Листья травы
| Листья травы | |
| Leaves of Grass | |
 Уолт Уитмен (35 лет) на фронтисписе первого издания. Гравюра на стали Сэмюэла Холлиера с утерянного дагеротипа Гэбриела Харрисона. | |
| Жанр: | |
|---|---|
| Автор: | |
| Язык оригинала: | |
| Дата первой публикации: |
4 июля 1855 г. |
| Издательство: |
самиздат |
«Ли́стья травы́» (англ. Leaves of Grass) — поэтический сборник американского поэта Уолта Уитмена (1819—1892). Хотя первое издание было опубликовано в 1855 году, Уитмен продолжал писать сборник на протяжении всей своей жизни и до своей смерти успел выпустить несколько изданий[1]. В результате ни одно его издание за примерно сорок лет не похоже на другое: первая публикация состояла из двенадцати стихов, последняя прижизненная — из более чем 400.
Сборник известен своим восхвалением и восхищением чувствами во времена, когда такая прямолинейность считалась аморальной. Когда большая часть поэзии того времени, особенно англоязычной, была сфокусирована на символизме, аллегориях и размышлениях на духовные и религиозные темы, в «Листьях травы» (в особенности в первом издании) восхвалялся телесный и материальный мир. Однако Уитмен, по примеру Эмерсона, который в значительной степени повлиял на его поэзию, и других трансценденталистов, выросших из романтизма, не преуменьшает значение разума и духа, а, скорее, возвышает человеческий разум и форму, считая и то, и другое достойным поэтического восхваления.
Все стихотворения Уитмена, за единственным исключением, не имеют рифмы и не следуют какому-либо размеру или стандарту длины строки. Среди стихотворений сборника выделяются «Песня о себе», «О теле электрическом я пою», «Из колыбели, вечно баюкавшей». Позднейшие издания включали элегию Уитмена убитому президенту Аврааму Линкольну «Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень».
«Листья травы» вызывали много споров в своё время за откровенные сексуальные образы, и Уитмена высмеивали многие современные ему критики. Со временем сборник проник в массовую культуру и был признан одним из важнейших произведений американской поэзии.
В России отдельные стихотворения Уитмена с увлечением переводил Иван Тургенев, но эти переводы не были опубликованы. Пропагандировать Уитмена начал Константин Бальмонт, который перевёл ряд стихотворений в 1905 г. По распоряжению властей это издание было конфисковано. Основными переводчиками «Листьев травы» на русский язык были Корней Чуковский, Борис Слуцкий, Михаил Зенкевич, Вильгельм Левик, Иван Кашкин, Роман Сеф.
Содержание
История возникновения и публикации
«Листья травы» основаны на эссе Ральфа Уолдо Эмерсона под названием «Поэт», опубликованном в 1844 г., в котором выражена потребность для США в своём собственном и уникальном поэте, который должен писать о достоинствах и пороках этой новой страны. Прочитав эссе, Уитмен сознательно ответил на призыв Эмерсона и начал работу над первым изданием «Листьев травы». Однако Уитмен приуменьшал значение Эмерсона, заявляя: «Я варился, варился, варился; а Эмерсон довёл меня до кипения».
| |
| «Америка» | |
| | |
| Помощь по воспроизведению | |
|
| |
| «На Бруклинском перевозе» | |
| | |
| Помощь по воспроизведению | |
15 мая 1855 г. Уитмен зарегистрировал название «Листья травы» у секретаря Южного окружного суда США в Нью-Джерси и получил авторские права. Первое издание было опубликовано 4 июля 1855 г. в Бруклине, в типографии двух шотландских иммигрантов Джеймса и Эндрю Ромов, которых Уитмен знал с 1840-х гг. Типография находилась на углу Фултон-стрит (в настоящее время Кэдман-плаза-Уэст) и Крэнберри-стрит, на месте современных многоквартирных домов, названных в честь Уитмена. Уитмен заплатил за тираж и сам занимался типографским набором первого издания. В книге не указывалось имя автора, вместо него была оформлена гравюра Сэмюэла Холлиера, изображающая Уитмена в рабочей одежде и изысканной шляпе, с руками на поясе. Первая реклама этого издания гласила: «Любителям литературных диковинок». Книг было продано мало, но Уитмен не отчаивался.
Первый выпуск был очень небольшим и состоял лишь из двенадцати безымянных стихотворений на 95 страницах. Уитмен как-то сказал, что хотел, чтобы книга была достаточно мала для ношения в кармане: «Это склонит людей брать меня с собой и читать меня на открытом воздухе: мне почти всегда удобнее с читателем на открытом воздухе». Было напечатано около 800 экземпляров, но лишь 200 из них имели фирменную зелёную тканевую обложку. Известно, что единственная библиотека, приобрётшая экземпляр первого издания, находилась в Филадельфии. Стихотворениями первого издания, в позднейших изданиях получившими заголовки, были: «Песня о себе», «Песня разных профессий», «Мысли о времени», «Спящие», «О теле электрическом я пою», «Лица», «Песня отвечающего», «Европа (72-й и 73-й годы этих Штатов)», «Бостонская баллада», «Был ребёнок, и он рос с каждым днём», «Кто полностью познает мой урок?», «Велики все мифы».
Название «Листьев травы» является игрой слов. «Травой» издатели называли работы низкого сорта, а «листья», листы — это страницы, на которых работы напечатаны.
Уитмен отправил один экземпляр первого издания «Листьев травы» Эмерсону, который вдохновил поэта на его создание. В письме Уитмену Эмерсон заметил: «Я нахожу это самым необычным примером разума и мудрости, в которые Америка уже внесла свой вклад… Я счастлив прочесть это, так как великая сила делает нас счастливыми».
Анализ
Сборник стихотворений Уитмена в «Листьях травы» обычно трактуется по отдельным стихотворениям в рамках его конкретных изданий. Издания имели различный объём, с каждым разом всё увеличивавшийся, и в итоге последнее прижизненное издание состояло из более чем 400 стихотворений. Обсуждение также часто касается основных изданий «Листьев травы», считающихся ранними (1855, 1856 и 1860 гг.), и, наоборот, позднейших прижизненных, содержавших значительное стихотворение Уитмена «Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень». Издание 1855 г. в частности интересно стихотворением «Песня о себе» и поэмой «Спящие». Издание 1856 г. содержало известное стихотворение Уитмена «На Бруклинском перевозе». В издание 1860 г. Уитмен добавил важные стихотворения «Из колыбели, вечно баюкавшей» и «Когда жизнь моя убывала вместе с океанским отливом».
В частности, в «Песне о себе» Уитмен делает акцент на всемогущем «Я», который служит рассказчиком. «Я» пытается решить социальные и личные проблемы, используя сильные позитивные культурные образы. Акцент на американскую культуру помог Уитмену в его желании создать безоговорочно американское эпическое стихотворение, сравнимое с произведениями Гомера. «Листья травы», изначально написанные во времена высокой урбанизации в Америке, отражают её влияние на народные массы. При этом заглавная метафора с травой указывает на пасторальное видение глазами деревенского идеалиста. Стихотворение «Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень» является элегией Уитмена, посвящённой Линкольну после его смерти. Уитмен верил во френологию (в предисловии к «Листьям травы» 1855 г. он перечисляет френолога среди тех, кого называет «законодателями поэтов») и позаимствовал оттуда термин «способность к ассоциированию», означавший склонность к дружбе и товариществу.
Уитмен редактировал, исправлял и переиздавал «Листья травы» неоднократно вплоть до своей смерти, и за годы жизни объекты его внимания и идеи не оставались неизменными. Один критик выделил три крупных «тематических течения» в «Листьях травы»: периоды с 1855 по 1859 гг., с 1859 по 1865 гг. и с 1866 до смерти поэта. В первый период, 1855—1859, его самой важной работой является «Песня о себе», представляющая пример его торжествующей любви к свободе: «Свобода в природе, природе, которая совершенна в конкретном месте в конкретное время в конкретной свободе самовыражения, что ведёт к выражению любви в её чувственной форме». Второй период, 1859—1865, рисует картину более меланхоличного и рассудительного поэта. В таких стихотворениях, как «Из колыбели, вечно баюкавшей» и «Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень», преобладающей темами становятся любовь и смерть. С 1866 г. до самой смерти идеи Уитмена, изложенные во втором периоде, претерпевают изменение. Его внимание к смерти сменяется вниманием к бессмертию, важнейшей теме этого периода. В пожилом возрасте Уитмен становится консервативнее и убеждается, что важность закона превосходит важность свободы. Его материалистический взгляд на мир сменяется намного более возвышенным, и Уитмен начинает считать, что жизнь не имеет значения за рамками Божьего замысла.
Критические отзывы и споры
После издания сборника Уитман был уволен с работы в Министерстве внутренних дел, после того как министр внутренних дел Джеймс Харлан прочёл этот сборник и посчитал его оскорбительным. Считается, что поэт Джон Гринлиф Уиттьер сжёг свой экземпляр издания 1855 года. Томас Вентуорт Хиггинсон написал: «Уолта Уитмена дискредитирует не то, что он написал „Листья травы“, а то, что он не сжёг их после того, как написал». Негативный отзыв критика Руфуса Уилмота Гризвольда едва не стал причиной задержки выпуска второго издания сборника: он заподозрил Уитмена в гомосексуализме, «этом жутком грехе, произносить который христианам не положено», и назвал сборник «скоплением тупого сквернословия», а его автора — «непристойным свободным любовником». Уитмен включил полный текст Гризвольда, включая его инсинуации, в позднейшее издание «Листьев травы».
В одном из первых обзоров обращалось внимание на личность анонимного поэта, которого называли бездельником «явно с видом лёгкого пренебрежения и выражением задумчивого высокомерия на лице». Другой обозреватель рассматривал произведение как странную попытку оживить забытые идеи трансценденталистов, «спекуляции этого философского направления, достигшего расцвета в Бостоне пятнадцать-восемнадцать лет назад». Эмерсон одобрил произведение отчасти потому, что считал его средством возрождения трансцендентализма, хотя даже он советовал Уитмену смягчить сексуальные образы в 1860 г.
1 марта 1882 г. бостонский окружной прокурор Оливер Стивенс написал издателю Уитмена Джеймсу Р. Осгуду, что «Листья травы» представляют собой «порнографическую литературу». По совету Новоанглийского общества подавления порока, он писал: «Мы считаем, что эта книга подпадает под определения общих законов в отношении порнографической литературы и предполагает правомерность её изъятия как из оборота, так и пресечение дальнейшего издания». Стивенс потребовал полностью исключить из сборника стихотворения «Женщина ждёт меня» и «Уличной проститутке», а также частично отредактировать «Песню о себе», «Запружены реки мои», «О теле электрическом я пою», «Свободен я», «Простые мгновения», «Любовная ласка орлов», «У берегов голубого Онтарио», «Расправленный из изгибов», «Спящие» и «Лица».
Уитмен отвергал цензуру и писал Осгуду: «Список „полностью“ и „частично“ мной отклонён, и я не буду котироваться со всеми вместе ни при каких обстоятельствах». Осгуд отказался переиздавать его книгу и вернул печатные формы Уитмену, когда предложения по изменению и исключению стихов были отклонены. Поэт нашёл новое издательство Rees Welsh & Company, которое выпустило новое издание книги в 1882 г. Уитмен считал, что спорность книги повысит продажи, что оказалось верным. Запрет в Бостоне, например, перерос в крупный скандал и послужил рекламой Уитмену и его произведению. Хотя к запрету присоединились и розничные торговцы, этот вариант сборника пережил пять переизданий по 1000 экземпляров в каждом. Первый тираж, выпущенный 18 июля, был распродан за один день.
Не все отзывы были одинаково негативными. Критик Уильям Майкл Россетти считал «Листья травы» классикой в одном ряду с работами Уильяма Шекспира и Данте Алигьери. Одна женщина из Коннектикута по имени Сьюзан Гарнет Смит, прочитав «Листья травы», написала Уитмену письмо с признанием в любви и даже предложила ему своё тело в случае, если он захочет ребёнка. Критик и редактор Джордж Рипли, несмотря на то что язык сборника казался ему «безрассудным и неприличным», считал что «отдельные части» «Листьев травы» излучают «энергию и своеобразную красоту».
Уитмен был уверен, что его поймёт и примет простой народ, особенно рабочий класс. Спустя много лет, он сожалел, что не проехал по всей стране, чтобы распространить свою поэзию напрямую через декламации: «Если бы я пошёл напрямую в народ, читал бы мои стихи перед толпами, похлопал бы по плечу Тома, Дика и Гарри и не ждал бы, пока меня интерпретируют, я бы сразу завоевал свою аудиторию».
В поп-культуре
В 1955 по решению Всемирного Совета Мира отмечалось столетие со дня выхода в свет первого издания «Листьев травы»[2]. Вокруг «Листьев травы» выстроен роман современного прозаика Майкла Каннингема «Избранные дни». «Листья травы» играют важную роль в телесериале «Во все тяжкие». В частности, один из эпизодов назван в честь поэмы из сборника, а инициалы главного героя совпадают с инициалами Уолта Уитмена[3]. Также «Листья травы» играют важную роль в книге Джона Грина «Бумажные города».
В 2009 году вышел одноименный фильм, в котором упоминается сборник. Две главные роли в ленте сыграл Эдвард Нортон.
Напишите отзыв о статье "Листья травы"
Примечания
- ↑ [www.wdl.org/ru/item/9683/ Листья травы] (1855). Проверено 3 августа 2013. [www.webcitation.org/6JILd7n1w Архивировано из первоисточника 1 сентября 2013].
- ↑ [www.bse2.ru/book_view.jsp?idn=030309&page=56&format=html Введенский Б. А. . Большая советская энциклопедия Том 44 — Большая Советская Энциклопедия Второе издание]
- ↑ [www.forbes.com/sites/davidthier/2012/09/02/breaking-bad-gliding-over-theres-no-redemption-for-walter-white/ Breaking Bad "Gliding Over All:" There's No Redemption for Walter White]. Forbes.
Ссылки
- [www.gutenberg.org/ebooks/1322 Leaves of Grass]
Отрывок, характеризующий Листья травы
– Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, сказал князь Андрей. – Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и другое может служить препровождением времени. А что справедливо, что добро – предоставь судить тому, кто всё знает, а не нам. Ну ты хочешь спорить, – прибавил он, – ну давай. – Они вышли из за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.– Ну давай спорить, – сказал князь Андрей. – Ты говоришь школы, – продолжал он, загибая палец, – поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, – сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, – из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье – есть счастье животное, а ты его то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в 3 м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, – что бишь еще ты сказал? – Князь Андрей загнул третий палец.
– Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10 ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал – как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом,что за воображенье, что медицина кого нибудь и когда нибудь вылечивала! Убивать так! – сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера. Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.
– Ах это ужасно, ужасно! – сказал Пьер. – Я не понимаю только – как можно жить с такими мыслями. На меня находили такие же минуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, всё мне гадко… главное, я сам. Тогда я не ем, не умываюсь… ну, как же вы?…
– Отчего же не умываться, это не чисто, – сказал князь Андрей; – напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть надо как нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.
– Но что же вас побуждает жить с такими мыслями? Будешь сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая…
– Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители: я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтобы иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.
– Отчего вы не служите в армии?
– После Аустерлица! – мрачно сказал князь Андрей. – Нет; покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду, ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии. Ну, так я тебе говорил, – успокоиваясь продолжал князь Андрей. – Теперь ополченье, отец главнокомандующим 3 го округа, и единственное средство мне избавиться от службы – быть при нем.
– Стало быть вы служите?
– Служу. – Он помолчал немного.
– Так зачем же вы служите?
– А вот зачем. Отец мой один из замечательнейших людей своего века. Но он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком деятельного характера. Он страшен своей привычкой к неограниченной власти, и теперь этой властью, данной Государем главнокомандующим над ополчением. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому назад, он бы повесил протоколиста в Юхнове, – сказал князь Андрей с улыбкой; – так я служу потому, что кроме меня никто не имеет влияния на отца, и я кое где спасу его от поступка, от которого бы он после мучился.
– А, ну так вот видите!
– Да, mais ce n'est pas comme vous l'entendez, [но это не так, как вы это понимаете,] – продолжал князь Андрей. – Я ни малейшего добра не желал и не желаю этому мерзавцу протоколисту, который украл какие то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть его повешенным, но мне жалко отца, то есть опять себя же.
Князь Андрей всё более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было желания добра ближнему.
– Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, – продолжал он. – Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, и для кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее. – Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.
– Так вот кого мне жалко – человеческого достоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их спин и лбов, которые, сколько ни секи, сколько ни брей, всё останутся такими же спинами и лбами.
– Нет, нет и тысячу раз нет, я никогда не соглашусь с вами, – сказал Пьер.
Вечером князь Андрей и Пьер сели в коляску и поехали в Лысые Горы. Князь Андрей, поглядывая на Пьера, прерывал изредка молчание речами, доказывавшими, что он находился в хорошем расположении духа.
Он говорил ему, указывая на поля, о своих хозяйственных усовершенствованиях.
Пьер мрачно молчал, отвечая односложно, и казался погруженным в свои мысли.
Пьер думал о том, что князь Андрей несчастлив, что он заблуждается, что он не знает истинного света и что Пьер должен притти на помощь ему, просветить и поднять его. Но как только Пьер придумывал, как и что он станет говорить, он предчувствовал, что князь Андрей одним словом, одним аргументом уронит всё в его ученьи, и он боялся начать, боялся выставить на возможность осмеяния свою любимую святыню.
– Нет, отчего же вы думаете, – вдруг начал Пьер, опуская голову и принимая вид бодающегося быка, отчего вы так думаете? Вы не должны так думать.
– Про что я думаю? – спросил князь Андрей с удивлением.
– Про жизнь, про назначение человека. Это не может быть. Я так же думал, и меня спасло, вы знаете что? масонство. Нет, вы не улыбайтесь. Масонство – это не религиозная, не обрядная секта, как и я думал, а масонство есть лучшее, единственное выражение лучших, вечных сторон человечества. – И он начал излагать князю Андрею масонство, как он понимал его.
Он говорил, что масонство есть учение христианства, освободившегося от государственных и религиозных оков; учение равенства, братства и любви.
– Только наше святое братство имеет действительный смысл в жизни; всё остальное есть сон, – говорил Пьер. – Вы поймите, мой друг, что вне этого союза всё исполнено лжи и неправды, и я согласен с вами, что умному и доброму человеку ничего не остается, как только, как вы, доживать свою жизнь, стараясь только не мешать другим. Но усвойте себе наши основные убеждения, вступите в наше братство, дайте нам себя, позвольте руководить собой, и вы сейчас почувствуете себя, как и я почувствовал частью этой огромной, невидимой цепи, которой начало скрывается в небесах, – говорил Пьер.
Князь Андрей, молча, глядя перед собой, слушал речь Пьера. Несколько раз он, не расслышав от шума коляски, переспрашивал у Пьера нерасслышанные слова. По особенному блеску, загоревшемуся в глазах князя Андрея, и по его молчанию Пьер видел, что слова его не напрасны, что князь Андрей не перебьет его и не будет смеяться над его словами.
Они подъехали к разлившейся реке, которую им надо было переезжать на пароме. Пока устанавливали коляску и лошадей, они прошли на паром.
Князь Андрей, облокотившись о перила, молча смотрел вдоль по блестящему от заходящего солнца разливу.
– Ну, что же вы думаете об этом? – спросил Пьер, – что же вы молчите?
– Что я думаю? я слушал тебя. Всё это так, – сказал князь Андрей. – Но ты говоришь: вступи в наше братство, и мы тебе укажем цель жизни и назначение человека, и законы, управляющие миром. Да кто же мы – люди? Отчего же вы всё знаете? Отчего я один не вижу того, что вы видите? Вы видите на земле царство добра и правды, а я его не вижу.
Пьер перебил его. – Верите вы в будущую жизнь? – спросил он.
– В будущую жизнь? – повторил князь Андрей, но Пьер не дал ему времени ответить и принял это повторение за отрицание, тем более, что он знал прежние атеистические убеждения князя Андрея.
– Вы говорите, что не можете видеть царства добра и правды на земле. И я не видал его и его нельзя видеть, ежели смотреть на нашу жизнь как на конец всего. На земле, именно на этой земле (Пьер указал в поле), нет правды – всё ложь и зло; но в мире, во всем мире есть царство правды, и мы теперь дети земли, а вечно дети всего мира. Разве я не чувствую в своей душе, что я составляю часть этого огромного, гармонического целого. Разве я не чувствую, что я в этом огромном бесчисленном количестве существ, в которых проявляется Божество, – высшая сила, как хотите, – что я составляю одно звено, одну ступень от низших существ к высшим. Ежели я вижу, ясно вижу эту лестницу, которая ведет от растения к человеку, то отчего же я предположу, что эта лестница прерывается со мною, а не ведет дальше и дальше. Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и всегда был. Я чувствую, что кроме меня надо мной живут духи и что в этом мире есть правда.
– Да, это учение Гердера, – сказал князь Андрей, – но не то, душа моя, убедит меня, а жизнь и смерть, вот что убеждает. Убеждает то, что видишь дорогое тебе существо, которое связано с тобой, перед которым ты был виноват и надеялся оправдаться (князь Андрей дрогнул голосом и отвернулся) и вдруг это существо страдает, мучается и перестает быть… Зачем? Не может быть, чтоб не было ответа! И я верю, что он есть…. Вот что убеждает, вот что убедило меня, – сказал князь Андрей.
– Ну да, ну да, – говорил Пьер, – разве не то же самое и я говорю!
– Нет. Я говорю только, что убеждают в необходимости будущей жизни не доводы, а то, когда идешь в жизни рука об руку с человеком, и вдруг человек этот исчезнет там в нигде, и ты сам останавливаешься перед этой пропастью и заглядываешь туда. И, я заглянул…
– Ну так что ж! вы знаете, что есть там и что есть кто то? Там есть – будущая жизнь. Кто то есть – Бог.
Князь Андрей не отвечал. Коляска и лошади уже давно были выведены на другой берег и уже заложены, и уж солнце скрылось до половины, и вечерний мороз покрывал звездами лужи у перевоза, а Пьер и Андрей, к удивлению лакеев, кучеров и перевозчиков, еще стояли на пароме и говорили.
– Ежели есть Бог и есть будущая жизнь, то есть истина, есть добродетель; и высшее счастье человека состоит в том, чтобы стремиться к достижению их. Надо жить, надо любить, надо верить, – говорил Пьер, – что живем не нынче только на этом клочке земли, а жили и будем жить вечно там во всем (он указал на небо). Князь Андрей стоял, облокотившись на перила парома и, слушая Пьера, не спуская глаз, смотрел на красный отблеск солнца по синеющему разливу. Пьер замолк. Было совершенно тихо. Паром давно пристал, и только волны теченья с слабым звуком ударялись о дно парома. Князю Андрею казалось, что это полосканье волн к словам Пьера приговаривало: «правда, верь этому».
Князь Андрей вздохнул, и лучистым, детским, нежным взглядом взглянул в раскрасневшееся восторженное, но всё робкое перед первенствующим другом, лицо Пьера.
– Да, коли бы это так было! – сказал он. – Однако пойдем садиться, – прибавил князь Андрей, и выходя с парома, он поглядел на небо, на которое указал ему Пьер, и в первый раз, после Аустерлица, он увидал то высокое, вечное небо, которое он видел лежа на Аустерлицком поле, и что то давно заснувшее, что то лучшее что было в нем, вдруг радостно и молодо проснулось в его душе. Чувство это исчезло, как скоро князь Андрей вступил опять в привычные условия жизни, но он знал, что это чувство, которое он не умел развить, жило в нем. Свидание с Пьером было для князя Андрея эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь.
Уже смерклось, когда князь Андрей и Пьер подъехали к главному подъезду лысогорского дома. В то время как они подъезжали, князь Андрей с улыбкой обратил внимание Пьера на суматоху, происшедшую у заднего крыльца. Согнутая старушка с котомкой на спине, и невысокий мужчина в черном одеянии и с длинными волосами, увидав въезжавшую коляску, бросились бежать назад в ворота. Две женщины выбежали за ними, и все четверо, оглядываясь на коляску, испуганно вбежали на заднее крыльцо.
– Это Машины божьи люди, – сказал князь Андрей. – Они приняли нас за отца. А это единственно, в чем она не повинуется ему: он велит гонять этих странников, а она принимает их.
– Да что такое божьи люди? – спросил Пьер.
Князь Андрей не успел отвечать ему. Слуги вышли навстречу, и он расспрашивал о том, где был старый князь и скоро ли ждут его.
