Испытание Гилберта Пинфолда

Испытание Гилберта Пинфолда
англ. The Ordeal of Gilbert Pinfold
Автор:	Ивлин Во
Жанр:	роман
Язык оригинала:	английский
Оригинал издан:	1957

«Испытание Гилберта Пинфолда» — роман Ивлина Во, опубликованный в 1957 году. Согласно записям в дневнике, работа над романом началась в октябре 1956 года. Первое издание вышло в 1957 году.

История создания

После окончания Второй мировой войны Во начинает ощущать утрату интереса к себе и чувствует, что его творческие способности истощаются. «Моя жизнь прекратилась вместе с войной», — сказал он в интервью в 1954 году. Для публики он представляет уже только ностальгический интерес. Он сам считает, что его романы устарели, и предполагает, что после шестидесяти лет не проживёт долго. Эти предсказания подтверждались большим количеством заболеваний — артрит, ревматизм, ишиас, пародонтоз и кумулятивные последствия десятилетий алкоголизма и употребления сильнодействующих лекарств. В 1953 году Во становится полностью глух на одно ухо и начинает пользоваться длинной слуховой трубкой.

Тем не менее в эти годы Во интенсивно работает, создаёт свои главные биографические и исторические произведения («Рональд Нокс» (1959), «Турист в Африке» (1960), трилогию «Меч почёта»), однако работа не приносит ощутимого улучшения финансового положения. Ещё в 1950 году возникла идея экранизировать «Возвращение в Брайдсхед», реализация которой могла решить проблемы, однако фильм не состоялся. Во сокращает расходы, соглашается печатать свои ранние статьи, однако его всё равно преследует страх, что он не сможет содержать семью. За два года было распродано только 19 000 экземпляров «Людей при оружии», тогда как «Возвращение в Брайдсхед» разошлось тиражом в 50 000. Критические отзывы всё больше раздражают писателя. Одна журналистка в своей рецензии на «Любовь среди руин» пишет, что она «зевала, зевала, зевала».

Во второй половине января 1954 года Во отправляется в морское путешествие на Цейлон, надеясь продолжить работу в дороге. Однако там он начинает слышать голоса и почти убеждён, что одержим демонами. Он прерывает путешествие и возвращается домой, и его жена обращается к священнику Караману, образ которого выведен в «Испытании» под именем отца Уэстмакотта, с просьбой об экзорцизме. Караман немедленно звонит Эрику Штрауссу, главному психиатру лондонской больницы Святого Варфоломея, который, в свою очередь, немедленно приезжает и диагностирует у писателя галлюцинации из-за отравления бромидом. Штраусс выписывает новое снотворное, и галлюцинации постепенно прекращаются.

Зная, что история о болезни мужа может быть превратно подана газетными врагами писателя, Лаура считает, что произошедшее лучше сохранить в тайне. Однако Во вопреки её решению рассказывает об этой ситуации друзьям. Год спустя, по совету Эрика Штраусса, у него появляется мысль пересказать её в форме вымышленной истории. Первое издание вышло в издательстве Chapman & Hall в 1957 году. Для американского издания Во написал специальное предисловие, в котором призывал читателя сравнить свою историю с рассказом о Гилберте Пинфолде.

Сюжет

Известный писатель Гилберт Пинфолд, отметив пятидесятилетие, живёт в своём поместье вдвоём с женой, спивается и постепенно сходит с ума. Один из его соседей является обладателем Ящика, загадочного прибора, излечивающего от любых болезней путём настройки на «жизненные волны» человека. Пинфолд не верит в силу прибора, но боится его и владеющего им соседа. Однако испортившееся с возрастом здоровье, артрит и бессонница вынуждают его обратиться к местному врачу, который выписывает ему от бессонницы новое сильнодействующее средство («серые пилюли»). При этом Пинфолд уже десять лет пьёт покупаемый тайком от врача «совершенно особый препарат, хлоралбромид». Постепенно у Пинфолда ухудшается память, появляются ложные воспоминания и галлюцинации, он может передвигаться только с двумя тростями и очень много спит.

Незадолго до своего юбилея Пинфолд соглашается дать интервью «Би-би-си». Приехавший к нему журналист по фамилии Ангел производит на писателя неприятное впечатление. После интервью Ангел собирается заехать к соседу Пинфолда. Однако сосед за день до этого повесился, что заставляет Пинфолда с ещё большим подозрением относиться к журналисту. После того, как произошёл ещё ряд случаев, пошатнувших душевное равновесие писателя, он решает отправиться в путешествие и в пути закончить свой роман. В связи с отсутствием выбора он берёт билет на судно «Калибан», отправляющееся на Цейлон.

Заехав по дороге к матери и с трудом вынеся дорогу в Ливерпуль, Пинфолд в полубессознательном состоянии оказывается на пароходе. Напившись по прибытии на борт, он забывает завести часы и утрачивает чувство времени. В списке пассажиров он обнаруживает фамилию «Ангел», но сознательно этот факт не отмечает. Через некоторое время у него начинаются слуховые галлюцинации: сначала ему слышится джаз и стук собачьих когтей в соседней каюте, потом он отчётливо слышит происходящую под его палубой протестантское молитвенное собрание и исповедь. Пинфолд решает, что корабль был во время войны оборудован секретной техникой. По-прежнему находясь в плохом состоянии и продолжая употреблять взятые с собой лекарства, Пинфолд редко выходит на палубу и мало общается с другими пассажирами, ему кажется, что все его обсуждают, подвергая сомнению его утверждения о фактах его биографии и оспаривая его право обедать за капитанским столом.

Джаз продолжает преследовать его, ему кажется, что он слышит всё происходящее на корабле. Пинфолд думает, что происходит бунт и одного из матросов пытают и убивают в каюте капитана при помощи женщины, которую Пинфолд называет Гонерильей. Никаких подтверждений этому он не видит, пассажиры и команда внешне спокойны, но это его не убеждает. Он слышит в своей каюте радиопередачи «Би-би-си», где оскорбляют его творчество. Наконец он начинает слышать голоса какого-то многочисленного семейства, обвиняющие его в том, что он еврей по фамилии Пайнфельд, гомосексуалист, большевик, фашист, аморальный тип, «разоритель Церкви и крестьянства». Часть из них хочет его избить, девушка Маргарита безумно влюблена в него.

При приближении к Гибралтару Пинфолду кажется, что их корабль замешан в опасном дипломатическом инциденте и только его выдача испанцам может позволить кораблю следовать дальше. Голоса становятся всё более назойливыми, и он решает сойти с корабля в Порт-Саиде и лететь дальше самолётом. Голоса не прекращаются ни в самолёте, ни на Цейлоне. Постепенно Пинфолд понимает, что Ангелы, которых он видел в списке пассажиров, — это семья того Ангела, который брал у него интервью. Он понимает, что это они виноваты в смерти его соседа, которого довели до самоубийства. Пинфолд их разоблачает, угрожает, что сообщит обо всём руководству на радиостанцию. Ангел пытается договориться, обещая прекратить посылать ему сигналы.

Проведя несколько дней на Цейлоне, где его состояние существенно не улучшилось, Пинфолд самолётом возвращается в Лондон. По дороге он отказывает Ангелу в ответ на предложение забыть обо всём и, если Ангел оставит писателя, не сообщать о нём никому. В Лондоне жена Пинфолда доказывает ему, что всё, что ему слышалось, было плодом его воображения. Писатель излечивается, а излечившись, решает написать роман «Испытание Гилберта Пинфолда».

Анализ произведения и критика

Имя заглавного героя

В английском языке слово pinfold имеет значение «загон для скота». Также Оксфордский словарь английского языка включает глагол to pinfold, означающий «замыкаться, заключать себя в тесные границы».

В 1955 году Во написал несколько писем в ряд изданий («Catholic Herald», «The Times»), подписанных псевдонимом «Тереза Пинфолд» (Teresa Pinfold). Сохранившиеся письма чрезвычайно кратки, в них автор рассуждает о католичестве. Согласно воспоминаниям Лауры Во, Пинфолд — фамилия человека, построившего Piers Court, доме, в котором семья Во проживала длительное время.

Отзывы

Поскольку в редакторском предисловии к первому изданию указывалось, что роман основан на жизненном опыте автора, никаких сомнений относительно того, что за образом Гилберта Пинфолда стоит сам Ивлин Во, ни у кого не было. Критика нашла произведение в целом не очень забавным и приводящим в замешательство. Первая глава («Портрет художника в зрелые годы»), содержащая описание жизни писателя и его семьи, критиками была принята более благосклонно, чем последующие части произведения.

Содержательную рецензию на роман написал Джон Бойнтон Пристли. В ней он изобретает слово pinfolding, означающее «быть артистом, тщательно притворяющимся, что он не артист». Пристли обвиняет Пинфолда в измене самому себе, в том, что тот не выполняет социальной роли писателя, а скрывается в глуши и пьянствует. Подводя итоги испытания Пинфолда, Пристли замечает, что, «если он думает, что его проблемы прекратились, то он дурак. Его предупредили». Скрытая правда голосов состоит в том, что Пинфолд не то, что он сам о себе думает. Он не джентльмен-помещик, пытающийся быть писателем, а наоборот — писатель, пытающийся казаться помещиком, и эти два образа не совместимы между собой.

На эту статью Во ответил месяц дал чрезвычайно раздражённый ответ «Anything wrong with Priestley», отвергнув претензии Дж. Пристли давать ему советы и ставить диагноз в таком «пророческом тоне». Само произведение Во охарактеризовал как «откровенный автобиографический роман» (англ. a confessedly autobiographical novel), в котором он попытался совместить две несовместимые роли — художника и сельского джентльмена.

Психиатрия

Роман считается одним из лучших описаний основных симптомов шизофрении и бреда (голоса и галлюцинации) и часто используется в специальной литературе для иллюстрации определения, что «ненормальное восприятие + нормальная логика = бред». При этом специалисты отмечают, что в романе описана не собственно шизофрения, а только её симптомы, вызванных злоупотреблением препаратами и алкоголем.

По мнению известного психолога Криса Фрита, данное произведение «неотразимо» иллюстрирует потребность человека, страдающего галлюцинациями, рационализировать свой бред:

Долго, часа два, пожалуй, лежал и слушал мистер Пинфолд. Он отчетливо слышал не только все, что говорилось в непосредственной близости от него, но и в самых разных местах. Он уже включил свет в каюте и, глядя на плетение трубок и проводов на потолке, вдруг осознал, что здесь, наверное, имеет быть некий общий узел связи. И по озорству или недогляду, а может, это осталось с войны, только все служебные разговоры передавались в его каюту. Война лучше всего объясняла казус. Как-то во время бомбежек в Лондоне ему дали гостиничный номер, который поспешно освободил проезжий союзнический деятель. Когда он поднял телефонную трубку, чтобы заказать завтрак, выяснилось, что он звонит по секретной связи прямо в канцелярию кабинета. Что-то в этом роде происходит и на "Калибане". Когда это был военный корабль, в каюте, несомненно, располагался своего рода оперативный штаб; а когда судно вернули прежним владельцам и вновь оборудовали для пассажирских перевозок, инженеры упустили отключить связь. Только этим можно было объяснить голоса, осведомлявшие его о всех этапах драматического происшествия.

Структура слуховых галлюцинаций подробно анализируется в статье R. Neill Johnson (1996). Также в ней проводится параллель с невротичностью рассказчика в другом романе И. Во, «Мерзкая плоть».

Издания

• Ивлин Во. Испытание Гилберта Пинфолда. — М.: изд. им. Сабашниковых, 1992. — (Классики мировой литературы ХХ века). — ISBN 5-8242-0007-6.

Литература

• Brennan M. G. [books.google.ru/books?id=p--x6vqoUKEC Evelyn Waugh: Fictions, Faith and Family]. — Blumsbury, 2013. — ISBN 978-1-4411-3111-9.
• Gallagher D. S. [www.abbotshill.freeserve.co.uk/EWN6-1rtf.rtf Pinfold unfolded] // Evelyn Waugh newsletters. — 1972. — Т. 6, № 1.
• Johnson N. R. [www.jstor.org/stable/3733993 Shadowed by the Gaze: Evelyn Waugh's "Vile Bodies" and "The Ordeal of Gilbert Pinfold"] // The Modern Language Review. — 1996. — Т. 91, № 1. — С. 9-19.
• Heath J. [books.google.ru/books?id=P_37f0Ep_hYC Picturesque Prison: Evelyn Waugh and His Writing]. — McGill-Queen's Press - MQUP, 1982. — 353 p. — ISBN 0-7735-03773-3.
• Stannard M. [books.google.ru/books?id=Jp2cZ2PhwGsC Evelyn Waugh]. — Taylor & Francis, 1984. — 560 p.
• Patey D. [books.google.ru/books?id=rJ_nJw2XR1MC The life of Evelyn Waugh: a critical biography]. — Wile, 2001. — 456 p.

Отрывок, характеризующий Испытание Гилберта Пинфолда

– Ну что мое дело, Петр Кирилыч. Ради бога! Одна надежда на вас, – говорил Петя.
– Ах да, твое дело. В гусары то? Скажу, скажу. Нынче скажу все.
– Ну что, mon cher, ну что, достали манифест? – спросил старый граф. – А графинюшка была у обедни у Разумовских, молитву новую слышала. Очень хорошая, говорит.
– Достал, – отвечал Пьер. – Завтра государь будет… Необычайное дворянское собрание и, говорят, по десяти с тысячи набор. Да, поздравляю вас.
– Да, да, слава богу. Ну, а из армии что?
– Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, – отвечал Пьер.
– Боже мой, боже мой! – сказал граф. – Где же манифест?
– Воззвание! Ах, да! – Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог найти их. Продолжая охлопывать карманы, он поцеловал руку у вошедшей графини и беспокойно оглядывался, очевидно, ожидая Наташу, которая не пела больше, но и не приходила в гостиную.
– Ей богу, не знаю, куда я его дел, – сказал он.
– Ну уж, вечно растеряет все, – сказала графиня. Наташа вошла с размягченным, взволнованным лицом и села, молча глядя на Пьера. Как только она вошла в комнату, лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он, продолжая отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.
– Ей богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно…
– Ну, к обеду опоздаете.
– Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… – поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. – спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
«Оттого, что я тебя люблю! – хотел он сказать, но он не сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.
– Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет, просто у меня дела.
– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.


Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него:
– Что, барчук, толкаешься, видишь – все стоят. Что ж лезть то!
– Так и все полезут, – сказал лакей и, тоже начав работать локтями, затискал Петю в вонючий угол ворот.
Петя отер руками пот, покрывавший его лицо, и поправил размочившиеся от пота воротнички, которые он так хорошо, как у больших, устроил дома.
Петя чувствовал, что он имеет непрезентабельный вид, и боялся, что ежели таким он представится камергерам, то его не допустят до государя. Но оправиться и перейти в другое место не было никакой возможности от тесноты. Один из проезжавших генералов был знакомый Ростовых. Петя хотел просить его помощи, но счел, что это было бы противно мужеству. Когда все экипажи проехали, толпа хлынула и вынесла и Петю на площадь, которая была вся занята народом. Не только по площади, но на откосах, на крышах, везде был народ. Только что Петя очутился на площади, он явственно услыхал наполнявшие весь Кремль звуки колоколов и радостного народного говора.
Одно время на площади было просторнее, но вдруг все головы открылись, все бросилось еще куда то вперед. Петю сдавили так, что он не мог дышать, и все закричало: «Ура! урра! ура!Петя поднимался на цыпочки, толкался, щипался, но ничего не мог видеть, кроме народа вокруг себя.
На всех лицах было одно общее выражение умиления и восторга. Одна купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала, и слезы текли у нее из глаз.
– Отец, ангел, батюшка! – приговаривала она, отирая пальцем слезы.
– Ура! – кричали со всех сторон. С минуту толпа простояла на одном месте; но потом опять бросилась вперед.
Петя, сам себя не помня, стиснув зубы и зверски выкатив глаза, бросился вперед, работая локтями и крича «ура!», как будто он готов был и себя и всех убить в эту минуту, но с боков его лезли точно такие же зверские лица с такими же криками «ура!».
«Так вот что такое государь! – думал Петя. – Нет, нельзя мне самому подать ему прошение, это слишком смело!Несмотря на то, он все так же отчаянно пробивался вперед, и из за спин передних ему мелькнуло пустое пространство с устланным красным сукном ходом; но в это время толпа заколебалась назад (спереди полицейские отталкивали надвинувшихся слишком близко к шествию; государь проходил из дворца в Успенский собор), и Петя неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг в глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, какое то духовное лицо, с пучком седевших волос назади, в потертой синей рясе, вероятно, дьячок, одной рукой держал его под мышку, другой охранял от напиравшей толпы.
– Барчонка задавили! – говорил дьячок. – Что ж так!.. легче… задавили, задавили!
Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли кого то, – тех, кто раздавил его.