Государство тарасков

Государство Тараско — исчезнувшее государство, существовавшее в доколумбовой Месоамерике, территория которого примерно совпадала с территорией современного мексиканского штата Мичоакан. Ко времени испанского завоевания Тараско было вторым по величине государством на территории современной Мексики.

Государство было основано в начале XIV века народом пурепеча и было покорено испанцами в 1530 г. Безуспешное восстание против испанцев подняла дочь последнего правителя принцесса Эрендира. В 1543 г. на его территории образовано испанское губернаторство Мичоакан (на языке науатль это слово, которым ацтеки называли государство Тараско, означало «место тех, у кого есть рыба»). На языке пурепеча, создателей государства, их страна называлась Iréchecua Tzintzuntzáni, то есть «земли Цинцунцана».

Наряду с пурепеча, составлявшими большинство в государстве, в нём также проживали народы нахуа, отоми, матлацинка и чичимеки. Эти народы постепенно ассимилировались, входя в состав пурепеча.

Государство Тараско состояло из сети подданных провинций и постепенно стало сильно централизованным, во главе с «каконци», царём страны. Столица Тараско находилась в городе Цинцунцан на берегу озера Пацкуаро. Согласно преданию, город основал первый «каконци» по имени Тариакури. В городе правила династия Уакусеча («орлы» на языке пурепеча).

Грозным соперником Тараско была империя ацтеков, с которой велись длительные войны. Государство Тараско блокировало экспансию ацтеков на северо-запад, укрепило и хорошо охраняло свои границы с ацтеками.

Из-за своей относительной изолированности в Месоамерике Тараско имело множество культурных черт, совершенно отличных от других культур данного региона. Тараско — одно из немногих месоамериканских государств, где металл использовался для орудий и украшений.

География

Территория, где образовалось государство тарасков, представляет собой высокогорный вулканический регион, образующий западную часть гор Меса-Сентраль в Мексике между двумя крупными реками, Лерма и Бальсас. Регион включает умеренную, субтропическую и тропическую климатические зоны, с кайнозойскими вулканическими горами и горными озёрами на высоте свыше 2000 метров над уровнем моря, однако в юго-западной прибрежной части имеются и более низкие области. Наиболее распространённые типы почвы на центральном плато — молодые вулканические андосоли, лувисоли и менее плодородные акрисоли. Растения — в основном сосны и ели. С древности в регионе были населены побережья горных озёр, изобиловавшие природными ресурсами. На севере около реки Лерма имеется большое количество обсидиана, термические источники.

Государство тарасков возникло на побережье озера Пацкуаро.

История государства Тараско

Ранние археологические свидетельства

Будущая территория Тараско была населена как минимум с начала предклассического периода по месоамериканской хронологии. Обнаружены свидетельства раннелитического периода до 2500 г. до н. э., такие, как флейтообразные метательные орудия и каменная посуда. Наиболее древние археологические стоянки датируются около 1200 до н. э.. Наиболее известной археологической культурой доклассического периода является культура Чипукуаро. Стоянки культуры Чипукуаро обнаружены в основном на островах озера, что может говорить об их связи с более поздней культурой тарасков (пурепеча). Со времени раннего классического периода в мичоаканском регионе начинают появляться стадионы для игры в мяч и другие предметы, свидетельствующие о влиянии Теотиуакана.

Этноисторические источники

Наиболее полезным из этноисторических источников является «Сообщение из Мичоакана» (es:Relación de Michoacán), который составил около 1540 г. францисканский священник Фрай Херонимо де Акала. Этот документ содержит переводы и пересказы хроник государства тарасков, записанные со слов местной знати. В документе подробно описывается не только история государства, но также религия и общественное устройство. К сожалению, первая часть документа сохранилась лишь частично. Среди других источников можно упомянуть ряд кратких иллюстрированных рукописей, из которых наиболее известной является Lienzo de Jucutacuto.

Основание и расширение

В позднеклассический период месоамериканской хронологии на берегах озера Пацкуаро поселились как минимум два народа, не родственные пурепеча: носители языка науатль — в Харакуаро, и некоторые чичимекские культуры — на северных берегах.

Согласно «Сообщению из Мичоакана», вождь-пророк народа пурепеча по имени Тариакури решил объединить общины, проживавшие на берегах Пацкуаро, в единое сильное государство. Около 1300 года он предпринял первый завоевательный поход, и назначил своих сыновей Хирипана и Тангашоана (Тангашуана) правителями городов Иуатцио и Цинцунцана соответственно, а сам правил в горде Пацкуари. После смерти Тариакури (около 1350 года), его династия контролировала все крупные центры вокруг озера Пацкуаро. Его сын Ирипан (Hiripan) продолжил экспансию в область озера Куитцео.

Ирипан и позднее его брат Тангашуан I начали насаждать систему дани и консолидировать свою империю. Они создали развитую систему бюрократии и разделили между представителями знати области империи и право на сбор налогов. В последующие годы в государство были включены сначала горные регионы (Сьерра-Тараско), затем регион у реки Бальсас.

В годы правления каконци Циципандакуаре произошло завоевание нескольких регионов, которые, однако, были вновь потеряны в результате нападения ацтеков. В 1460 году государство тарасков достигло побережья Тихого океана в районе нынешнего города Сакатула (Zacatula), распространилось до долины Толука, а в северной части достигло территории нынешнего штата Гуанахуато. В 1470-е годы ацтеки под руководством Ашаякатля захватили ряд приграничных тараскискх городов и вплотную подошли к центру государства, однако в конце концов были разгромлены. Опыт этой войны заставил правителя Тараско ещё больше укрепить границу с ацтеками путём сооружения военных центров. Он также позволил племенам отоми и матлацинка, которых ацтеки изгнали из родных земель, поселиться на приграничных территориях при условии, что те будут принимать участие в обороне тараскских земель. Начиная с 1480 года ацтекский правитель Ауицотль усилил борьбу с тарасками. В атаках на земли тарасков участвовали и другие народы — союзники ацтеков — такие, как матлацинка, чонтали и куитлатеки. Тараски во главе с каконци Суангуа отбили атаки, однако расширение государства тарасков затормозилось вплоть до прибытия испанцев через два года после прихода к власти последнего из правителей независимого государства тарасков, Тангашуана II.

Упадок государства тарасков

Узнав о падении Ацтекской империи, каконци Тангашуан II отправил посланников к испанским победителям. Несколько испанцев отправились вместе с ними в Цинцунцан, где их представили правителю и произошёл обмен подарками. Испанцы вернулись вместе с золотыми предметами, что пробудило интерес Кортеса к государству тарасков. В 1522 г. испанские войска под командованием Кристобаля де Олида были направлены на территорию Тараско и через несколько дней достигли Цинцунцана. Армия тарасков насчитывала многие тысячи воинов, возможно, около 100 тысяч, однако в критический момент она отказалась от борьбы. Тангашуан подчинился испанской администрации, и за это получил довольно широкую автономию. Это привело к странному двоевластию, когда как Кортес, так и Тангашуан считали себя правителями Мичоакана в течение нескольких следующих лет: население платило дань обоим. Когда испанцы обнаружили, что Тангахуан отдавал испанцам лишь небольшую часть той дани, которую он получал с населения, против него был направлен известный своей жестокостью Нуньо де Гусман, союзником которого стал тарасканский дворянин Дон Педро Панса Куиниерангари. Тангашуан был взят в плен и казнён. Начался период насилия и беспорядков. Дочь Тангашуана, Принцесса Эрендира, подняла восстание, но оно закончилось разгромом восставших. В течение следующих нескольких лет испанское правительство назначало марионеточных правителей Тараско, однако когда Нуньо утратил доверие и был отозван в Испанию, в Тараско был направлен епископ Васко де Кирога для наведения порядка. Он быстро завоевал авторитет у местного населения, которое прекратило сопротивление и признало испанское владычество.

Литература

• Covarrubias, Miguel. Indian Art of Mexico and Central America. — New York: Alfred A. Knopf, 1957.
• Gorenstein, Shirley. Introduction // Taríacuri’s Legacy: The Prehispanic Tarascan State / Helen Perlstein Pollard. — Norman: University of Oklahoma Press, 1993. — P. xiii-xx. — ISBN 0-8061-2497-0.
• Pollard, Helen Perlstein. Taríacuri’s Legacy: The Prehispanic Tarascan State. — Norman: University of Oklahoma Press, 1993. — ISBN 0-8061-2497-0.
• Silverstein, Jay (2001). «The southeastern extent of Tarascan imperialism».
• Weaver, Muriel Porter. The Aztecs, Maya, and Their Predecessors: Archaeology of Mesoamerica. — 3rd edition. — San Diego, CA: Academic Press, 1993. — ISBN 0-12-739065-0.

Ссылки

• [www.indiansworld.org/mesotext.html#Tar Подборка статей о государстве тарасков]
• [faculty.smu.edu/rkemper/anth_3311/anth_3311_adkins_tarascan_paper.htm Article about the tarascan state by Julie Adkins]

Отрывок, характеризующий Государство тарасков

– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.