквол снова обратился к теме, выполнив ещё одну сюжетную гравировку на клыке. Гравировка была двусторонней, поверхность клыка разделена вертикальными полосами. Изображения представлены в отдельных клеймах, на одной стороне — пароход «Челюскин»; карта СССР с маршрутом похода; кораблекрушение; перенос вещей на льдину; лагерь Шмидта; на другой — жизнь в лагере: появление медведя; посадка самолёта; вывоз поселенцев.

Рисунок графичный, подцветка отсутствует. Всё обозначено чёрным контуром с небольшой штриховкой, которая придаёт фигурам некоторую объёмность.

Сопоставляя две вукволовские гравировки на тему спасения челюскинцев, Митлянская отмечает, что в первой работе «мастер ещё находится во власти привычных традиционных приёмов: насыщенность цвета, плоскостная трактовка фигур», во второй — «явно ощуща[ется] влияние профессионального искусства: контурный рисунок, стремление к объёмности».

По оценке историка А. И. Крушанова:

Чукотский художник-самоучка интуитивно подошёл к эпическому пониманию и воспроизведению сцен современной истории. Будни челюскинцев как бы напоминают многовековую героическую борьбу чукчей с суровой природой Севера.

Образ Ленина

Художественный язык «Чукотской легенды о Ленине» близок другим произведениям Вуквола, особенно его порталу для Всесоюзной художественной выставки. Несмотря на то, что сцены связаны последовательностью литературного произведения, они читаются как вполне самостоятельные, и это придаёт им особую значимость.

А. И. Крушанов

Вуквол был первым чукотским художником, обратившимся к образу В. И. Ленина, — сначала в своём литературном творчестве, затем с помощью изобразительных средств. Литературно обработанная Вукволом легенда воплощает миф о приезде Ленина на Чукотку и повествует о его встрече с жителями тундры и советах по строительству новой жизни. Сюжетная композиция Вуквола на эту тему выполнена в традиционной повествовательной манере, в контурной технике. По оценке Митлянской, изображение Ленина отличается «наивностью и непосредственностью», «портретное сходство не вполне удаётся художнику».

По оценке искусствоведа Ю. А. Широкова:

Удались художнику эпизоды сказочной встречи Ленина с чукчами. С наивной достоверностью подлинно народного произведения Вуквол изображает В. И. Ленина едущим на оленьей нарте, выступающим перед охотниками на морском берегу. Как за трибуной, стоит Ильич у огромного китового черепа…

Позднее композиция Вуквола воспроизводилась следующими поколениями гравёров (Г. Тынатваль и др.)

Монументально-декоративное искусство

В 1937 году Вуквол выступил в нехарактерном для народного искусства Чукотки жанре монументально-декоративной скульптуры, выполнив роспись портала для выставки «Народное творчество» в Третьяковской галерее (консультант А. Л. Горбунков). Роспись на двухметровых листах пластмассы называлась «Отчёт председателя колхоза» и представляла многофигурную композицию со сценами из жизни новой Чукотки, выполненную в традиционной для чукотской гравировки повествовательной манере.

По оценке исследователя искусства Чукотки Т. Б. Митлянской:

…Новый материал и совершенно иные формы и масштаб рисунка требовали решения новых и сложных задач. <…> Увеличив масштабы изображений, художник сумел сохранить свойственную чукотско-эскимосской гравюре на кости выразительность и национальное своеобразие.

По оценкам искусствоведов, эта работа стала «единственным в истории национального искусства Чукотки монументальным произведением».

Литературная работа

Вуквол писал… преподавателю Института народов Севера филологу Петру Яковлевичу Скорику, который готовил к изданию первый «Русско-чукотский словарь». Его письма были своего рода консультациями о характерных нюансах чукотского языка с суждениями о звучании отдельных слов и смысловом значении, что было ценно для переводчиков и редакторов книги.

В 1930-е годы Вуквол занимался литературной работой — студентом перевёл на чукотский язык рассказы полярного лётчика Г. Ф. Байдукова, участвовал в составлении «Русско-чукотского словаря» и первых чукотских учебников, готовившихся его учителем, филологом П. Я. Скориком. Участвовал в подготовке к печати переводов классиков русской литературы на чукотский язык, переводы произведений А. С. Пушкина под редакцией Вуквола (совместно с Г. И. Мельниковым) опубликованы в 1940 году.

Первое литературное произведение Вуквола — «Чукотская легенда о Ленине», представляющая литературную обработку народной молвы о приезде на Чукотку В. И. Ленина и опубликованная в 1938 году в журнале «Народное творчество». Произведение послужило основой для сюжета гравировки на моржовых клыках, первым его воплотил сам Вуквол.

Графика

Вуквол стал первым чукотским книжным иллюстратором — им оформлены «Сказки чаучу» Ф. Тынэтэгына, изданные в Ленинграде в 1940 году.

По оценке искусствоведа Т. Б. Митлянской, в этих работах ощущается «сильное влияние европейского искусства»:

…Вуквол выступает как профессиональный художник, владеющий перспективой, объёмной разработкой формы.

На фронте Вуквол работал над эскизами гравюр на тему Великой Отечественной войны. Замыслы осуществить художник не успел — письмо с фронта к брату Туккаю, в которое были вложены два антифашистских рисунка, оказалось последним. Один рисунок представлял красноармейца, пронзающего ножом одновременно трёх фашистов, другой символически отражал единство фронта и тыла — стреляющий по врагу красноармеец и чукотский художник, сдающий в Фонд обороны пушнину. Выполненные чукотским мастером-гравёром Онно по рисункам-эскизам Вуквола гравировки экспонировались на выставке Центрального музея Красной армии и флота.

Наследие и память

Работы Вуквола находятся в Государственном историческом музее, Государственном центральном музее современной истории России, Всероссийском музее декоративно-прикладного и народного искусства, Сергиево-Посадском государственном историко-художественном музее-заповеднике и др.

В 1977 году Уэленской косторезной мастерской «Северные сувениры» было присвоено имя Вуквола.

В XXI веке работы Вуквола выставляются на выставках декоративно-прикладного искусства.

Библиография

• Тынэтэгын Ф. Сказки чаучу = [Чавчывалымн”ылтэ] / Ф. Тынэтэгын (Тинетев) ; ред. и пер. на рус. яз. Г. И. Мельникова ; рис. Вуквола. — Л.: Гос. учеб.-педагог. изд. Ленингр. отд., 1940. — 119 с.
• Вуквол М. Чукотская легенда о Ленине // Народное творчество : журнал. — М., 1938. — № 1. — С. 11.; переизд.: «Сказка про Ленина»: Рассказана мастером Вукволом. — В: [identityworld.ru/rusimg/region/chukotka/natgeorus201101-chukotskie_komiksy.pdf Чукотские комиксы] / публ. и вступ. ст.: А. Грек ; материал подгот. на основе частной коллекции и публикаций директора Ин-та этнологии и антропологии В. Тишкова // National Geographic. — М., 2011. — Т. 88. — С. 88—89.</span>

Литература

• Вуквол Михаил // Северная энциклопедия = [Practical Dictionary of Siberia and North] / сост. Е. Р. Акбальян. — [На рус. и англ. яз.]. — М.: Paulsen : Европейские издания, 2004. — С. 170. — 5000 экз. — ISBN 5-98797-001-6.
• [www.istmira.com/razlichnoe/istoriya-chukotki-s-drevneyshih-vremen-do-nashih-d/page/119/ Очерки истории Чукотки с древнейших времён до наших дней] / отв. ред. Н. Н. Диков. — Новосибирск: Наука, 1974. — 456 с.; переизд.: История Чукотки с древнейших времен до наших дней / под рук. и общ. науч. ред. Н. Н. Дикова. — М.: Мысль, 1989. — 492 с. — ISBN 5-244-00275-9.
• Митлянская Т. Б. Взгляд охотника, чуткость художника: Чукотско-эскимосское искусство художественной обработки кости // Радуга на снегу: Культура, традиционное и современное искусство народов советского Крайнего Севера : сборник. — М.: Мол. гвардия, 1972.
• Митлянская Т. Б. Художники Чукотки / Т. Б. Митлянская. — М.: Изобр. искусство, 1976. — 208 с. — 16 000 экз.
• Митлянская Т. Б. Гравировка // [artyx.ru/books/item/f00/s00/z0000039/st007.shtml Сельскому учителю о народных художественных ремеслах Сибири и Дальнего Востока] / Т. Б. Митлянская. — М.: Просвещение, 1983. — 256 с.
• Митлянская Т. Б. Фольклор в гравировке по кости // Новая жизнь древних легенд Чукотки : О творчестве Веры Эмкуль, Галины Тынатваль, Елены Янку, Василия Емрыкаина, Маи Гемауге / Т. Б. Митлянская, И. Л. Карахан. — Магадан: Магаданское книжное изд-во, 1987. — 196 с.
• Широков Ю. А. Чукотский художник Вуквол // Записки Чукотского краеведческого музея. — Магадан: Магаданск. кн. изд-во, 1973. — Вып. 6.
• [www.dshinin.ru/Upload_Books3/Books/2010-10-13/201010132228131.pdf История и культура чукчей: Историко-этнографические очерки] / под общ. ред. А. И. Крушанова. — Л.: Наука, 1987. — 288 с. — ISBN 0313221987.

Отрывок, характеризующий Вуквол, Михаил

Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.