Земюррэй, Сэмюэл

Сэмюэл Земюррэй
Samuel Zemurray
Имя при рождении:	Шмил Змура
Дата рождения:	18 января 1877(1877-01-18)
Место рождения:	Кишинёв, Бессарабия
Гражданство:	США США
Дата смерти:	30 ноября 1961(1961-11-30) (84 года)
Место смерти:	Новый Орлеан
Отец:	Давид Змура
Мать:	Сара Змура
Дети:	дочь Дорис Земюррэй Стоун (англ.), сын Сэмюэл Е. Земюррэй-младший

Сэмюэл Земюррэй (англ. Samuel Zemurray — Сэ́мьюэл Зема́ррэй; настоящее имя Шмил, или Самуил Давидович, Змура; 18 января 1877, Кишинёв Бессарабской губернии — 30 ноября 1961, Новый Орлеан, США) — американский бизнесмен и филантроп, который на протяжении многих лет возглавлял крупнейшие компании по торговле бананами в странах Центральной Америки и США.

Биография

Ранние годы

Сэмюэл Земюррэй родился под именем Шмил Змура в Кишинёве в бедной еврейской семье. В 1892 году его родители Давид Змура и Сара Блаузман перебрались через Атлантический океан и после кратковременного пребывания на Манхэттэне осели в городке Сельма на берегу реки Алабама в одноимённом штате. Вместо учёбы Сэмюэл (или Сэм) начал работать на различных подручных работах для поддержки семьи и через некоторое время занялся самостоятельной продажей фруктов с передвижного лотка. В 1899 году он переехал в городок Мобил в той же Алабаме, где продолжил заниматься продажей фруктов, главным образом бананов, уже в сети собственных фруктовых лавок.

Вскоре он занялся оптовой закупкой, доставкой и продажей бананов, сделал значительное состояние и переселился в Новый Орлеан. В 1900 году, вместе с партнёром Эшбелл Хаббардом из United Fruit Company, Земюррэй приобрёл два речных парохода и занялся перевозкой товара из банановых плантаций Гондураса с последующей продажей в Мобиле и Новом Орлеане. В 1910 году партнёры купили 5 тысяч акров банановых плантаций в Гондурасе и образовали Cuyamel Fruit Company, которую возглавил Земюррэй, получивший прозвище «Сэм — торговец бананами» (англ. Sam the Banana Man).

Компания завладела землёй в порту Омоа, где Земюррэй построил железную дорогу, магазины и таможенный санитарный городок. Это заложило почву для конфликта с Morgan Bank, который по договору между правительством США и несколькими латиноамериканскими странами о выплате долгов последних европейским странам имел право на налогообложение ввоза и вывоза торговой продукции. Государственный секретарь США Филандер Нокс (Philander C. Knox, 1853—1921) принял сторону Morgan Bank. Тогда Земюррэй помог субсидировать государственный переворот в Гондурасе, в результате которого к власти вновь пришёл бывший президент страны Мануэль Бонилла (Бонийя, 1849—1913), a конгресс страны отменил концессии европейским странам и Morgan Bank сроком на 25 лет.

Сэм Земюррэй беспрепятственно продолжил развитие банановой империи: построил специальную ирригационную систему, в 1922 году приобрёл новую компанию для грузовых первозок морем (Bluefields Fruit and Steamship Company) и всё более расширял торговлю. В 1929 году Cuyamel Fruit Company Земюррэя владела тринадцатью грузовыми пароходами, осуществлявшими перевозки между портами Гондураса, Никарагуа, Вест-Индии и Нового Орлеана; ему принадлежали плантации сахарного тростника и завод по его перегонке. Cuyamel Fruit Company и United Fruit были вовлечены в войну цен, в результате которой Земюррэю удалось продать свою компанию более крупной United Fruit Company в 1930 году за 300 тысяч акций последней, превратив его в крупнейшего держателя акций этой компании. Он также вошёл в совет директоров United Fruit Company. В это время его состояние оценивалось в 30 миллионов долларов и он отстранился от дел в Новом Орлеане, целиком отдавшись филантропической деятельности.

В United Fruit Company

В 1932 году после обвала рынков в разгар Великой депрессии дела компании значительно ухудшились и ушедший было на пенсию Сэм Земюррэй был избран её исполнительным директором, а в 1938 году президентом компании. В этой позиции ему удалось добиться соглашения с правительством Коста-Рики на развитие 3 тысяч акров банановых плантаций в этой стране, строительство железных дорог, верфей и хранилищ. Этот проект был закончен к 1942 году и Земюррэй распространил операции компании на перевозку и торговлю какао, управление самой крупной в мире частной флотилией грузовых пароходов, которая вскоре была вовлечена также в пассажирские и почтовые перевозки в Центральную и Южную Америку, Европу и Африку. В 1940 году компания владела 61 судном и фрахтовала 11, британской дочерней компании принадлежало ещё 23 корабля. В то же время единственный сын Земюррэя — Сэмюэл Е. Земюррэй-младший — погиб в ходе боевых действий во время Второй мировой войны.

В 1946 году в компании работало 83 тысячи человек, ей принадлежало 116 тысяч 214 акров банановых плантаций, 95 тысяч 755 акров плантаций сахарного тростника и 48 тысяч 260 акров плантаций для производства какао. Торговый оборот компании намного превышал доходы центральноамериканских стран, в которых она занималась банановой торговлей, в силу чего она обладала колоссальным политическим влиянием в этих государствах, в ту пору известных как «банановые республики». В результате этого влияния United Fruit Company сыграла немаловажную роль в политической жизни этих стран, в том числе в подготовке Соединёнными Штатами государственного переворота в Гватемале в 1954 году.

Филантропическая деятельность

Сэм Земюррэй вышел на пенсию в 1951 году, но остался президентом исполнительного комитета компании и продолжил заниматься филантропической деятельностью. Им была создана высшая сельскохозяйственная школа в Гондурасе (Escuela Agrícola Panamericana, 1941), организация по охране развалин древней цивилизации Майя в Центральной Америке, ботанический сад Lancitilla в Гондурасе. Земюррэй основал центр по изучению искусства Майя и институт изучения Центральной Америки в Университете Тулейн, детскую поликлинику в Новом Орлеане (New Orleans Child Guidance Clinic), финансировал либеральный журнал «The Nation», основал женскую кафедру в честь своих детей при факультете английского языка Колледжа Радклифф (Radcliffe College) Гарвардского университета (1947), где училась его дочь. На приобретённой им бывшей рисовой плантации в районе Tangipahoa Parish были образованы Сады Земюррэя (Zemurray Gardens) — одна из достопримечательностей Луизианы, а также аэропорт (Zemurray Airport).

Начиная с конца 1910-х годов Земюррэй был постоянным бенефактором Университета Тулэйн, проявляя особенный интерес к организации археологических экспедиций в странах Латинской Америки. Земюррэй передал собственную новоорлеанскую виллу под офис президента Университета Тулэйн (см. фото [www.asergeev.com/pictures/archives/2005/442/jpeg/11.jpg здесь] и [upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/7/7c/StChasZemurry2.jpg здесь]), а также построил ряд корпусов этого университета, в том числе студенческие общежития (Doris Hall в честь дочери, Zemurray Hall в честь сына, и другие).

Дочь Сэма Земюррэя — Дорис Земюррэй Стоун (1909—1994) — видный американский археолог и этнограф, директор национального музея Коста-Рики, автор многих трудов по доколумбовым цивилизациям Центральной и Месоамерики, вместе с мужем Роджером Тэйер Стоуном основала Центр Стоун ([stonecenter.tulane.edu/index.htm Stone Center]) по изучению Латинской Америки при Университете Тулэйн в Новом Орлеане.

Литература

• Mario Argueta. Bananos y politica: Samuel Zemurray y la Cuyamel Fruit Company en Honduras. Honduras Editorial Universitaria: Тегусигальпа,  (исп.) 1989.

Отрывок, характеризующий Земюррэй, Сэмюэл

Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.