Городские укрепления Риги

Городские укрепления Риги — система защитных сооружений и укреплений Риги, сложившаяся в XIII—XVIII веках. В середине XIX века была снесена по решению российской администрации, однако отдельные элементы городской крепости сохранились до наших дней. Некоторые элементы крепости были реконструированы. В настоящее время они входят в архитектурно-исторический комплекс Старого города.

Начало создания крепости

Первые элементы оборонительной системы Риги упоминаются в 1207 году в Ливонской хронике. По всей видимости, речь идёт о палисадах, проходивших по периметру так называемой первой части города. В неё входили городской рынок и каменные средневековые резиденции немецких феодалов, подчинивших своей власти жителей восточнобалтийских торговых поселений в ходе Ливонского крестового похода. Вскоре после создания первой линии палисадов на их месте с 1207 по 1209 годы была построена новая кирпичная крепостная стена, которая защищала торговую крепость, проходя по улицам Зиргу, Розена, Сельдяной (позднее Господской, ныне Кунгу), Грешной (Грециниеку), Яня (Иоанновской). Сохранился маленький фрагмент средневековой крепостной стены на современной улице Министреяс. Вскоре по мере расширения площади городской застройки крепостная стена была продлена по набережной Даугавы и прошла вдоль Яуниела. В неё были включены поселения местных жителей, преимущественно балтов-язычников и ливских торговцев и ремесленников.

В ходе археологических раскопок начала 1960-х годов, которыми руководила археолог Татьяна Ильинична Павеле, остатки старинной крепостной стены, основанной немецкими крестоносцами на начальном этапе покорения Риги, были найдены между улицами Тиргоню и Розена одновременно с Рижским винным погребом, существовавшем на этом же участке Старого города.

Строительство ворот и башен

Большие ворота, главный (парадный) въезд в средневековый торговый город, находились на перекрёстке Зиргу и Шкюню. Уже в 1215 году, когда Рига расширилась в ходе военно-экономической экспансии крестоносцев, было осуществлено строительство новой серии крепостной стены вокруг новой части города. В конце XIII столетия стена охватила участок городской застройки до улицы Башенной (Торня) и большое пространство набережной Даугавы, в наиболее уязвимой части которой была воздвигнута мощная угловая башня, которая впоследствии получила название Башни Святого Духа и стала составным элементом Рижского замка, новой резиденции Ливонского ордена. В северной части крепостной стены был образован ров. Со стороны Песчаной (позднее — Пороховой) башни располагался главный вход в город с примыкавшим к нему рынком — здесь в излучине реки Риги начинался Большой песчаный путь, представлявший собой главную сухопутную артерию Ливонии, по которой проходила интенсивная торговля с крупными городами Северо-Западной Руси, в частности, с Псковом.

В 1330 году в рамках длительного военно-торгового противостояния рижских бюргеров и рыцарей Ливонского ордена часть стены со стороны Даугавы была снесена, а после 1454 года она была восстановлена в районе нынешнего Арсенала (музейного комплекса).

Общая длина средневековой крепостной стены: 2,2 километра; первоначальная высота — 3,5 метра. В XIV столетия стена была повышена до 11 — 13 метров в связи с постепенным развитием системы наступательного вооружения, в том числе предназначенного для взятия укреплённых городов. С внутренней стороны стены была построена аркада толщиной 3 метра, которая в мирное время использовалась для хранения товаров, предназначенных для продажи на городских рынках. Несколько позже было осуществлено строительство 25 — 29 оборонительных башен, которые отличались по размеру, форме, толщине стен и функциональной направленности. Сперва в соответствии с господствующими принципами крепостного строительства часть башен имела четырёхугольную форму, которая затем была изменена на круглую и, наконец, полукруглую. Некоторая часть этих башен впоследствии была снесена в ходе развития фортификации. Ряд башен защищали крепостные ворота, которых в среднем насчитывалось 25 (главные — Песочные, Яковлевские и Маршалльские (Марсталю).

Укрепления на левом берегу Даугавы

Вскоре возникла потребность в воздвижении оборонительных сооружений на левом берегу Даугавы, в связи с чем была построена Красная башня (будущий район Торенсберг (Торнякалнс). На её месте в первой половине XVII столетия (когда Рига входила в состав Швеции) был возведён важный оборонительный элемент Кобронсканстс.

Сооружение новой системы валов

Воздвижение новой системы земляных укреплений началось в конце XV столетия в связи с распространением новых разновидностей огнестрельного оружия. Первые земляные валы упоминаются в 1422 году, а последовательное их сооружение началось в 1537 году. Первые крупные валы были построены между Песчаными и Яковлевскими воротами (1537—1548 гг.), а валы вдоль реки Риги были сооружены в 1550-е годы. Третья очередь валов появилась на участке от Яковлевских ворот до Западной Двины, а её строительство продолжалось более длительное время, до начала XVI века. После сооружения валов в черту города-крепости была включена часть территорий, расположена за рекой Ригой, издавна являвшейся природной границей города.

Фортификационная реформа. Эрик Дальберг

На протяжении XVII столетия система крепостных сооружений часто подвергалась реконструкции, сперва в соответствии с принципами итальянской фортификации, затем под воздействием принципов голландского крепостного строительства, и наконец, в соответствии с требованиями французской системы. Более радикальную перестройку оборонительного комплекса Риги осуществил шведский губернатор, мастер фортификационной системы Эрик Дальберг и его помощники, военные инженеры. К концу XVII столетия новая система укреплений состояла из прямых участков земляного вала — куртин, в которые были встроены казематы (будущие Яковлевские казармы), облицованные камнем с наружной стороны.

Сперва были сооружены рондели, которые впоследствии были перестроены в пятиугольные каменные бастионы, располагавшиеся в поворотах валов (Яковлевский, Песочный, Пфаннкухен (Блинный, ранее назывался Новым), Шеров, Марстальский, Банный). На месте бывшего Песочного бастиона, расположенного у городского канала, сейчас возвышается озеленённое искусственное сооружение — Бастионная горка. На месте Блинного бастиона, например, позже был построен Первый городской (немецкий) театр, ныне — здание Национальной оперы. Другие были обращены к Даугаве (Мясниковский, Павловский, Триангульский, Шальский, Марстальский). Из последних частично сохранился только Триангульский бастион, получивший статус памятника культуры; сейчас подземная территория, примыкающая к бастиону, где ранее располагался супермаркет, сдаётся внаём. 4 равелина 3-угольной формы были размещены во рву: Яковлевский, Песочный, Сенной и Карлов.

Высота валов достигала 13 метров, ширина — 36-38 метров; валы, выходившие в сторону Даугавы, достигали 8 метров в высоту и 15 метров в ширину. Рижский крепостной вал имел 12 ворот (в разное время их число незначительно колебалось). Главными воротами в указанный период считались Песчаные (1639 г.), они располагались примерно в районе пересечения Вальню и Калькю (сейчас там небольшая площадь). Традиционно значимые городские ворота были украшены каменными порталами с изображениями главных геральдических символов, покровительственными надписями; большая часть порталов была сооружена в XVII столетии, а их перестройка проходила в XVIII—XIX столетии.

С 1567 года (период существования вольного города) были оборудованы специальные Портовые ворота для официальной транспортировки товаров, выгружаемые с торговых кораблей; на протяжении XVII века они часто использовались для почётного въезда в город высокопоставленных гостей (шведских королей и сановников). Вблизи Рижского замка в XVI веке были сооружены Замковый, Большой и Рыбацкий рондели. В этот период замок формально был вынесен за пределы крепостных сооружений Риги; он располагался на островном участке и с нескольких сторон был окружён глубоким рвом (часть «Свиного двора»), куда чаще всего рижские домовладельцы сбрасывали продукты жизнедеятельности. В 1634 году во времена губернатора Б. Б. Оксеншерны началось сооружение особого оборонительного форта со стороны самого опасного стратегического направления в сторону Риги, где военные суда могли часто открывать пушечный огонь по рижской крепости — впоследствии эта дополнительная крепость получила название Цитадель, управление которой осуществлял комендант. В 1653 году напротив замка был возведён Бастион Хорна, а после засыпания рва (1700 г.) Рижский замок снова был включён в систему оборонительных сооружений Внутреннего города.

В XVII шведская городская администрация начала строительство вспомогательных крепостных сооружений — палисадов и шанцев, и в это же время началось грандиозное строительство крупной Усть-Двинской крепости. В этот же период началось воздвижение земляных валов и бастионов, защищавших пригороды Риги. Например, со стороны будущей улицы Дзирнаву началось сооружение рва Роденбурга, которое проводилось под управлением видного военного инженера и фортификатора И. Роденбурга для предотвращения неожиданного нападения противника на рижские форштадты. От Даугавы до нынешней улицы Авоту были построены 9 бастионов, которые преследовали те же стратегические цели. Уже в XVIII веке, по мере расширения административной зоны рижской жилой застройки были воздвигнуты новые ворота — Раунские, Яновы, Отбельщиковы, Пастбищные.

Создание Эспланады

В 1772 году по итогам дискуссии, касавшейся обустройства зоны, примыкающей к крепости со стороны городских предместий, решено было переоборудовать территорию у Старого города и Цитадели в Эспланаду. Тогда же был снесён высокий старинный холм Куббе, игравший ключевую роль в ходе многочисленных осад Риги неприятелем. В 1850—1854 годы был снесён Шальский бастион и несколько перестроен Маршалльский бастион.

Снос крепости

После окончания Крымской войны был аннулирован статус Рижской крепости и начался снос городских укреплений. Работы по сносу курировал военный губернатор Прибалтики Александр Аркадьевич Суворов. С 1857 по 1863 г. были снесены укрепления вокруг Внутреннего города, что соответствовало практическому удобству горожан. С 1872 по 1875 годы был произведён снос укреплений Цитадели. Сохранилась часть городского рва, которая подверглась благоустройству и превратилась в городской канал. Грунт, полученный по итогам сноса и разборки крепостных сооружений, использовали для засыпки низких мест вокруг Старой Риги, также с его помощью была расширена и поднята набережная Даугавы.

Сохранившиеся башни

Из всех городских башен сохранилась только Пороховая. Позже, по итогам археологических раскопок была восстановлена четырёхугольная башня Рамера. Башня Юргена была встроена в здание Общества архитекторов Латвии, примыкающее к Шведским воротам.

Отрывок, характеризующий Городские укрепления Риги

Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.