Григорий (Орологас)

Григорий Кидонийский
Γρηγόριος Κυδωνιών
Имя в миру	Григориос Орологас
Рождение	1864(1864) Маниса, Малая Азия
Смерть	3 октября 1922(1922-10-03) Айвалык
Почитается	в православии
Канонизирован	в 1992
В лике	священномучеников
День памяти	воскресение перед Воздвижением Креста Господня

Митрополит Григорий (греч. Γρηγόριος Κυδωνιών, в миру Григориос Орологас, греч. Γρηγόριος Ωρολογάς; 1864, Маниса, Османская империя — 3 октября 1922, Айвалык) — епископ Константинопольской православной церкви, последний митрополит Кидониэйский.

Казнён в августе 1922 года турецкой армией по окончанию Второй греко-турецкой войны (1919—1922).

Канонизированный Элладской православной церковью.

Биография

Григорий родился в городе Маниса, Османская империя в 1864 году. Закончил Халкинскую семинарию в 1889 году.

В октябре 1902 года Григорий был назначен митрополитом города Струмица, османской Македонии, где оставался до 1908 года.

Находясь на этом посту, Григорий принял участие в Борьбе за Македонию. Константинос Мазаракис-Эниан, известный македономах (борец за воссоединение Македонии с Грецией), в своих мемуарах ставит его в один ряд с иерархами участниками Борьбы за Македонию, такими как Хризостом (Калафатис), Герман (Каравангелис), Иоаким (Форопулос), Стефан (Даниилидис), Ириней (Пандолеондос), Парфений Дойранский, Феодорит (Васмадзидис) и Александр Салоникский.

Митрополит Кидониес

22 июля 1908 года Григорий был назначен митрополитом новой митрополии в городе Кидониес (сегодняшний турецкий Айвалык), на западном, эгейском, побережье Малой Азии. В течение первых лет пребывания в должности он поддерживал расширение образовательных и благотворительных учреждений в регионе.

Между тем Григорий был вынужден занять активную позицию против османской политики гонений на местное греческое население.

В результате его обращений к османским властям, ему удалось освободить ряд заключённых. С началом Первой мировой войны гонения на христианское, и в частности на греческое, население Малой Азии приняли массовый характер. Сам Григорий был обвинён в государственной измене.

Несмотря на то что он был признан невиновным военным трибуналом, Григорий был заключён в тюрьму в сентябре 1917 года и только после капитуляции Османской империи он был освобождён и вернулся в Айвалык.

Григорий предпринял инициативы по оказанию помощи местному населения в регионе где имел место Геноцид греков, который привёл к драматическому сокращению населения региона и вызвал всеобщий хаос и нестабильность.

Малоазийская катастрофа

В мае 1919 года греческая армия, по мандату Антанты, взяла регион под свой контроль и Айвалык вошёл в оккупационную зону Смирны.

Мандат Антанты предписывал Греции контроль региона на 5 лет (до проведения референдума). Греческая армия ввязалась здесь в бои с кемалистами. Между тем межсоюзнические антагонизмы привели к тому, что Италия, первой, стала оказывать поддержку кемалистам (которым уже оказывала помощь советская Россия). Тем временем тем в Греции, на выборах, победили монархисты, обещая «мы вернём наших ребят домой». Монархистское правительство имело анти-антантовскую предысторию в начале Первой мировой войны, что послужило поводом для приостановки любого содействия со стороны союзников.

Греческое армия попыталась завершить военные действия и нанести стратегическое поражение кемалистам в победном для греческого оружия Сражении при Афьонкарахисаре-Эскишехире.

Но турки, несмотря на их поражение, успели выйти из окружения и произвели стратегический отход на восток за реку Сакарья. Перед греческим руководством встала дилемма. Греция находилась в состоянии войны с 1912 г. Страна была истощена и ждала мира. Армия устала и ждала демобилизации. Именно обещание прекратить войну позволило монархистам выиграть выборы у Элефтериос Венизелоса. Предполагаемая стратегическая окончательная победа обернулась лишь ещё одним тактическим поражением турок. Король Константин I, премьер-министр Димитриос Гунарис и генерал Анастасиос Папулас встретились в Кютахье для обсуждения будущего кампании.

Политическая ситуация складывалась не в пользу Греции. Греция была вовлечёна в малоазийский поход по мандату Антанты, но война превращалась в греко-турецкую. Из союзников Италия уже сотрудничала с кемалистами; Франция, обеспечив свои интересы, тоже пошла по этому пути; поддержка Англии носила вербальный характер.

Перед греческим руководством стоял выбор из трёх вариантов:

1. уйти из Малой Азии и закрепить за собой Восточную Фракию (сегодняшняя Европейская Турция). Но это означало бросить на произвол судьбы коренное греческое население Ионии.
2. занять оборонную позицию.
3. идти за турками и брать Анкару, ставшую центром турецкого сопротивления. Для этого похода сил у Греции было недостаточно. К тому же часть сил нужно было оставить для контроля за вытянувшимися коммуникациями.

Командование торопилось закончить войну и, не прислушиваясь к голосам сторонников оборонной позиции, приняло решение наступать далее. После месячной подготовки, которая и туркам дала возможность подготовить свою линию обороны, семь греческих дивизий форсировали реку Сакарья и пошли на восток.

Греческая армия не смогла взять Анкару и в порядке отошла назад за реку Сакарья. Как писал греческий историк Д.Фотиадис «тактически мы победили, стратегически мы проиграли». Монархистское правительство удвоило подконтрольную ему территорию в Малой Азии, но возможностями для дальнейшего наступления не располагало. Одновременно, не решив вопрос с греческим населением региона, правительство не решалось эвакуировать армию из Малой Азии. Фронт застыл на год.

Через год, в августе 1922 года, инициатива перешла к кемалистам и фронт был прорван. Перед тем как турецкие части подошли к Айвалыку Григорий предложил городскому совету принять немедленные меры для оказания содействия в эвакуации гражданского населения региона. Однако это предложение было отклонено.

22 августа иррегулярные турки вырезали 4 тысячи человек греческого населения в соседнем городке Франели.

29 августа первые турецкие части вошли в Айвалык. Было объявлено военное положение. Всё мужское население было арестовано и отправлено в рабочие батальоны вглубь Анатолии, где было истреблено в ходе маршей смерти.

Когда 15 сентября Григория получил информацию о резне на соседних островках Мосхонисиа, в ходе которой погибли 6 тысяч жителей и митрополит Амвросий, Григорий, несмотря на все унижения, сумел получить разрешение на заход греческих судов с соседнего греческого острова Лесбос, под американским флагом и под гарантии Американского Красного креста, чтобы вывезти оставшихся 20 тысяч греческого гражданского населения.

Сам Григорий отказался покинуть свою митрополию и вместе с другими священниками 30 сентября был брошен в тюрьму где подвергся пыткам.

3 октября Григорий и остальные священники были выведены из города и казнены Григорий был сожжён заживо. Согласно некоторым свидетельствам, он умер от сердечного приступа в начале сожжения.

Канонизация

Григорий был канонизирован в 1992 году Элладской православной церковью, провозгласившей его святым и мучеником нации (греч. Εθνομάρτυρας). Память Святого Хризостома Смирнского, Святого Григория Кидонийского и вместе с ними святых архиереев Амвросия Мосхонисийского, Прокопия Иконийского, Эфтимия Зилоского, а также священников и мирян, погубленных во время Малоазийской Катастрофы совершается каждое воскресение перед Воздвижением Креста Господня.

Память

Имя Григория Кидонийского носит ряд улиц греческой столицы и муниципалитетов Эгалео, Неа Смирна, Новая Филадельфия и Имиттос.

Источники

• Αλεξάνδρα Δεσποτοπούλου, Μαρία Φουντουλάκη. [estia.hua.gr:8080/dspace/handle/123456789/441 Οδωνυμικά της Νέας Σμύρνης: οι ονομασίες των οδών]. — Αθήνα: Χαροκόπειο Πανεπιστήμιο, Φεβρουάριος 2004. — P. [estia.hua.gr:8080/dspace/bitstream/123456789/441/1/despotopoulou.pdf 75-76].

Отрывок, характеризующий Григорий (Орологас)

Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.