Курицын, Фёдор Васильевич

Фёдор Васильевич Курицын (ум. после 1500) — русский государственный деятель из боярского рода Курицыных (см. Список родов, внесённых в Бархатную книгу) дипломат, думный дьяк, писатель, один из наиболее влиятельных сторонников ереси «жидовствующих». Приближенный Ивана III, современник Нила Сорского и Иосифа Волоцкого. Брат Ивана Волка, также дьяка на дипломатической службе.

Дипломат

После 1482 года был послан к венгерскому королю Матвею Корвину и молдавскому господарю Стефану Великому для заключения союза против Польши, с ответной миссией. Он вернулся до августа 1485 года, привезя договор, содержавший утверждение «братства и любви» между державами. В январе 1489 года посол императора Священной Римской империи Фридриха III и его сына Максимилиана — Николай Поппель совершил бестактность, предложив Ивану III королевскую корону. Федор Курицын прочел послу декларацию о полном суверенитете власти русского государя.

Был в составе делегации, в присутствии которой великий князь литовский Александр Ягеллончик подписал мирный договор с Иваном III в 1494 году, этот же договор утверждал условия брака великого князя с дочерью Ивана III Еленой. До 1500 года Федор был одним из руководителей русской внешней политики дипломатии, занимал должность управляющего посольскими делами (фактически «министра иностранных дел»). После 1500 года сведений о нём в источниках нет.

Писатель

Автор ряда литературных произведений, из которых сохранились философское стихотворение «Лаодикийское послание» и повесть «Сказание о Дракуле». По мнению Льва Черепнина, участвовал в составлении Судебника 1497 года.

Борьба за власть и ересь

В окружении Ивана III противоборствовали две партии. Одна поддерживала царского внука Дмитрия Ивановича и его мать Елену Волошанку, дочь молдавского правителя Стефана III, другая — второго сына Ивана III, будущего царя Василия III и его мать Софью Палеолог. Федор примыкал к первой группировке, наряду с князьями Иваном Патрикеевым и Семеном Ивановичем Ряполовским. Многие члены этой партии сочувственно относились к ереси жидовствующих (московско-новгородской ереси), одно время и Иван III относился к ереси снисходительно. Иосиф Волоцкий в письме архимандриту Митрофану вспоминал духовные беседы с Иваном III в 1503 году, где царь назвал Курицына главой одной из ересей, московского кружка еретиков. Курицын критиковал монашество, рассуждал о широко понимаемой свободе воли человека («самовластии души»).

В 1502 году были лишены власти и попали в заточение его покровители при дворе великого князя Ивана III — внук Ивана III Дмитрий и его мать Елена). В 1504 году был казнен брат Фёдора Курицына Иван Волк. Точная судьба самого Фёдора Курицына неизвестна.

Семья и потомки

Несмотря на опалу Фёдора Курицына, его сын Афанасий занимал видное положение при Василии III. Потомки Федора продолжали участвовать в государственной и политической жизни вплоть до 1600-х годов.

Источники

• [lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=5074 Сказание о Дракуле] // Библиотека литературы Древней Руси. Т. 7. СПб., 1999.
• [lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=5072 Лаодикийское послание Федора Курицына] // Библиотека литературы Древней Руси. Т. 7. СПб., 1999.

Литература

• [lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=4030 Я. С. Лурье. Курицын Федор Васильевич, посольский дьяк./Словарь книжников и книжности Древней Руси.]
• Зимин А. А. [annals.xlegio.ru/rus/zimin/zimin.htm#02 Россия на рубеже XV—XVI столетий (Очерки социально-политической истории)]. М., 1982.
• Вернадский Г. В. [gumilevica.kulichki.net/VGV/vgv4.htm Россия в средние века]

Отрывок, характеризующий Курицын, Фёдор Васильевич

– Давно у тебя молодчик этот? – спросил он у Денисова.
– Нынче взяли, да ничего не знает. Я оставил его пг'и себе.
– Ну, а остальных ты куда деваешь? – сказал Долохов.
– Как куда? Отсылаю под г'асписки! – вдруг покраснев, вскрикнул Денисов. – И смело скажу, что на моей совести нет ни одного человека. Разве тебе тг'удно отослать тг'идцать ли, тг'иста ли человек под конвоем в гог'од, чем маг'ать, я пг'ямо скажу, честь солдата.
– Вот молоденькому графчику в шестнадцать лет говорить эти любезности прилично, – с холодной усмешкой сказал Долохов, – а тебе то уж это оставить пора.
– Что ж, я ничего не говорю, я только говорю, что я непременно поеду с вами, – робко сказал Петя.
– А нам с тобой пора, брат, бросить эти любезности, – продолжал Долохов, как будто он находил особенное удовольствие говорить об этом предмете, раздражавшем Денисова. – Ну этого ты зачем взял к себе? – сказал он, покачивая головой. – Затем, что тебе его жалко? Ведь мы знаем эти твои расписки. Ты пошлешь их сто человек, а придут тридцать. Помрут с голоду или побьют. Так не все ли равно их и не брать?
Эсаул, щуря светлые глаза, одобрительно кивал головой.
– Это все г'авно, тут Рассуждать нечего. Я на свою душу взять не хочу. Ты говог'ишь – помг'ут. Ну, хог'ошо. Только бы не от меня.
Долохов засмеялся.
– Кто же им не велел меня двадцать раз поймать? А ведь поймают – меня и тебя, с твоим рыцарством, все равно на осинку. – Он помолчал. – Однако надо дело делать. Послать моего казака с вьюком! У меня два французских мундира. Что ж, едем со мной? – спросил он у Пети.
– Я? Да, да, непременно, – покраснев почти до слез, вскрикнул Петя, взглядывая на Денисова.
Опять в то время, как Долохов заспорил с Денисовым о том, что надо делать с пленными, Петя почувствовал неловкость и торопливость; но опять не успел понять хорошенько того, о чем они говорили. «Ежели так думают большие, известные, стало быть, так надо, стало быть, это хорошо, – думал он. – А главное, надо, чтобы Денисов не смел думать, что я послушаюсь его, что он может мной командовать. Непременно поеду с Долоховым во французский лагерь. Он может, и я могу».
На все убеждения Денисова не ездить Петя отвечал, что он тоже привык все делать аккуратно, а не наобум Лазаря, и что он об опасности себе никогда не думает.
– Потому что, – согласитесь сами, – если не знать верно, сколько там, от этого зависит жизнь, может быть, сотен, а тут мы одни, и потом мне очень этого хочется, и непременно, непременно поеду, вы уж меня не удержите, – говорил он, – только хуже будет…


Одевшись в французские шинели и кивера, Петя с Долоховым поехали на ту просеку, с которой Денисов смотрел на лагерь, и, выехав из леса в совершенной темноте, спустились в лощину. Съехав вниз, Долохов велел сопровождавшим его казакам дожидаться тут и поехал крупной рысью по дороге к мосту. Петя, замирая от волнения, ехал с ним рядом.
– Если попадемся, я живым не отдамся, у меня пистолет, – прошептал Петя.
– Не говори по русски, – быстрым шепотом сказал Долохов, и в ту же минуту в темноте послышался оклик: «Qui vive?» [Кто идет?] и звон ружья.
Кровь бросилась в лицо Пети, и он схватился за пистолет.
– Lanciers du sixieme, [Уланы шестого полка.] – проговорил Долохов, не укорачивая и не прибавляя хода лошади. Черная фигура часового стояла на мосту.
– Mot d'ordre? [Отзыв?] – Долохов придержал лошадь и поехал шагом.
– Dites donc, le colonel Gerard est ici? [Скажи, здесь ли полковник Жерар?] – сказал он.
– Mot d'ordre! – не отвечая, сказал часовой, загораживая дорогу.
– Quand un officier fait sa ronde, les sentinelles ne demandent pas le mot d'ordre… – крикнул Долохов, вдруг вспыхнув, наезжая лошадью на часового. – Je vous demande si le colonel est ici? [Когда офицер объезжает цепь, часовые не спрашивают отзыва… Я спрашиваю, тут ли полковник?]
И, не дожидаясь ответа от посторонившегося часового, Долохов шагом поехал в гору.
Заметив черную тень человека, переходящего через дорогу, Долохов остановил этого человека и спросил, где командир и офицеры? Человек этот, с мешком на плече, солдат, остановился, близко подошел к лошади Долохова, дотрогиваясь до нее рукою, и просто и дружелюбно рассказал, что командир и офицеры были выше на горе, с правой стороны, на дворе фермы (так он называл господскую усадьбу).