Цукурс, Герберт

Ге́рберт Цу́курс
Herberts Cukurs
Хербертс Цукурс рядом со сконструированным самолетом Cukurs C-6bis
Род деятельности:	авиаконструктор, летчик
Место рождения:	Лиепая, Курляндская губерния, Российская империя
Гражданство:	Российская империя Российская империя Латвия Латвия Третий рейх
Место смерти:	Монтевидео, Уругвай
Отец:	Янис Цукурс
Награды и премии:

Герберт Цукурс (Хербертс Цукурс, латыш. Herberts Cukurs, 17 мая 1900 года, Либава, Курляндская губерния, Российская империя — 23 февраля 1965 года, Монтевидео, Уругвай) — латвийский лётчик, конструктор, журналист. Считается военным преступником, но не был судим (бежал и не был пойман). В годы Второй мировой войны — член карательной команды В. Арайса, которая участвовала в убийствах 25 тысяч человек. Убит спецслужбами Израиля 23 февраля 1965 года в Уругвае. Генеральная прокуратура Латвии не завершила начатую в 1996 году проверку дела обвиняемого в геноциде Херберта Цукурса и продолжает проверку материалов.

Биография

Родился в Либаве 4 (17) мая 1900 года. 24 мая того же года был крещён в лютеранской церкви Св. Анны в Либаве. Сын слесаря Яниса Цукурса, который затем стал владельцем механической мастерской, где будущий авиатор практиковался в механике, и его жены Анны Скудре.

В молодости участвовал в борьбе за независимость Латвии, придерживался националистических взглядов. В 1919 году начал службу в латвийской авиации. Однако в 1926 году был в чине старшего лейтенанта уволен из армии за «причастность к террористической деятельности». Работал водителем.

Лётчик — национальный герой

В 1926 году Цукурс сам занялся конструированием летательных аппаратов. Между 1926 и 1934 гг. он разработал и построил планёр и три самолета. Одним из них был C-3 с 80-сильным мотором, который Цукурс собрал из двух двигателей «Renault» 1916 года.

Известен своим полётом на самолёте под мостом Военной гавани. В 1933 году Герберт Цукурс совершил полёт в Гамбию. Он покинул Латвию 28 августа 1933 года и, после долгого перелёта по Африке, вернулся 25 мая 1934 года, через 10 дней после установления диктатуры Улманиса, и сразу стал героем. Его восстановили в вооружённых силах Латвии в чине капитана.

Славе пилота способствовали его писательские способности — по возвращении он опубликовал дневник «Мой полёт в Гамбию». В 1937 году написал роман «Между землёй и солнцем», где главный герой — лётчик. В 1936 Цукурс совершил полёт в Токио, летал в Палестину. В 1940 году, после присоединение Прибалтики к СССР, самолёт Цукурса был конфискован новыми властями, поскольку был построен на средства военного министерства.

Участие в геноциде во время Второй мировой войны

В 1941 году Цукурс встал на сторону нацистской Германии.

В июле 1941 года, сразу вслед за захватом Риги немецкими войсками, Цукурс вступил добровольцем сначала во вспомогательную полицию, а потом в карательную команду Арайса. Принимал участие в массовых убийствах латвийских евреев в Рижском гетто и в Румбуле.

Считается соучастником многих убийств. Некоторые свидетели вспоминали, что Цукурс ездил по гетто на машине, стреляя из пистолета во встречных евреев. По воспоминаниям других свидетелей, в ноябре 1941 года Цукурс, будучи руководителем первого уничтожения жителей Рижского гетто, лично убивал отстающих от колонны стариков и больных. По воспоминаниям, во время расстрела Цукурс отнимал грудных младенцев и, подбрасывая в воздух, стрелял в них.

Побег и смерть

Незадолго до окончания войны Цукурс покинул Латвию и уехал во Францию. Был арестован британцами, но освобождён, так как не был опознан как преступник. Поселился с женой Милдой и сыновьями Гербертом и Гунаром в Бразилии, где открыл летную школу и экскурсионное бюро.

Конфедерация еврейских общин Рио-де-Жанейро потребовала от властей судить Цукурса. СССР, не имевший дипломатических отношений с Бразилией, сделал запрос через посольство Польши о выдаче Цукурса. Просьбы не были удовлетворены. За взятку Цукурс получил документы о том, что является коренным бразильцем во втором поколении.

Согласно одной из версий, к гибели Цукурса причастны израильские спецслужбы. В середине 60-х годов агентам израильской спецслужбы Моссад удалось найти «рижского палача». Они хотели переправить его, как гитлеровского «специалиста по евреям» Эйхмана, в Израиль для суда. Один из агентов прикинулся эсэсовцем и, «предупредив» Цукурса об опасности, посоветовал бежать в Уругвай. Был даже заготовлен ящик — Цукурса собирались усыпить и вывезти. Операция сорвалась в Монтевидео — Цукурс заподозрил что-то неладное. Поэтому Моссад решил уничтожить его на месте, что и было сделано 23 февраля 1965 года.

7 марта 1965 года израильская газета Едиот Ахронот вышла под заголовком «Цукурс, убийца рижских евреев, похищен и найден убитым в ящике в Уругвае». В этот день об уничтожении Цукурса сообщали и другие газеты в Израиле и в мире.

По другой версии (официальной версии Моссада), Цукурс был выслежен в Бразилии чудом уцелевшим евреем из Рижского гетто, в котором он потерял всю свою семью. Тот сумел войти к нему в доверие, представившись лейтенантом вермахта, раненым на Восточном фронте, и пригласил съездить в Уругвай, где предложил стать его компаньоном. Во время совместного осмотра помещений, якобы для открытия фирмы, Цукурс был привезён в специально арендованный дом, в котором его ждала засада, группа ликвидации из нескольких агентов Моссада. Цукурсу был зачитан приговор, в котором его обвинили в геноциде, после чего он был застрелен двумя выстрелами в голову.

Подробности гибели были опубликованы агентом под псевдонимом Антон Кюнцле, убившим Цукурса, в книге «Ликвидация палача из Риги».

В вышедшей в 2012 году книге «Spies Against Armageddon» (авторами являются специализирующийся на освещении работы секретных служб Израиля журналист газеты «Гаарец» Йоси Мельман и бывший журналист и бизнесмен Дан Равив) написано, что глава «Моссад» в 1963—1968 гг. Меир Амит в 1964 году отдал приказ разыскать и уничтожить Цукурса, что и было сделано.

Оценка личности Герберта Цукурса в 1990-е и 2000-е годы

В 1964-69 году в Стокгольме вышла книга Яниса Карклиньша «Латышский Уленшпигель» о жизни в довоенной Латвии, в которой в том числе сказано, что Герберт Цукурс был популярный латышский лётчик, который летал в разные страны, а после войны его убили агенты израильских спецслужб. В 1997 году книгу переиздали в Латвии.

Летом 2004 г. ультраправым латышским объединением «Союз национальных сил» латыш. Nacionālā Spēka Savienība (NSS) распространены памятные почтовые конверты с изображением Герберта Цукурса.

В июне 2005 в Лиепае прошла выставка, посвящённая жизненному пути «латышского военного лётчика». В то же время один из лидеров NSS Гунтар Ландманис подал в прокуратуру запрос о необходимости расследования убийства гражданина Латвии Герберта Цукурса. Генеральная прокуратура Латвии дважды отклонила иски о реабилитации Герберта Цукурса. Министерство иностранных дел Латвии осудило такие действия как выпуск почтовых конвертов в его честь, подчеркивая, что он был военным преступником.

В мае 2005 года представители еврейской общины в Риге выразили тревогу в связи с ростом числа публикаций и мероприятий, посвящённых Цукурсу и призванных, по их мнению, «обелить палачей еврейского народа». По словам главного раввина Риги Мордехая Глазмана, это не первая попытка «пересмотреть моральные уроки, вынесенные из трагедии Холокоста», однако в данном случае авторы принадлежат респектабельным изданиям. М. Глазман увязывает с этими публикациями рост антисемитских проявлений в Риге.

11 октября 2014 года состоялась премьера мюзикла «Цукурс. Герберт Цукурс».

На очередном заседании Постоянного совета ОБСЕ представитель Латвии, посол Бахтиёр Хасан выступил с заявлением, выражая позицию государства в связи с постановкой мюзикла о Г. Цукурсе. Посол в своём заявлении подчеркнул, «что в Латвии, как демократической стране, соблюдается свобода слова. Несмотря на то, что созданием постановки занимается независимый продюсер и независимая творческая группа по частной инициативе, министр иностранных дел Латвии Эдгарс Ринкевичс (10 октября), принимая на себя полную ответственность, от имени всего правительства выразил чёткую позицию по этому вопросу, осудив выбор авторов постановки посвятить её Г. Цукурсу, который во время Второй мировой войны был членом печально знаменитой и преступной „команды Арайса“». МИД Израиля «решительно осудил постановку в Латвии мюзикла, в котором восхваляется нацистский преступник Герберт Цукурс».

Литература

• Уничтожение евреев в Латвии 1941—1945. (ред. М. Баркаган), Рига, 2008, c. 44-47 ISBN 978-9984-9835-6-1
• Д. Зильберман. «И ты это видел», Рига, «BOTA», 2006, с. 43-45 ISBN 9984-19-970-3

Ссылки

• Михаил Фальков. [izrus.co.il/dvuhstoronka/article/2012-07-18/18484.html Моссад уничтожил лишь одного героя Латвии]. izrus.co.il (18.07.2012). Проверено 20 августа 2012.

Отрывок, характеризующий Цукурс, Герберт

Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!


В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]
– Право, я пойду? – спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну.
– Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere… peut etre a l'agonie. – Она вздохнула. – Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [Забудьте, друг мой, в чем были против вас неправы. Вспомните, что это ваш отец… Может быть, в агонии. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я не забуду ваших интересов.]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что всё это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой) о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и всё делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.
Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою руководительницу.
Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала.
– Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai a vos interets, [Будьте мужчиною, друг мой, я же стану блюсти за вашими интересами.] – сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по коридору.
Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller a vos interets, [блюсти ваши интересы,] но он понимал, что всё это так должно быть. Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели, перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера, который, опустив голову, покорно следовал за нею.
На лице Анны Михайловны выразилось сознание того, что решительная минута наступила; она, с приемами деловой петербургской дамы, вошла в комнату, не отпуская от себя Пьера, еще смелее, чем утром. Она чувствовала, что так как она ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то прием ее был обеспечен. Быстрым взглядом оглядев всех, бывших в комнате, и заметив графова духовника, она, не то что согнувшись, но сделавшись вдруг меньше ростом, мелкою иноходью подплыла к духовнику и почтительно приняла благословение одного, потом другого духовного лица.
– Слава Богу, что успели, – сказала она духовному лицу, – мы все, родные, так боялись. Вот этот молодой человек – сын графа, – прибавила она тише. – Ужасная минута!
Проговорив эти слова, она подошла к доктору.
– Cher docteur, – сказала она ему, – ce jeune homme est le fils du comte… y a t il de l'espoir? [этот молодой человек – сын графа… Есть ли надежда?]
Доктор молча, быстрым движением возвел кверху глаза и плечи. Анна Михайловна точно таким же движением возвела плечи и глаза, почти закрыв их, вздохнула и отошла от доктора к Пьеру. Она особенно почтительно и нежно грустно обратилась к Пьеру.
– Ayez confiance en Sa misericorde, [Доверьтесь Его милосердию,] – сказала она ему, указав ему диванчик, чтобы сесть подождать ее, сама неслышно направилась к двери, на которую все смотрели, и вслед за чуть слышным звуком этой двери скрылась за нею.
Пьер, решившись во всем повиноваться своей руководительнице, направился к диванчику, который она ему указала. Как только Анна Михайловна скрылась, он заметил, что взгляды всех, бывших в комнате, больше чем с любопытством и с участием устремились на него. Он заметил, что все перешептывались, указывая на него глазами, как будто со страхом и даже с подобострастием. Ему оказывали уважение, какого прежде никогда не оказывали: неизвестная ему дама, которая говорила с духовными лицами, встала с своего места и предложила ему сесть, адъютант поднял уроненную Пьером перчатку и подал ему; доктора почтительно замолкли, когда он проходил мимо их, и посторонились, чтобы дать ему место. Пьер хотел сначала сесть на другое место, чтобы не стеснять даму, хотел сам поднять перчатку и обойти докторов, которые вовсе и не стояли на дороге; но он вдруг почувствовал, что это было бы неприлично, он почувствовал, что он в нынешнюю ночь есть лицо, которое обязано совершить какой то страшный и ожидаемый всеми обряд, и что поэтому он должен был принимать от всех услуги. Он принял молча перчатку от адъютанта, сел на место дамы, положив свои большие руки на симметрично выставленные колени, в наивной позе египетской статуи, и решил про себя, что всё это так именно должно быть и что ему в нынешний вечер, для того чтобы не потеряться и не наделать глупостей, не следует действовать по своим соображениям, а надобно предоставить себя вполне на волю тех, которые руководили им.
Не прошло и двух минут, как князь Василий, в своем кафтане с тремя звездами, величественно, высоко неся голову, вошел в комнату. Он казался похудевшим с утра; глаза его были больше обыкновенного, когда он оглянул комнату и увидал Пьера. Он подошел к нему, взял руку (чего он прежде никогда не делал) и потянул ее книзу, как будто он хотел испытать, крепко ли она держится.
– Courage, courage, mon ami. Il a demande a vous voir. C'est bien… [Не унывать, не унывать, мой друг. Он пожелал вас видеть. Это хорошо…] – и он хотел итти.
Но Пьер почел нужным спросить:
– Как здоровье…
Он замялся, не зная, прилично ли назвать умирающего графом; назвать же отцом ему было совестно.
– Il a eu encore un coup, il y a une demi heure. Еще был удар. Courage, mon аmi… [Полчаса назад у него был еще удар. Не унывать, мой друг…]
Пьер был в таком состоянии неясности мысли, что при слове «удар» ему представился удар какого нибудь тела. Он, недоумевая, посмотрел на князя Василия и уже потом сообразил, что ударом называется болезнь. Князь Василий на ходу сказал несколько слов Лоррену и прошел в дверь на цыпочках. Он не умел ходить на цыпочках и неловко подпрыгивал всем телом. Вслед за ним прошла старшая княжна, потом прошли духовные лица и причетники, люди (прислуга) тоже прошли в дверь. За этою дверью послышалось передвиженье, и наконец, всё с тем же бледным, но твердым в исполнении долга лицом, выбежала Анна Михайловна и, дотронувшись до руки Пьера, сказала: