Евнухи в Китае

Евнухи существовали при дворах практически всех правителей империй и царств Китая. Многие императоры использовали евнухов не только для работы в своих гаремах, но и для выполнения разного рода заданий хозяйственного и административного порядка, позволяя им выполнять значительные роли в системе управления государством. В некоторых случаях, особенно при правлении малолетних императоров, евнухам удавалось занимать ключевые позиции во властных сферах.

Хотя большинство евнухов состояли на императорской службе, нередко евнухи имелись и в имениях императорских родственников, местных руководителей и крупнейших землевладельцев.

История

По хронологии китайского историка Бо Яна, в истории Китая было по крайней мере три периода увеличения количества евнухов:

• 1-ый — во II в.н. э. (Восточная Хань)
• 2-й — 755—903 гг. (Династия Тан), c мятежа Ань Лушаня до подавления евнухов Чжу Цюанчжуном
• 3-й — при династии Мин, с царствования Юнлэ (начало XV в) и до конца династии (1644 г)

При некоторых династиях — например, Сунской и Юаньской — число и функции евнухов держались под личным контролем императоров. Например, император Хунъу надеялся ограничиться лишь несколькими сотнями евнухов с чётко определёнными функциями. Но уже после свержения второго минского императора (Цзяньвэня) третьим (Юнлэ) в 1403 году, штат евнухов и их значение начали увеличиваться, поскольку новый император мог положиться на них больше, чем на чиновников-мандаринов, многие из которых относились к новому правителю как к узурпатору. Полагают,^[кто?] что к концу XV века императору и князьям императорской крови служили около 10 000 евнухов, а к моменту падения Империи Мин (1644 г) их число достигло 100 000 (в стране с населением около 130 млн человек). Всего же за почти 3 века существования Минской династии (1368—1644) на неё, по оценкам историков, работало около миллиона евнухов.

Источники евнухов

Императорский двор и другие владельцы могли получить евнухов из разных источников:

• Юноши, взятые в плен в войнах (напр. изгнание монголов в XIV веке или война с Вьетнамом в начале XV века) или при подавлении восстаний горных племён юго-запада, нередко кастрировались и поставлялись к императорскому двору. Иногда часть этих евнухов доставалась и местному руководству.

• Кастрация могла служить уголовным наказанием, в том числе и за преступления политического характера. Такая практика была, например, распространена на протяжении Минской династии, несмотря на её официальное запрещение.

• Евнухи, так же как и наложницы, нередко посылались к китайскому двору в качестве дани от вассальных государств (Корея, Вьетнам, Чампа, Рюкю).

• Представители деревенских нищих нередко сами шли в евнухи (известны случаи самооскопления) или посылали своих сыновей к мастерам кастрации в надежде избавиться от голода, долгов и найти прибыльную работу при дворе. Достигнув высокой позиции при дворе, евнух помогал выбраться из нищеты своим родичам.

При некоторых династиях такое оскопление по собственному желанию дозволялось и официально регулировалось. При Минской династии оно было официально запрещено ещё её основателем, Хунъу; его внук, император Хунси, почитал таких самозванных евнухов за тунеядцев и ссылал их солдатами на границы империи. Это однако не останавливало желающих попытать счастья, и начиная с 1470-х годов были случаи когда новоявленные евнухи десятками и сотнями, а концу минской эпохи и тысячами, приходили в государственные учреждения в поисках работы. Успех им гарантирован не был, но в XVI — начале XVII в. многих из них действительно принимали на придворную службу, или отдавали в услужение императорским родственникам. Одним из районов, где отдача мальчиков в евнухи была распространена практически до самого падения цинской династии, был уезд Хэцзянь (в провинции Хэбэй, около 150 км к югу от Пекина).

Положение евнухов в государственной системе

Для минской эпохи, как и для некоторых других периодов истории Китая, было характерно противостояние между двумя группами, борющимися за фактический контроль над государственным аппаратом. «Официальный» государственный аппарат, включая его наиболее значительные посты (как, например, Grand Secretariat) в минскую эпоху) занимались высокообразованными чиновниками-мандаринами, зачисленными на императорскую службу на основании прохождения многоуровневых государственных экзаменов.

Мандарины гордились своим знанием работ классиков конфуцианства, и верностью конфуцианской идеологии. Существует много примеров, когда в результате расхождения своей точки зрения с императорской они предпочитали быть сурово наказанными, но не поступаться принципами, например, во время Полемики о почитании императорских предков в 1521—1524 гг. Чаще, впрочем, мандарин, несогласный со своим начальством или с самим императором уходил или отправлялся в отставку, после чего он мог вернуться в свой родной уезд и жить в своем имении, наслаждаясь литературой, искусством и почтением от своих детей и внуков.

С точки зрения императоров, евнухи были более «управляемы», чем мандарины. У евнухов не было моральной поддержки от официальной идеологии, не было семьи или независимых источников дохода. Большинство евнухов не имело формального образования, кроме существовавшей в минскую эпоху дворцовой школы для евнухов, нэйшутан; нередко даже высокопоставленные евнухи были неграмотны. Своим положением и благосостоянием они были обязаны личной преданностью вышестоящим евнухам, членам императорской семьи, в чьём услужении они состояли, или непосредственно императору. Ввиду этого императоры нередко использовали евнухов для выполнения разного рода важных поручений, часто в противовес мандаринам, не одобряющим тот или иной императорский проект.

Некоторые императоры общались с внешним миром, в том числе и с высшими мандаринами, главным образом через евнухов, что позволяло последним играть огромную роль в государственном аппарате и лично обогащаться. Иной раз, особенно при малолетних императорах, евнухам, часто во взаимодействии с матерью, бабкой или другой родственницей юного императора, удавалось взять в свои руки фактический контроль над государством.

Бывали, конечно, среди евнухов и люди высокой культуры, как, например, Фэн Бао (冯保, ？－1583) или Чэнь Цзюй (陈奉, ок 1539-1607), которых историки описывали как патриотичных и гуманных администраторов. Однако в традиционных китайских исторических трудах, написанных их соперниками-мандаринами, большинство евнухов представлены как казнокрады и властолюбцы, на которых кладут значительную долю ответственности за все несчастья старого Китая.

Терминология

Обычным общим названием евнухов в имперском Китае было хуаньгуань (宦官) — термин, который, на основе значений его составных частей, можно считать эвфемизмом. (宦, обычно используемое как прилагательное, можно перевести как «чиновничий» или «придворный»; 官 — обычный термин для «чиновник», «официальное лицо»).

В минской табели о рангах евнухи не могли носить званий выше 4-го ранга. Начиная с конца юаньской эпохи, высшее звание евнухов было тайцзянь (太监), чин ранга 4a в минской табели о рангах. Буквально тайцзянь означало нечто вроде "высшего управителя"; в английской литературе это «Grand Director», а в словаре Ошанина «старший дворцовый евнух». Следующий ранг, 4b, был шаоцзянь (少监) — нечто вроде "младшего управителя" (в английской литературе «Junior Director»).

Роли евнухов

«Рядовые» евнухи выполняли всевозможные служебные функции в императорских дворцах (то есть, начиная с 1420 г, в пекинском Запретном городе и старом — запасном — дворце в Нанкине), включая, конечно, и услужение императорским жёнам и наложницам. Ещё больше евнухов трудилось на производстве и в «сфере услуг», в так называемом «Императорском городе» (Imperial City), окружавшем пекинский дворцовый комплекс. Там ими были укомплектованы подразделения по производству мебели, игрушек, ювелирных изделий и других предметов роскоши, одежды и обуви, вооружения, продовольственных товаров (вино, уксус, соевый соус, лапша, кондитерские изделия), канцтоваров и даже туалетной бумаги. Евнухи вели строительные и ремонтные работы на дворцовой территории; поддерживали в чистоте и порядке дворцы и загородные мавзолеи заготовляли дрова и древесный уголь для кухонь и воду для пожаротушения; готовили еду для обитателей дворца и для приношений усопшим предкам императора; заботились об императорских лошадях и слонах, и живности в императорском зверинце. Евнухи работали на складах, служили музыкантами и актёрами. Во время поездок императора за пределы дворца, его сопровождал эскорт евнухов, которые вели под узцы его лошадь и мели перед ним дорогу.

Евнухи играли большую роль в воспитании и обслуживании детей императора, включая наследника престола; это позволяло некоторым из них становиться доверенными лицами принца и оставаться таковыми и после его восшествия на трон. Детство малолетнего императора Пуи в окружении евнухов отражено в художественной форме в кинофильме «Последний император».

Важнейшей организацией, укомплектованной евнухами в Минской империи, был т. н. «Директорат церемониала» (Сылицзянь), который можно без колебаний назвать «Администрацией императора». Через этот орган проходили документы, поступающие из министерств и ведомств во Дворцовый Секретариат (Nei ge)) и идущие на подпись к императору; а иной раз, император доверял высшим евнухам этого директората подписывать за него бумаги императорскими красными чернилами. Евнухи служили и хранителями государственных печатей.

Для минского периода характерно было широкое участие евнухов в системе финансирования императорского двора и государства в целом. Они посылались на места для контроля за сбором налогов, надзора за добычей драгоценных металлов, производством и распределением соли, сбора пошлины в портах и т.п. Это, конечно, давало многим из них возможность для злоупотреблений и личного обогащения.

Евнухи играли и активную роль в дипломатии Минской империи, отправляясь послами в сопредельные и заморские страны. Существовала и практика назначения евнухов на командные роли в военных операциях, или как комендантов стратегически важных городов, в противовес профессиональным военным и чиновникам-мандаринам.

Известные евнухи Китая

Цинь

• Чжао Гао (? — 207 до н. э.)

Хань

• Цай Лунь (50-121), изобретатель бумаги

Сун

• Тун Гуань (Tong Guan) (1054–1126), полководец. Его часто указывают в числе виновных в потере Северного Китая чжурчжэньским захватчикам и падении Северной Сун.

Юань

• Цзя Лу (賈魯) （1297-1353）, первый в истории носитель звания тайцзянь. Руководил строительством и ремонтом гидротехнических сооружений.

Мин

• Около 70 евнухов занимали руководящие должности в китайском флоте плававшем в Индийский океан в 1405—1433 гг. По детальным данным о личном составе, дошедшим до нас с 7-й экспедиции, во главе флота были Чжэн Хэ, Ван Цзинхун, Хун Бао, Хоу Сянь и др. Чжэн Хэ, Ван Цзинхун и некоторые другие главные руководители (всего 7 человек) были в звании тайцзянь (太监), что было высшим званием для евнухов на императорской службе, ранк 4a в минской табели о рангом. В английской литературе это «Grand Director», а в словаре Ошанина, «старший дворцовый евнух». Ниже рангом были 10 евнухов шаоцзянь (少监), ранг 4b, то есть Junior Director. По должности во время плавания Чжэн Хэ и Ван Цзинхун были чжэнши (正使), «главный посол»; еще несколько евнухов в рангах тайцзянь и шаоцзянь занимали должность вице-посла, фуши (副使). Всего было около 70 евнухов, которые вели общее руководство экспедициями.

• Ишиха (известен в период 1409—1451), возглавлявший плавания вниз по Сунгари и Амуру
• Ван Чжэнь（?－1449), практически захватил власть в стране в эру Чжэнтун (1435—1449). Император этой эры, Чжу Цицжэнь, которому в момент прихода к власти в 1435 году едва исполнилось семь лет, превратился в игрушку в руках дворцовых евнухов, возглавляемых Ван Чжэнем. Когда в 1449 году полумиллионная китайская армия была уничтожена монголами в битве при Туму, а сам император попал в плен к ним, вина за происшедшее была возложена на евнухов, и в первую очередь на самого Ван Чжэня, также погибшего в этой битве.
• С именами двух других евнухов последующих десятилетий, Цао Цзисяна （?－1461） и Ван Чжи (?－1487), также связываются периоды «произвола евнухов».
• Вэй Чжунсянь (1568－1627), практически захватил власть в стране при императоре Тяньци (en:Tianqi Emperor, царствовал 1620—1627)
• Пан Тяньшоу (庞天寿), в святом крещении Ахиллес (1588—1657) — секретарь последнего императора Южной Мин, Юнли

Литература

• Усов В. Н. Евнухи в Китае. — М.: Муравей, 2000. — 224 с. — (Историческая библиотека). — ISBN 5-89737-083-4.
• Edward L. Dreyer. Zheng He: China and the Oceans in the Early Ming Dynasty, 1405–1433. — New York: Pearson Longman, 2007. — 256 p. — (Library of World Biography Series). — ISBN 0321084438.

• Shih-shan Henry Tsai. [books.google.com/books?id=Ka6jNJcX_ygC The eunuchs in the Ming dynasty]. — New York: State University of New York Press, 1996. — 290 p. — (SUNY series in Chinese local studies). — ISBN 0791426874.

Отрывок, характеризующий Евнухи в Китае

– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.