Диас-Мигель, Антонио
| Антонио Диас-Мигель | ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Antonio Diaz-Miguel | ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
 Антонио Диас-Мигель в 1997 году | ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Рост: |
203 см | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| Гражданство: | ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Место рождения: |
Алькасар-де-Сан-Хуан, Сьюдад-Реаль, Испания | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Место смерти: |
Мадрид, Испания | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
</table> Антонио Диас-Мигель (исп. Antonio Díaz Miguel; 6 июля 1933, Алькасар-де-Сан-Хуан, Сьюдад-Реаль — 21 февраля 2000, Мадрид) — испанский баскетболист и баскетбольный тренер. Как игрок — один из основателей клуба «Эстудиантес» в 1950 году, двукратный чемпион Испании с клубом «Реал» (Мадрид), игрок сборной Испании. Бессменный тренер сборной Испании с 1965 по 1992 год, завоевал со сборной серебряные медали Олимпийских игр 1984 года и медали трёх чемпионатов Европы; чемпион и обладатель Кубка Испании с женским клубом «Пул» (Хетафе). Дважды избирался тренером года в Испании (1981, 1982). Кавалер Большого креста (2000) и золотой медали (1993) Королевского ордена спортивных заслуг. Член Баскетбольного зала славы (Спрингфилд, США) с 1997 и Зала славы ФИБА с 2007 года. Спортивная карьераАнтонио Диас-Мигель, родившийся в провинции Сьюдад-Реаль, ещё в детстве переехал в Мадрид[1]. Здесь Диас-Мигель, увлекавшийся первоначально футболом, вытянулся в росте более чем до двух метров и перешёл в баскетбол, начав играть за сборную средней школы «Институто Рамиро де Маэсту». В 1950 году он стал одним из основателей студенческого клуба «Эстудиантес» и выступал за него с перерывом на год (проведённый в клубе «Транспортес Каве») до 1958 года[2], в том числе приняв участие в двух первых чемпионатах Испании. С 1950 по 1959 год он также играл за сборную команду Испании. В рядах сборной он провёл 26 матчей, завоевав с ней золотые медали Средиземноморских игр в 1955 году и серебряные в 1959 году[1]. В 1958 году Диас-Мигель перешёл из «Эстудиантеса» в другой мадридский клуб — «Реал», в котором провёл три сезона, завоевав за это время два титула чемпиона Испании. В 1961 году последовал переход в Бильбао, в клуб «Агилас», в котором Диас-Мигель и окончил игровую карьеру, сразу же заняв тренерский пост[2]. Диас-Мигель тренировал «Агилас» до 1965 года, когда принял под своё начало национальную мужскую сборную Испании. Это назначение после увольнения предыдущего тренера Педро Феррандиса в результате неудачи на чемпионате Европы задумывалось как временное[1]: предполагалось, что в 1967 году постоянным тренером сборной станет американец Эд Джакер, но тот подписал контракт с клубом НБА «Цинциннати Роялз», и Диас-Мигель остался на посту тренера сборной[3]. Его работа со сборной продолжалась без перерыва 26 лет и 9 месяцев[1], что стало абсолютным мировым рекордом для любого вида спорта, не побитым и 15 лет спустя[4]. В общей сложности сборная под руководством Диаса-Мигеля провела 431 игру[3]. За это время Диас-Мигель принял участие со своей командой в шести Олимпийских играх, четырёх чемпионатах мира и тринадцати чемпионатах Европы. В 1984 году сборная Испании под его началом стала серебряным призёром Олимпийских игр в Лос-Анджелесе, обыграв в полуфинале сборную Югославии, где играли Дражен Далипагич и Дражен Петрович, со счётом 74-61[1]. На чемпионатах Европы подопечные Диаса-Мигеля трижды становились призёрами:
Ежегодные поездки в США для ознакомления с работой тренеров НБА сделали Диаса-Мигеля крупнейшим в Испании авторитетом по американскому баскетболу[3]. В 1977 году он был удостоен награды Национальной ассоциации баскетбольных тренеров Испании, а в 1981 и 1982 годах признавался в Испании тренером года. Он также шесть раз был тренером сборной «Всех звёзд» Европы[2]. Однако после провального выступления на домашней площадке в ходе Олимпиады 1992 года в Барселоне, где испанцы заняли только девятое место[5], проиграв в том числе сборной Анголы, Федерация баскетбола Испании уведомила Диаса-Мигеля об отставке. Тренер в ответ подал на федерацию в суд за незаконное увольнение, что ознаменовало полный разрыв между ним и испанским баскетбольным руководством[1]. В начале сезона 1993/1994 Диас-Мигель стал главным тренером итальянского клуба «Канту», но после крайне неудачного старта (шесть поражений при всего двух победах) был уволен. Свой последний год в качестве тренера он провёл в сезоне 1996/1997 с клубом испанской женской баскетбольной лиги «Пул» из города Хетафе, завоевав с ним чемпионское звание и Кубок Испании — свои единственные титулы в качестве тренера на клубном уровне[1], а также став финалистом Евролиги. Он умер в 2000 году от рака, за 11 дней до смерти став кавалером Большого креста Королевского ордена спортивных заслуг — высшей спортивной награды Испании[5]. Признание заслугВ годы своей работы со сборной Испании Диас-Мигель был удостоен награды Национальной ассоциации баскетбольных тренеров Испании (1977) и дважды признавался тренером года в Испании (1981, 1982). Он также шесть раз был тренером сборной «Всех звёзд» Европы[2]. В 1993 году, через год после окончания работы со сборной Испании, он был награждён золотой медалью Королевского ордена спортивных заслуг, а в 2000 году стал кавалером Большого креста этого ордена[4]. В 1997 году имя Антонио Диаса-Мигеля было внесено в списки Баскетбольного зала славы в Спрингфилде (США)[1]. Он стал первым испанским членом Баскетбольного зала славы и долгое время оставался единственным[2], пока в 2007 году в списках зала не появился ещё один испанский тренер — Педро Феррандис[6]. Сам Диас-Мигель в 2007 году стал посмертно также членом Зала славы ФИБА. На родине Диаса-Мигеля, в городе Алькасар-де-Сан-Хуан, его именем назван баскетбольный стадион[4]. Напишите отзыв о статье "Диас-Мигель, Антонио"Примечания
Литература
Ссылки
Отрывок, характеризующий Диас-Мигель, Антонио– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.– Это, ребята, к урожайному году. – Дровец то еще надо будет. – Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда. – О, господи! – Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился. Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот. – Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть! Один солдат поднялся и пошел к пятой роте. – То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет. – О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте. Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев. В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев. – Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры. Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки. Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель. Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его. – Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю. – Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил: – Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату. Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами. Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него. – Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель. Vive Henri Quatre, Vive ce roi vaillanti – [Да здравствует Генрих Четвертый! Да здравствует сей храбрый король! и т. д. (французская песня) ] пропел Морель, подмигивая глазом. Сe diable a quatre… – Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев. – Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже. – Ну, валяй еще, еще! Qui eut le triple talent, De boire, de battre, Et d'etre un vert galant… [Имевший тройной талант, пить, драться и быть любезником…] – A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!.. – Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он. – Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь? – Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то. Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля. – Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет. – Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло. Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой. Х Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры. Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду. Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение. Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов. Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать. Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы. Категории:
Навигация | ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
