Кража из Гард-Мёбль

Кража из Гард-Мёбль — похищение драгоценностей из королевской сокровищницы, совершённое 10 — 16 сентября 1792 года. Сыграла немалую роль в политической борьбе периода Великой французской революции.

Гард-Мёбль

Гард-Мёбль (фр. Garde-meuble — мебельный склад) одно из двух идентичных каменных зданий, разделенных Королевской улицей, расположенных на парижской площади Согласия (до революции — площадь Людовика XV, затем площадь Революции). Было построено в 1758 году архитектором Луи Франсуа Труаром по заказу короля Людовика XV. Использовалось для хранения королевского имущества: украшений, доспехов монархов, гобеленов и предметов обстановки, в том числе и мебели, откуда и получило своё название. В 1791 году в Гард-Мёбль была переведена сокровищница драгоценностей французской короны.

Похищение драгоценностей

В ночь с 16 на 17 сентября 1792 года (спустя две недели после резни в парижских тюрьмах) патруль Национальной гвардии во главе с Камю, проходя мимо Гард-Мёбль, заметил, что со второго этажа здания одна группа людей бросает вниз какие-то вещи, а вторая группа их подбирает. Так как патруль был малочисленный, то Камю не рискнул сам арестовать подозрительных лиц, а бросился к главному входу здания и начал будить охрану. Когда, наконец, гвардейцы Камю и охрана Гард-Мёбль вошли в помещение, где хранились сокровища, то преступники уже скрылись, оставив разбитые стёкла и взломанные шкафы.

Проведенное обследование показало, что из зафиксированных в описи сокровищ на сумму 26 миллионов ливров осталось драгоценностей только на 600 тысяч.

Среди прочего были украдены — 82 восточных рубина, бриллианты: Французский голубой, «Регент», «Санси», «Зеркало Португалии», «Де Гиз». По какой-то случайности преступники не заметили «Большой сапфир Людовика XIV» (138,50 карат). Несколько камней позднее были обнаружены на берегу реки, где воры делили добычу. Некоторые камни были возвращены лицами, купившими их у преступников. Однако большинство сокровищ исчезло навсегда.

Официальная версия

Согласно проведенному полицейскому расследованию преступление носило чисто уголовный характер, дерзкую кражу совершила шайка профессиональных воров.

План ограбления разработал вор-рецидивист Поль Мьет (Миетт), которого несколько дней содержали под стражей именно в Гард-Мёбль. Выйдя на свободу, он поделился своим планом с вором из Руана Каде Гийо (по другим источникам — Депероном). Вместе они собрали шайку уголовников. При этом некоторые члены банды находились под арестом в тюрьме Ла Форс, откуда выходили на совершение кражи и возвращались обратно.

В ночь на 11 сентября Поль Мьет с несколькими сообщниками проник в помещение хранилища, вырезав стекло в окне второго этажа. Преступники ходили по комнатам, выискивая наиболее ценную добычу. При этом они подделали печати и охрана не заметила следы взлома. Грабители наведывались в Гард-Мёбль несколько ночей подряд, пока их в ночь на 17 сентября не вспугнул патруль национальной гвардии.

Несколько человек из преступной шайки были позднее задержаны. Главарь и четверо его сообщников были казнены в 1797 году.

Альтернативные версии

Сразу после совершения преступления появились версии, что за кражей драгоценностей стоят видные политические фигуры того времени. Жирондисты обвиняли в организации кражи монтаньяров, в частности Дантона. Манон Ролан в своих мемуарах, написанных незадолго до казни, пишет, что «Такое смелое предприятие может быть только делом рук дерзкого Дантона».

Монтаньяры в свою очередь винили жирондистов, но их единственным аргументом был лишь тот факт, что один из жирондистов — Ролан де Ла Платьер, был министром внутренних дел и отвечал за охрану Гард-Мёбль, которая во время ограбления была явно не на высоте.

Подозрения против Дантона более обоснованы. Дантон в августе-сентябре 1792 года занимал пост министра юстиции, в его ведении были все места заключения, в том числе и тюрьма Ла Форс, откуда так легко уходили уголовники из шайки Поля Мьета.

Существует версия, что похищенные ценности были использованы для подкупа командования прусской армией, наступавшей на Париж. Неожиданное отступление пруссаков после «канонады» у Вальми 20 сентября 1792 года мало объяснимо с военной точки зрения. Потери контрреволюционной армии были ничтожны (около 200 человек против 300 у французов). Наполеон, рассуждая о сражении при Вальми, считал отступление прусской армии загадкой.

Странное отступление можно объяснить именно подкупом командующего прусской армии герцога Карла Брауншвейгского. Об этом открыто говорили отступавшие вместе с пруссаками эмигранты — сторонники короля. На это можно увидеть намёк в речи Дантона, сказанной в Конвенте 6 сентября 1793 года, когда обсуждался вопрос, как вернуть захваченный англичанами Тулон. Дантон прямо предложил заплатить им за сдачу города, сказав: «Там, где не пройдёт пушка, проползёт золото».

После смерти герцога Брауншвейгского в 1806 году, нотариус описывая его наследство, в которое входило более 2 400 крупных драгоценных камней, обнаружил среди них несколько драгоценностей, ранее принадлежавших французским королям и украденным в Гард-Мёбль. Среди них был и Французский голубой бриллиант (алмаз Хоупа).

См. также

• Ожерелье королевы

Литература

• Вуайо Патрик Бриллианты и драгоценные камни — М.: ООО «Издательство АСТ», ООО «Издательство Астрель», 2001 — с.46-47. ISBN 5-17-008090-0, ISBN 5-271-02511-X
• Молчанов Н. Н. Монтаньяры — М.: Молодая гвардия, 1989.- с.296-299. ISBN 5-235-00684-4
• Москвин А. Г. Драгоценности мира — М.: ООО «Издательство АСТ», ООО «Издательство Астрель», ЗАО НПП «Ермак», 2003 — с.153-155. ISBN 5-17-019947-3, ISBN 5-271-07358-0, ISBN 5-9577-0483-0
• Черняк Е. Б. Времен минувших заговоры. — М.: Международные отношения, 1994. — с. 251. ISBN 5-7133-0625-9

Отрывок, характеризующий Кража из Гард-Мёбль

– Ты об чем думал теперь, Николенька? – спросила Наташа. – Они любили это спрашивать друг у друга.
– Я? – сказал Николай вспоминая; – вот видишь ли, сначала я думал, что Ругай, красный кобель, похож на дядюшку и что ежели бы он был человек, то он дядюшку всё бы еще держал у себя, ежели не за скачку, так за лады, всё бы держал. Как он ладен, дядюшка! Не правда ли? – Ну а ты?
– Я? Постой, постой. Да, я думала сначала, что вот мы едем и думаем, что мы едем домой, а мы Бог знает куда едем в этой темноте и вдруг приедем и увидим, что мы не в Отрадном, а в волшебном царстве. А потом еще я думала… Нет, ничего больше.
– Знаю, верно про него думала, – сказал Николай улыбаясь, как узнала Наташа по звуку его голоса.
– Нет, – отвечала Наташа, хотя действительно она вместе с тем думала и про князя Андрея, и про то, как бы ему понравился дядюшка. – А еще я всё повторяю, всю дорогу повторяю: как Анисьюшка хорошо выступала, хорошо… – сказала Наташа. И Николай услыхал ее звонкий, беспричинный, счастливый смех.
– А знаешь, – вдруг сказала она, – я знаю, что никогда уже я не буду так счастлива, спокойна, как теперь.
– Вот вздор, глупости, вранье – сказал Николай и подумал: «Что за прелесть эта моя Наташа! Такого другого друга у меня нет и не будет. Зачем ей выходить замуж, всё бы с ней ездили!»
«Экая прелесть этот Николай!» думала Наташа. – А! еще огонь в гостиной, – сказала она, указывая на окна дома, красиво блестевшие в мокрой, бархатной темноте ночи.


Граф Илья Андреич вышел из предводителей, потому что эта должность была сопряжена с слишком большими расходами. Но дела его всё не поправлялись. Часто Наташа и Николай видели тайные, беспокойные переговоры родителей и слышали толки о продаже богатого, родового Ростовского дома и подмосковной. Без предводительства не нужно было иметь такого большого приема, и отрадненская жизнь велась тише, чем в прежние годы; но огромный дом и флигеля всё таки были полны народом, за стол всё так же садилось больше человек. Всё это были свои, обжившиеся в доме люди, почти члены семейства или такие, которые, казалось, необходимо должны были жить в доме графа. Таковы были Диммлер – музыкант с женой, Иогель – танцовальный учитель с семейством, старушка барышня Белова, жившая в доме, и еще многие другие: учителя Пети, бывшая гувернантка барышень и просто люди, которым лучше или выгоднее было жить у графа, чем дома. Не было такого большого приезда как прежде, но ход жизни велся тот же, без которого не могли граф с графиней представить себе жизни. Та же была, еще увеличенная Николаем, охота, те же 50 лошадей и 15 кучеров на конюшне, те же дорогие подарки в именины, и торжественные на весь уезд обеды; те же графские висты и бостоны, за которыми он, распуская всем на вид карты, давал себя каждый день на сотни обыгрывать соседям, смотревшим на право составлять партию графа Ильи Андреича, как на самую выгодную аренду.
Граф, как в огромных тенетах, ходил в своих делах, стараясь не верить тому, что он запутался и с каждым шагом всё более и более запутываясь и чувствуя себя не в силах ни разорвать сети, опутавшие его, ни осторожно, терпеливо приняться распутывать их. Графиня любящим сердцем чувствовала, что дети ее разоряются, что граф не виноват, что он не может быть не таким, каким он есть, что он сам страдает (хотя и скрывает это) от сознания своего и детского разорения, и искала средств помочь делу. С ее женской точки зрения представлялось только одно средство – женитьба Николая на богатой невесте. Она чувствовала, что это была последняя надежда, и что если Николай откажется от партии, которую она нашла ему, надо будет навсегда проститься с возможностью поправить дела. Партия эта была Жюли Карагина, дочь прекрасных, добродетельных матери и отца, с детства известная Ростовым, и теперь богатая невеста по случаю смерти последнего из ее братьев.
Графиня писала прямо к Карагиной в Москву, предлагая ей брак ее дочери с своим сыном и получила от нее благоприятный ответ. Карагина отвечала, что она с своей стороны согласна, что всё будет зависеть от склонности ее дочери. Карагина приглашала Николая приехать в Москву.
Несколько раз, со слезами на глазах, графиня говорила сыну, что теперь, когда обе дочери ее пристроены – ее единственное желание состоит в том, чтобы видеть его женатым. Она говорила, что легла бы в гроб спокойной, ежели бы это было. Потом говорила, что у нее есть прекрасная девушка на примете и выпытывала его мнение о женитьбе.
В других разговорах она хвалила Жюли и советовала Николаю съездить в Москву на праздники повеселиться. Николай догадывался к чему клонились разговоры его матери, и в один из таких разговоров вызвал ее на полную откровенность. Она высказала ему, что вся надежда поправления дел основана теперь на его женитьбе на Карагиной.
– Что ж, если бы я любил девушку без состояния, неужели вы потребовали бы, maman, чтобы я пожертвовал чувством и честью для состояния? – спросил он у матери, не понимая жестокости своего вопроса и желая только выказать свое благородство.
– Нет, ты меня не понял, – сказала мать, не зная, как оправдаться. – Ты меня не понял, Николинька. Я желаю твоего счастья, – прибавила она и почувствовала, что она говорит неправду, что она запуталась. – Она заплакала.
– Маменька, не плачьте, а только скажите мне, что вы этого хотите, и вы знаете, что я всю жизнь свою, всё отдам для того, чтобы вы были спокойны, – сказал Николай. Я всем пожертвую для вас, даже своим чувством.
Но графиня не так хотела поставить вопрос: она не хотела жертвы от своего сына, она сама бы хотела жертвовать ему.
– Нет, ты меня не понял, не будем говорить, – сказала она, утирая слезы.
«Да, может быть, я и люблю бедную девушку, говорил сам себе Николай, что ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? Удивляюсь, как маменька могла мне сказать это. Оттого что Соня бедна, то я и не могу любить ее, думал он, – не могу отвечать на ее верную, преданную любовь. А уж наверное с ней я буду счастливее, чем с какой нибудь куклой Жюли. Пожертвовать своим чувством я всегда могу для блага своих родных, говорил он сам себе, но приказывать своему чувству я не могу. Ежели я люблю Соню, то чувство мое сильнее и выше всего для меня».