Кигн, Владимир Людвигович

Владимир Людвигович Кигн-Дедлов (15 (27) января 1856, Тамбов — 4 (17) июня 1908, Рогачев, Могилёвская губерния) — прозаик, публицист, литературный критик, искусствовед, путешественник. Ученик И. С. Тургенева, сподвижник А. П. Чехова, биограф В. М. Васнецова. Его художественная проза печаталась в журналах «Русское богатство», «Наблюдатель», «Дело», «Нива». «Спор славян» и сцены из повести «Сашенька» публиковались на страницах «Орнебургской газеты». В 1891—1892 годах служил чиновником особых поручений Министерства внутренних дел по переселенческим делам Оренбургской губернии и Тургайской области. Объехав эти места, Дедлов описал свою поездку в очерках «По дальнему востоку», «В переселенческой конторе», «Переселенцы и новые места», которые были напечатаны сначала в газете «Оренбургский край», с которой Дедлов сотрудничал, а потом собраны в книге «Переселенцы». В 1880-х гг. К. совершил ряд экскурсий по русскому Западному краю, во Францию, Турцию, Италию и Египет. Путевые очерки К. собраны в книгах: «Приключения и впечатления в Италии и Египте. Заметки о Турции» (СПб., 1888); «Франко-русские впечатления» (письма с парижской выставки 1889 г., СПб., 1890); «Зигзаги по русскому Востоку» (СПб., 1894). Как турист, Дедлов отличается впечатлительностью, которая позволяла ему подмечать характерные и яркие явления, в то же время часто ведет к рискованным обобщениям и выводам. Несомненным достоинством творчества Дедлова является его слог, живой и бойкий, а также юмор, часто переходящий в шарж.

Биография

Детство и юность

Родился в небогатой семье немецких переселенцев, получивших в XVII веке дворянское достоинство. Отец писателя — выходец из Пруссии, носил фамилию Kuhn, которая при переселении его предков в Польшу в XVIII веке была записана как Кигн. Отец и дядя Дедлова стали первыми в роду католиками. Мать — Елизавета Ивановна, урожденная Павловская — дочь подполковника, белорусского дворянина — передала сыну и свою православную религию, любовь к Белоруссии и интерес к литературе. Отец, Людвиг Иванович, был чиновником среднего звена, однако известно, что он пробовал себя и в журналистском ремесле. Например, сохранилась рукопись его заметки под названием «Странные люди». Сам Дедлов считал себя «и православным, и русским».

Когда Владимиру было всего 4 года, их дом в Тамбове сгорел, и Кигны вернулись на родину матери, в Беларусь. Сначала они поселились в деревне Фёдоровка, что под Рогачёвом. Чуть позже, неподалёку, семейство приобрело селение Дедлово. Благодаря Кигнам деревенька стала центром духовной жизни Рогачёвского уезда.

Образование получил в Москве, сначала в немецкой «Петришуле», затем в русской классической гимназии. В 15 лет он увлекся идеями крестьянского социализма и даже организовал пропагандистский кружок. Это увлечение было недолгим и неглубоким, однако Дедлов был исключен из старшего класса гимназии, и ему пришлось завершать курс в ряде частных учебных заведений. «Мученичество» школьных лет, с муштрой и схоластикой, он впоследствии запечатлел в очерках «Школьные воспоминания» (Спб., 1902). В 1875 г. Дедлов поступает на юридический факультет Петербургского университета.

Становление

В студенческие годы сближается с художниками, знатоками искусств, группировавшимися вокруг профессора А. В. Прахова, печатает рецензии, литературно-художественные обозрения в журнале «Пчела». Дебют Дедлова как писателя — рассказ «Экзамен зрелости». Начинающий писатель послал письмо И. С. Тургеневу, в ответ на которое получил доброжелательное напутствие (хотя рассказа Тургенев не читал), содержащее характеристику «объективного писателя», которого «изучение человеческой физиономии, чужой жизни интересует больше, чем изложение собственных слов и мыслей…». Впоследствии рассказ перерос в автобиографическую повесть «Школьные воспоминания».

По окончании университета (1878) Дедлов служит в земском отделении министерства внутренних дел, совмещая службу с занятиями литературой; с 1880 г. он постоянный автор «Недели», выходят циклы его очерков и этюдов: «Белорусские силуэты», «Издалека» (Спб., 1887), «Мы. Этюды» (М., 1889). Он печатается в журналах «Наблюдатель», «Вестник Европы», «Книжках Недели» и др. под псевдонимами: Единица, и Дедлов (по названию родового имения Дедлово).

В конце 80-х гг. он выступает в «Неделе», публикуя критические разборы произведений Михаила Салтыкова-Щедрина, Дмитрия Мамина-Сибиряка, Василия Немировича-Данченко и других известных беллетристов.

Друзьями Дедлова были выдающиеся люди своего времени: скульптор Марк Антокольский, химик Дмитрий Менделеев, художники Илья Репин, Виктор Васнецов, Михаил Нестеров, Архип Куинджи, Иван Шишкин, Михаил Врубель (известен портрет Дедлова, сделанный Врубелем), поэт Аполлон Майков.

В 1886 г. оставляет службу, всецело посвящая себя литературе, искусству, путешествиям. Результатом длительных поездок (в качестве корреспондента «Недели») явились «Приключения и впечатления в Италии и Египте. Заметки о Турции» (Пб., 1887), «Франко-русские впечатления. Письма с парижской выставки» (Пб., 1890). «Все образно, живо, весело, просто, жизненно — качество весьма редкое в описаниях путешествий», — писал рецензент «Русского богатства» о первой из этих книг. Достижения западной цивилизации Дедлов оценивает с точки зрения их пользы для народных масс. В 90-х гг. он пишет в популярных в то время малых жанрах (этюды, зарисовки «с натуры»), черпая материал из жизни городской интеллигенции, чиновничества и пр. Позднее эти произведения были объединены в сборники «Лирические рассказы» (Пб., 1902), «Просто рассказы» (Пб., 1904).

В 1892 г. выходит в свет единственная большая повесть Дедлова «Сашенька». В этом же году состоялось заочное знакомство Дедлова с А. П. Чеховым (встретились они немного позднее, их переписка охватывает период с 1892 по 1903 г.). Именно благодаря поддержке и связям Дедлова несколько пьес Антона Павловича ещё при его жизни были переведены на немецкий язык.

В 1890-х гг. Дедлов служит в переселенческой конторе Оренбурга, где наблюдает мучительный процесс освоения Сибири русским крестьянством. «Переселенцы и новые места. Путевые заметки» (Спб., 1894) были высоко оценены критикой за правдивое изображение бедствий крестьян, страдающих от голода, болезней, нерасторопности и равнодушия чиновников.

В то же время предложенная Дедловым переориентация переселенчества с Востока на Юг и Запад (с целью остановить онемечивание русских земель) вызвала возражения (в частности, у рецензента «Вестника Европы»). В очерках «Вокруг России. — Польша. — Бессарабия. — Крым. — Урал. — Финляндия. — Нижний. Портреты и пейзажи» (Пб., 1895), написанных на материале совершенной ранее поездки, обнаруживаются некоторые откровенно шовинистические тенденции, за что Дедлов был подвергнут резкой критике.

С конца 90-х гг. Дедлов сотрудничает с газетой «Новое время», публикуя, в частности, очерки «Из деревни». Вступление (формальное) в «Союз русского народа» довершает характеристику противоречивой общественно-политической позиции Дедлова, эволюционирующей от либерально-буржуазного просветительства к консерватизму и шовинизму. Художественное творчество Дедлова конца 90-х гг. (особенно рассказ «На лоне природы») оценивается неоднозначно: к недостаткам относят склонность к шаржу, натуралистические подробности, вторжение публицистики. На этом фоне ободряющим для Дедлова. был последующий отзыв Чехова (о сборнике «Просто рассказы»): «…в них много былого, старого, но есть и что-то новое, какая-то свежая струйка, очень хорошая».

Во время войны России с Японией В. Л. Дедлов стал первым военным корреспондентом, за что был удостоен медалью Общества Красного Креста.

Последние годы жизни он провел в основном у себя на родине в Белоруссии, в имении Федоровка, страдая от одиночества и неизлечимых недугов. Трагически погиб в нелепом инциденте.

Могилы его и его семьи были разворованы в 30-40-х годах прошлого века.

Творчество

В. Л. Кигн-Дедлов оставил после себя богатое творческое наследие. Среди 11 изданных им книг общим объёмом 150 листов (по 3500 знаков) сборники рассказов, повесть «Сашенька», трилогия «Варвар. Эллин. Еврей», автобиографическая повесть «Школьные воспоминания», комедия «Петербургский кузен», циклы очерков «Облава» («Белорусские силуэты») и др. Об издании его произведений хлопотал даже А. П. Чехов.

Путевые очерки Дедлова, публиковавшиеся на страницах периодики, критические разборы произведений русских писателей, а впоследствии и собственное художественное творчество сделали его имя не просто популярным среди современников, но и позволили историкам литературы Овсянико-Куликовскому, Энгельгардту поставить его в один ряд с такими писателями конца позапрошлого века, как М. Альбов, К. Баранцевич, И. Ясинский, И. Потапенко, С. Каронин (Петропавловский), П. Гнедич, Д. Мамин-Сибиряк. Позже имя В. Л. Кигна-Дедлова постоянно упоминалось уже в качестве писателя «чеховской поры», ассоциируясь с беллетристами так называемой чеховской школы: А. Тихоновым-Луговым, В. Бибиковым, А. Лазаревым-Грузинским, Л. Авиловой, Е. Шавровой, И. Леонтьевым-Щегловым.

Наследие Дедлова многогранно. Как литературный критик он не принимал «тенденциозной» литературы. «Хорошо устроена жизнь или худо — это не дело художника и ученого. Худо ли жить, хорошо ли и как сделать, чтобы жилось лучше, — это забота политиков и критиков». Он высоко оценил Чехова, якобы свободного от «направленства», разойдясь здесь с Н. К. Михайловским, сетовавшим на недостаточно выявленную авторскую идею в его творчестве. Дедлов утверждал, что «Чехов занимает бесспорно первое место среди своих сверстников. Его слог сжат и образен, идеи ясны, настроение цельно. Чехов не только художник и наблюдатель, но и мыслитель».

В вышедшей после смерти Чехова статье Дедлов указывает на созданный им психологический портрет «испуганного поколения 80-х годов», вписанный в «образ пореформенной, пореволюционной, уставшей от напряжения России».

Дедлов писал также о творчестве К. С. Баранцевича, И. Н. Потапенко, в котором увидел «объективный» талант, выделив в особенности рассказ «На действительной службе».

Анализировал творчество Козьмы Пруткова.

Дедлову - художественному критику принадлежит интересный очерк «Киевский Владимирский Собор и его художественные творцы» (М., 1901), где он рассказал о А. В. Прахове, В. М. Васнецове, П. А. Сведомском, В. А. Котарбинском, М. В. Нестерове, создававших живопись храма, в которой подчеркивал национальное своеобразие: «Пока искусство не стало на национальную почву, — нет искусства» (С. 35).

Д. защищал достоинства панно М. А. Врубеля «Принцесса Греза» и «Богатырь», вступив в полемику с М. Горьким.

В публицистике Д., помимо вышеназванных путевых очерков, выделяются «Школьные воспоминания», где он стремится выявить пороки школьной системы, формирующей современное «хворое» поколение.

Тема воспитания личности является центральной и в рассказах Д., и в его повести «Сашенька», в которой ставится актуализировавшаяся на рубеже 80-90-х гг. проблема «отцов» и «детей» применительно к новым поколениям (см. статью Н. К. Михайловского «Об „отцах и детях“ и о г. Чехове» и др.). Главный герой повести, студент Александр Кирпичев (Сашенька), своей молчалинской беспринципностью и житейским прагматизмом противопоставлен родителям-«отцам», чье догматичное поклонение идеям 60-х гг. изображено иронично. Сатирические краски, однако, не единственные в образе героя, в третьей части повести Сашенька, косвенно виновный в гибели двух человек (один из них — сокурсник-террорист, тщетно искавший у Сашеньки убежища), испытывает угрызения совести и ищет утешения в толстовских идеях всепрощения. Авторской концепции интересно задуманного характера не хватает определенности. История Сашеньки дана на фоне колоритных зарисовок петербургской и провинциальной жизни (светские гостиные, студенческие аудитории, рестораны и т. д.). Повесть вызвала многочисленные и разноречивые отзывы в критике. Популярность повести в 90 гг. отмечал М. Горький: «Часть молодежи увлекалась железной логикой Маркса, большинство ее жадно читало роман Бурже „Ученик“, Сенкевича „Без догмата“, повесть Дедлова „Сашенька“ и рассказы о „новых людях“, — новым в этих людях было резко выраженное устремление к индивидуализму. Эта новенькая тенденция очень нравилась, и юношество стремительно вносило ее в практику жизни, высмеивая и жадно критикуя „обязанности интеллигенции“ решать вопросы социального бытия».

Ссылки

• Произведения В. Л. Дедлова на сайте [az.lib.ru/k/kigndedlow_w_l/ Lib.ru]
• [www.menswork.ru/?q=content/%D1%80%D1%83%D1%81%D1%81%D0%BA%D0%B0%D1%8F-%D0%B8%D0%B4%D0%B5%D1%8F-%D0%BA%D0%B8%D0%B3%D0%BD-%D0%B4%D0%B5%D0%B4%D0%BB%D0%BE%D0%B2%D0%B0 Русская идея Кигн-Дедлова]
• [old.redstar.ru/2006/01/27_01/3_01.html Глубокий патриот русский]

Отрывок, характеризующий Кигн, Владимир Людвигович

– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.