Два капитана (фильм, 1976)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
У этого термина существуют и другие значения, см. Два капитана (значения).
Два капитана
Жанр

приключенческий фильм

Режиссёр

Евгений Карелов

Автор
сценария

Вениамин Каверин Владимир Савин
Евгений Карелов

В главных
ролях

Борис Токарев
Елена Прудникова
Юрий Богатырёв

Оператор

Валентин Макаров

Композитор

Евгений Птичкин

Кинокомпания

Киностудия «Мосфильм».
Творческое объединение телевизионных фильмов

Длительность

450 мин

Страна

СССР СССР

Язык

русский

Год

1976

IMDb

ID 0287213

К:Фильмы 1976 года

«Два капитана» — советский шестисерийный приключенческий фильм по одноимённому роману Вениамина Каверина, снятый в 1976 году и ставший последним для режиссёра Евгения Карелова. Премьера фильма на телевидении состоялась 26 февраля 1977 года.

В фильме рассказывается история Сани Григорьева, который после революции приехал из провинциального города Энска в Москву. Он стал полярным лётчиком и посвятил свою жизнь поискам пропавшей в Арктике экспедиции капитана Ивана Татаринова. Саня влюблён в дочь капитана Татаринова Катю, но их любви мешает дядя Кати Николай Антонович, некогда сыгравший свою роль в том, что экспедиция не вернулась.





Содержание серий

Старые письма

Саня Григорьев, страдающий немотой, вместе с другом Петькой Сковородниковым вылавливает из реки сумку утонувшего почтальона. Письма размокли, прочесть адреса оказалось невозможно и соседи — Григорьевы и Сковородниковы — коротали время за чтением писем. Среди них Сане больше других запомнилось два письма: одно от штурмана Климова, другое — тоже от какого-то моряка. В обоих письмах рассказывалось о неудачной морской экспедиции на север.

Родители Сани погибают: отец — в тюрьме, где оказался по несправедливому обвинению, мать — в результате несчастного случая, и Саня решает уйти из дома и поехать в Туркестан, бежать куда его давно подбивал Петька. К этому времени Саня уже научился говорить: победить немоту ему помог доктор Иван Иванович, знакомый отца по тюрьме. Сбежав из тюрьмы, Иван Иванович некоторое время прожил у Григорьевых, параллельно обучая Саню говорить.

Саня и Петька садятся на поезд и приезжают в Москву, рассчитывая там на помощь Петькиного дяди. Однако дяди в Москве не оказалось — он ушёл на фронт.

Татариновы

Ребят берёт под свою опеку жулик по имени Голубь, на которого они начинают работать, сбывая на рынке различные ценности. Во время облавы Саню ловят и направляют в приёмник-распределитель, а Петька убегает в неизвестном направлении. Через несколько дней Саню из распределителя забирает учитель школы-коммуны Иван Павлович Кораблёв. По стечению обстоятельств Саня знакомится с Ниной Капитоновной и её внучкой — Катей Татариновой, которые являются родственниками заведующего школой Николая Антоновича Татаринова. Николай Антонович — двоюродный брат Катиного отца Ивана Татаринова, пропавшего вместе с экспедицией несколько лет назад. Саня подружился с Катей и часто бывал в доме у Татариновых. Оказалось, что семья Татариновых тоже, как и Саня, недавно переехала из Энска.

Николай Антонович решил изгнать из школы Кораблёва, влюблённого в Марию Васильевну, Катину мать, так как сам любил её. Саня сообщил Кораблёву о планах Николая Антоновича, за что Николай Антонович возненавидел Саню и запретил появляться в своём доме.

Саня вновь решает бежать в Туркестан, но, заболев, падает в обморок прямо на улице. Его доставляют в больницу и он становится пациентом того самого доктора Ивана Ивановича, который некогда учил его говорить. После выздоровления Саня навещает Ивана Ивановича и находит у него дома фотографию, на которой изображён экипаж шхуны «Святая Мария». Среди членов экипажа Саня узнаёт Ивана Татаринова, портрет которого видел у Кати.

Катин отец

Саня уже в последнем классе. Однажды он снова встречает Катю и начинает расспрашивать её об отце. Саня выясняет, что капитан Татаринов пошёл не по пути Архангельск — Владивосток, как считалось, а собирался достигнуть Северного полюса. Узнав, что Саня ухаживает за Катей, Николай Антонович отправил её к родственникам в Энск. Саня тоже поехал туда, где встретил сестру Сашу и Сковородниковых, которых не видел несколько лет.

У Сковородниковых Саня находит письма из сумки утонувшего почтальона. Прочтя вновь письма моряков, Саня, сопоставив их содержание с рассказом Кати, приходит к выводу, что три из них написаны штурманом Климовым и самим капитаном Иваном Львовичем Татариновым, однако третье письмо — утеряно. В этом письме капитан обвиняет Николая Антоновича в том, что тот намеренно погубил экспедицию, и называет виновника гибели экспедиции — своего брата — по имени. Саня с детства помнит текст этого письма наизусть, но доказательств у него нет.

Саня встречается с Катей и рассказывает ей о письмах и даёт прочитать.

В Москве Саня рассказывает содержание потерянной страницы Марии Васильевне, матери Кати.

Дневник штурмана Климова

Узнав о письмах, Мария Васильевна кончает с собой. Кораблёв говорит Сане, что Николай, о котором говорилось в письме, это не Николай Антонович, а совершенно другой человек — промышленник Николай фон Вышимирский, что Николай Антонович показывал Кораблёву письма, в которых капитан сам говорит об этом. Саня приходит к Татариновым и просит показать ему эти письма. Вместо этого Николай Антонович обвиняет Саню в клевете и смерти Марии Васильевны, а письма бросает Сане в лицо. Оскорблённый Саня отказывается их читать, но даёт слово, что найдёт экспедицию капитана Татаринова.

После школы Саня отправляется в Ленинград, где поступает в лётную школу. Интерес к экспедиции капитана Татаринова сводит Саню с Владимиром Юрьевичем Ваниным, который тоже интересуется судьбой экспедиции. Ванин проявляет интерес к информации, которой владеет Саня, и обещает включить Саню в состав гидрологической экспедиции, которая отправится в район экспедиции Татаринова.

После окончания лётной школы Саню по его собственной просьбе распределяют в Заполярье. Там он встречается с доктором Иваном Ивановичем. Оказалось, что именно Иван Иванович лечил в Архангельске штурмана Климова и после его смерти забрал его дневники. По стечению обстоятельств Саня с Иван Ивановичем оказываются в ненецком стойбище — они отправляются туда к раненному председателю Ледкову. В стойбище Саня находит багор со шхуны «Святая Мария». Пожилой ненец рассказал, что нашёл багор около десяти лет назад в лодке на побережье Таймыра. Также в лодке находился труп человека.

Вернувшись в Москву, Саня узнаёт, что его старый недруг Ромашов стал ассистентом Николая Антоновича и собирается жениться на Кате. Саня приходит к Татариновым и рассказывает Кате то, что он узнал об экспедиции: о дневниках Климова, о багре со шхуны и о том, что собирается ходатайствовать в Главсевморпути о снаряжении поисковой экспедиции. Катя, в свою очередь, рассказывает, что Николай Антонович собирается писать книгу об экспедиции и показывает Сане статью Николая Антоновича, в которой тот пытается оправдать себя, вновь перекладывая вину за плохое снаряжение экспедиции на фон Вышимирского.

От Татариновых Саня идёт к Кораблёву, который сводит его с фон Вышимирским. Кораблёв просит его рассказать Сане о снаряжении экспедиции капитана Татаринова, и фон Вышимирский назначает ему свидание у себя дома.

Бороться и искать

Фон Вышимирский рассказывает Сане о том, что раньше Николай Антонович был богатым дельцом, играл на бирже. Также он рассказал, что Николай Антонович намеренно плохо снарядил экспедицию, за взятки приняв испорченный шоколад, гнилую одежду и необъезженных собак. Николай Антонович сделал всё для того, чтобы экспедиция не вернулась, поскольку был влюблён в Марию Васильевну — жену капитана Татаринова. Кроме того, фон Вышимирский сообщил, что бумагами, связанными со снаряжением и гибелью экспедиции, интересовался Ромашов, и что он и забрал их.

Из разговора с Кораблёвым Саня узнаёт, что Ромашов пытается этими бумагами шантажировать Николая Антоновича с тем, чтобы тот убедил Катю выйти за него замуж. Саня отправляется к Кате для решительного разговора об их отношениях, а вернувшись в гостиницу, застаёт у себя Ромашова. Тот показывает бумаги, доказывающие прямую вину Николая Антоновича в гибели экспедиции. Он предлагает эти бумаги Сане с условием, что тот отступится от Кати. Саня спускается к телефону, звонит Николаю Антоновичу и приглашает его срочно приехать в гостиницу. Когда тот приезжает, Саня рассказывает ему о предложении Ромашова и о его бумагах, доказывающих, что именно Николай Антонович обокрал экспедицию, но Ромашов заявляет, что Саня лжёт, и отказывается отдать ему бумаги.

Главсевморпуть не утвердил экспедицию, в которую включили Саню и, в качестве геолога, Катю. Прошли годы… Лейтенант Григорьев попал в истребительный авиаполк и в одном из боёв был сбит.

Ромашов находит Катю, которая работает медсестрой в Ленинградском госпитале. Он рассказывает ей о своей встрече с раненым Саней, о том, как тот плакал, собирался застрелиться. На самом же деле Саня вёл себя достойно, напротив — Ромашов похитил его пистолет и документы и пытался застрелить Саню.

Найти и не сдаваться

Ромашов по просьбе Кати находит Петьку Сковородникова и обещает попытаться разыскать Саню через партизан. Доставая по просьбе Ромашова из его сумки хлеб, Катя находит там Санины документы и приходит к выводу, что Ромашов убил его.

В госпитале Саня знакомится с одним лётчиком, который доставляет его в Ленинград. Но в старой квартире Кати нет. Новые жильцы посоветовали обратиться в госпиталь, где Сане сказали, что Катя жива и эвакуирована, правда, куда точно — неизвестно. Из Ленинграда Саня направляется в Москву, чтобы встретиться с Ромашовым, и находит в его квартире Вышимирского. Постаревший Вышимирский не узнаёт Саню и рассказывает, что работает на Ромашова и в данный момент по его поручению разыскивает дочь капитана Татаринова.

Ромашов возвращается, и между ним и Саней происходит разговор, перешедший в драку. Во время драки Вышимирский вызывает милицию, а Ромашов хватает пистолет, который похитил у Сани. В этот момент появляется милиция и уводит Ромашова с Саней. После этого Саня направляется к Кораблёву и, не застав его дома, пишет ему записку, после чего отправляется на новое место службы — на север. На севере Саня приходит к Ивану Ивановичу, которого тоже не застаёт дома. Но жена доктора — Антонина Степановна — сообщает, что Саней интересовался Ледков, у которого появились новые сведения о «Святой Марии». Ледков рассказал, что у одного из ненецких родов есть предание о людях, пришедших со шхуны, погибшей во льдах. Рассказ Ледкова позволил Сане более точно определить предполагаемое место, где следует искать следы экспедиции.

Во время боевого вылета Саня атакует немецкий рейдер, однако его самолёт вновь оказывается сбит. Выпрыгнув с парашютом, Саня со штурманом приземляются довольно близко к тому месту, где проходил капитан Татаринов. У штурмана вывихнута нога, и Саня тащит его на себе через ледяную пустыню, направляясь к Енисею, где надеется встретить людей и помощь. Путь Сани почти точно повторяет путь Ивана Татаринова и в конце концов он набредает на простоявшую почти 30 лет в вечной мерзлоте палатку капитана, в которой находят его заледеневшее тело и уцелевшее имущество, в том числе — документы.

Вернувшись к месту службы, Саня находит Катю, которая уже знает, что он нашёл экспедицию. Летом Саня приезжает в Москву, приходит к Николаю Антоновичу и предъявляет ему найденные документы, из которых следует, что именно он — Николай Антонович Татаринов — преднамеренно погубил экспедицию «Святой Марии» и нажился на этом. В финале Саня Григорьев выступает с докладом об экспедиции Ивана Татаринова.

В ролях

Процесс создания

Подбор актёров

На главную роль было много претендентов, однако Евгений Карелов выбрал Бориса Токарева, сделав ставку на его положительную харизму. Сам актёр признавался, что с детства очень любил и книгу и фильм Владимира Венгерова, который посмотрел как минимум двадцать раз[1], поэтому утверждение на роль Сани Григорьева принял с удовольствием.

О фильме он говорил: «Есть фильмы, которые угадывают время и состояние зрителя. И попадают в вечность. В „Двух капитанах“ угадана потребность в романтической любви, удивительном упорстве и человеческом характере»[1].

Съёмки

Съёмки фильма продолжались два года[1]. В фильме были использованы материалы Центрального государственного архива кинофотофонодокументов СССР. Первые две серии снимались в городах Кострома и Плёс (Ивановской области).

Музыка

Основной музыкальной темой фильма является увертюра Евгения Птичкина, на мотив которой во время финальных титров шестой серии поётся песня на стихи Евгения Карелова. В пятой серии исполняется песня про лётчика «Письмо домой», также написанная Птичкиным на стихи Карелова[2].

Отличия от книги

Благодаря значительному хронометражу фильм достаточно полно воспроизводит сюжет книги, однако в некоторых моментах между фильмом и книгой есть отличия.

  • Тётя Даша и Сковородников в фильме изначально показаны членами одной семьи, в то время как в книге они поженились по ходу изложения.
  • В книге Саня и Петька служили фасовщиками у спекулянта, а не продавцами краденого на рынке, соответственно сцена с «краденым» кошельком и жулик Голубь в книге отсутствуют.
  • В книге Саня ударил Ромашова по лицу ногой, и, возможно, ещё несколько раз (об этом он не может вспомнить точно). В фильме Саня наносит единственный удар (кулаком), на чём акцентирует внимание во время педсовета.
  • В фильме Санина сестра остаётся жива и уезжает с маленьким сыном в эвакуацию в начале войны, а по книге она умирает вскоре после рождения ребёнка.
  • Кроме того, в книге брата и сестру зовут совершенно одинаково - "Саня", и лишь Катя для отличия называет их по-разному. В фильме с самого начала девочку зовут Сашей, и когда только что появившийся доктор спрашивает у нее, Саша ли она, она отвечает утвердительно.
  • В книге экспедиция должна была состояться в 1936 году и сорвана была не войной, а интригами Ромашова; из фильма выброшены пять предвоенных лет, в течение которых Саня был отлучён от работы на Севере и работал в сельскохозяйственной авиации, а затем воевал добровольцем в Испании.
  • В книге Катя находит Ромашова в развалинах дома после налёта вражеских самолетов. В фильме Ромашов сам приходит к ней.
  • В книге Ромашов отдаёт Сане пистолет сразу, а про документы говорит, что их затопило водой в бомбоумежище. В фильме он говорит, что отдал документы Кате, а пистолет достаёт во время драки между ними, которой не было в книге.
  • Документы, разоблачающие Николая Антоновича, Саня в книге предъявляет публично, на заседании Географического общества, а в фильме — только самому Николаю Антоновичу в приватной беседе.

Ошибки в фильме

  • В самых первых кадрах крупным планом показан корабль экспедиции капитана Татаринова с надписью "Св. Мария". Но экспедиция началась (и даже погибла) еще в царское время, поэтому правильное название должно было выглядеть как "Св. Марiя".
  • Когда в Энске из административного здания выносят портрет царя, а Сковородников говорит о его свержении как о необыкновенном событии, все деревья зеленые и люди одеты явно по-летнему.

Напишите отзыв о статье "Два капитана (фильм, 1976)"

Примечания

  1. ↑ 1 2 3 Игорь BIN. [www.rusactors.ru/t/tokarev-I/ Токарев Борис Васильевич] (рус.). rusactors.ru. Проверено 20 октября 2010. [www.webcitation.org/669XERfxX Архивировано из первоисточника 14 марта 2012].
  2. ↑ С. Гренке. [www.songkino.ru/songs/dva_kap76.html Песни из кинофильмов. «Два капитана» (1976)] (рус.). songkino.ru. Проверено 24 октября 2010. [www.webcitation.org/68DdMQ0nD Архивировано из первоисточника 6 июня 2012].

Ссылки

В Викицитатнике есть страница по теме
Два капитана (фильм, 1976)
  • [www.tvkultura.ru/news.html?id=66758&cid=p «Два капитана» на сайте канала «Культура»]. [www.webcitation.org/67lmmkaoG Архивировано из первоисточника 19 мая 2012].
  • «Два капитана» (англ.) на сайте Internet Movie Database

Отрывок, характеризующий Два капитана (фильм, 1976)

Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.


– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Два_капитана_(фильм,_1976)&oldid=77210674»