Дю Га, Луи де Беранже

Луи де Беранже фр. Louis de Bérenger<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Портрет Луи де Беранже, сеньора дю Га. Национальная библиотека Франции. Кабинет эстампов</td></tr>
Кампмейстер королевских телохранителей
1574 — 1575
Рождение:	1538(1538)
Смерть:	1575(1575) Париж
Род:	Дом де Сассенаж
Отец:	Андре де Беранже
Мать:	Мадлен де Беранже

Луи де Беранже, сеньор дю Га (фр. Louis de Bérenger, seigneur du Gua(st); 1538 — 31 октября или 1 ноября 1575, Париж) — французский придворный и государственный деятель, фаворит Генриха III.

Биография

Происходил из рода сеньоров дю Га, боковой ветви знатного дофинуазского феодального дома Беранже-Сассенаж. Пятый (младший) сын Андре де Беранже, сеньора дю Га, и Мадлен де Беранже, дамы де Пипе, брат Клод де Беранже, жены герцога де Ледигьера, коннетабля Франции.

Современники часто именовали его Ле Га, по названию родовой сеньории Ле-Га в Дофине.

Бретер, известный своими любовными похождениями и дуэлями, был назначен на должность капитана гвардии герцога Анжуйского благодаря воспитателю последнего — Рене де Вилькье. Болезненный Генрих быстро попал под влияние лихого и бесстрашного молодого офицера «с рыжеватой шевелюрой и глазами опалового цвета», агрессивного, властного и ироничного, одного из «красавцев-самцов» (вместе с Франсуа д'О, Анри де Сен-Сюльписом, Жаком де Леви, Франсуа де Сен-Люком), позднее прозванных миньонами.

Историк XIX века следующим образом описывает карандашный портрет этого придворного, хранящийся в Кабинете эстампов: «Господствующее выражение этой физиономии — наглость, умеренная коварством».

Маргарита де Валуа, находившаяся в жестоком соперничестве с Дю Га за влияние на герцога Анжуйского, дает ему крайне отрицательную характеристику:

С тех пор как отбыл мой брат, он приблизил к себе господина Ле Га, который настолько подчинил его себе, что брат видел все только его глазами и говорил только его устами. Этот дурной человек, родившийся, чтобы творить зло, неожиданно заколдовал его разум и заполнил его тысячью тиранических мыслей: любить нужно только самого себя, никто не должен разделять с ним его удачу — ни брат, ни сестра, а также иными подобными наставлениями в духе Макиавелли. Они завладели разумом герцога Анжуйского и были применены им на практике.

— Маргарита де Валуа. Мемуары, с. 34

В 1569 году Дю Га, постоянно следивший за Маргаритой, оказался единственным из придворных, проникшим в тайну ее амурной связи с Генрихом де Гизом. Он немедленно сообщил об этом своему господину, что привело к крупному скандалу в королевской семье.

В 1570 году, соблазнив одну из придворных дам принцессы, он получил в свои руки ее тайную переписку с любовником. Герцог Анжуйский передал эти бумаги королю, и Карл IX в ярости жестоко избил сестру, а затем приказал приору Ангулемскому, специалисту по организации убийств, расправиться с Гизом во время охоты.

Принимал активное участие в резне Святого Варфоломея, затем отличился во время осады Ла-Рошели. Сопровождал Генриха в Польшу. Перед побегом из Варшавы в ночь с 18 на 19 июня 1574, Дю Га и де Вилькье вскрыли ларец с драгоценностями польской короны и похитили бриллианты, заменив их песком и булыжниками.

Был послан во Францию вперед короля, чтобы представлять его интересы и подготовить встречу, и за время ожидания вступил в новый конфликт с Маргаритой Наваррской.

Фаворит короля

После возвращения в Париж Генрих III, Екатерина Медичи и Дю Га, назначенный кампмейстером гвардейского полка, образовали своего рода триумвират, управлявший королевством.

Филипп Эрланже в связи с этим дает свою характеристику фавориту:

Он был жадным до почестей и денег, грубым, жестоким, искушенным в интригах, однако его авантюрную натуру искупали недюжинный ум, неистощимая энергия, беззаветная преданность хозяину. Его властное лицо в ореоле рыжеватых волос, его атлетическое сложение пленяли женщин. Давно привыкнув использовать любовь других в собственных интересах, он покорял самых строптивых мужским обаянием, против которого не могло устоять скрытое в Генрихе женское начало.

— Эрланже Ф. Генрих III, с. 205

Узнав о новой связи Маргариты, с «красавчиком Антраге», одним из миньонов герцога де Гиза, Дю Га пытался снова ее скомпрометировать.

Вместе с графом де Шеверни был направлен Генрихом в Нанси просить для короля руки Луизы Лотарингской. Опасаясь того, что молодая жена сумеет приобрести влияние на его господина, старался коварными намеками вызвать у короля сомнения в ее верности. Вскоре, убедившись, что кроткая Луиза неспособна стать ему соперницей, оставил королеву в покое.

После того как Маргарита переманила своего нового любовника — знаменитого бретера Луи де Бюсси-д'Амбуаза с королевской службы в свиту герцога Алансонского, Дю Га стал открытым врагом обоих этих сеньоров, демонстрировал свое презрение к герцогу, отказываясь с ним здороваться, и во всеуслышание объявлял о готовности собственноручно заколоть принца, в случае, если король прикажет.

Вместе с королевой-матерью Дю Га, с помощью своей бывшей любовницы Шарлотты де Сов, «которую он завоевал настолько, что полностью подчинил ее себе», сумел поссорить опасных для короны политических союзников: герцога Алансонского и короля Наваррского, находившихся при дворе под надзором.

Узнав о связи Маргариты с Бюсси, Дю Га поставил в известность короля, и, вероятно, получил от него разрешение расправиться с бретером. Маргарита так же пишет, что фаворит через Шарлотту де Сов сообщил о ее измене мужу, поэтому Эрланже предполагает, что к покушению на Бюсси был причастен и Наваррец.

Однажды вечером Бюсси, покинувший апартаменты герцога Алансонского в компании 10—15 дворян, был атакован отрядом вооруженных слуг, примерно равным по численности. Бретер, незадолго до этого раненый в руку на дуэли с Сен-Фалем, сражаться не мог, и под покровом темноты спасся бегством. Явившись в Лувр, Бюсси угрожал отомстить, и король выслал его из Парижа. Отправившись на юг, фаворит герцога Алансонского начал собирать силы для новой гражданской войны. Дю Га обвинил в этом лично Маргариту и направил людей, похитивших ее наперсницу Жилонну де Ториньи (дочь маршала Матиньона), через которую осуществлялась связь с заговорщиками. По словам королевы Наваррской, камеристку решили удалить от нее с согласия Генриха III, и под предлогом предосудительных отношений, которые у нее, якобы, были с госпожой, но Дю Га этим не удовольствовался, приказав своим людям утопить ее в реке. Те действовали слишком медленно, и сторонникам Маргариты удалось освободить пленницу.

Новая вспышка гражданской войны была остановлена победой де Гиза над Монморанси-Торе в битве при Дормане 10 октября 1575. Екатерина Медичи настаивала на переговорах с мятежниками, но Дю Га, опасавшийся ослабления королевской власти и собственного влияния, убеждал Генриха сохранять твердость и закрепить победу, перейдя в наступление.

Убийство

Вскоре после этих событий, 31 октября или 1 ноября 1575 Дю Га стал жертвой барона де Витто, одного из самых опасных убийц своего времени. Современники и многие историки считали инициатором убийства Маргариту. Также существует предположение, что к убийству мог быть причастен герцог Алансонский, человеком которого был де Витто. Не исключено и вмешательство Антуана IV д'Эстре, с женой которого Франсуазой Бабу де Лабурдезьер Дю Га состоял в любовной связи с 1564 года.

Сама королева Наваррская пишет, что фаворит был убит

…по Божьему приговору, когда он принимал паровую ванну — словно тело его было наполнено всякими гадостями, которые способствовали язвам, от которых он страдал с давних пор, а его душа принадлежала демонам, которым он служил своей магией и всеми проявлениями злости.

— Маргарита де Валуа. Мемуары, с. 90

Пьер де Л'Этуаль также выразил свое удовлетворение смертью Дю Га:

Этот капитан пролил много невинной крови в Варфоломеевскую ночь, и поэтому не нужно удивляться, когда, следуя слову Божьему, пролилась и его собственная кровь. И поскольку убивал он людей в их кроватях (чем хвалился), такую же смерть нашел и сам.

— Цит. по: Маргарита де Валуа. Мемуары, с. 90

Генрих III был настолько подавлен гибелью лучшего друга, что королева-мать убедила его заключить перемирие с протестантами. Барон де Витто бежал из Парижа, и Генрих приказал арестовать Маргариту. Екатерине с трудом удалось убедить сына освободить сестру, так как без этого условия герцог Алансонский отказывался вести переговоры.

Брантом, называющий Дю Га своим большим другом, полагает, что если бы не смерть, тот стал бы маршалом Франции при открытии первой же вакансии.

Дофинуазские авторы, соотечественники Дю Га, движимые провинциальным патриотизмом, постарались дать ему положительные оценки. Никола Шорье сообщает, что Пьер де Ронсар посвятил ему несколько стихотворений, а Филипп Депорт написал на его смерть изящный сонет. Адольф Рошас добавляет, что фаворит стал жертвой ненависти придворных (в особенности, женщин), так как слишком строго преследовал пороки. Сам будучи библиофилом, он утверждает, что Дю Га, большой любитель изящной словесности, погиб с книжкой в руках.

Литература

• Brantôme. Les Vies des grands capitaines françois / Oeuvres complètes de Pierre de Bourdeille seigneur de Brantôme. T. V. — P.: Jules Renoird, 1869.
• Colomb de Batines P. Catalogue des Dauphinois dignes de mémoire. Première partie. — Grenoble: Prudhomme, 1840., p. 23 [books.google.ru/books?id=2OmSmBV-rukC&pg=PT56#v=onepage&q&f=false]
• Chorier N. Histoire généalogique de la Maison de Sassenage. — Grenoble: J. Nicolas, 1669.
• Joubert A. Un Mignon de la cour de Henri III : Louis de Clermont, sieur de Bussy d'Amboise, gouverneur d'Anjou. — P.: E. Lechevalier, 1885.
• Rochas A. Bérenger (Louis de) // Biographie du Dauphiné. T. I. — P.: Charavay, 1858.
• Vassière P. de. Une famille les d'Alègre. — P.: Ėmile Paul frères, 1914.
• Клула И. Екатерина Медичи. — Ростов-на-Дону: Феникс, 1997. — ISBN 5-222-00378-7.
• Маргарита де Валуа. Мемуары. Избранные письма. Документы. — СПб.: Евразия, 2010. — ISBN 978-5-91852-012-3.
• Шишкин В. В. О чем не вспомнила королева Франции и Наварры // Маргарита де Валуа. Мемуары. Избранные письма. Документы. — СПб.: Евразия, 2010. — ISBN 978-5-91852-012-3.
• Эрланже Ф. Генрих III. — СПб.: Евразия, 2002. — ISBN 5-8071-0096-4.

Отрывок, характеризующий Дю Га, Луи де Беранже

Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.