Любомирский, Станислав Ираклий
| Станислав Ираклий Любомирский польск. Stanisław Herakliusz Lubomirski<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;">  </td></tr>
<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Станислав Ираклий Любомирский</td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"> | ||
| ||
|---|---|---|
| 1673 — 1676 | ||
| Предшественник: | Ян Клеменс Браницкий | |
| Преемник: | Николай Иероним Сенявский | |
| ||
| 1676 — 1702 | ||
| Предшественник: | Ян Собесский | |
| Преемник: | Юзеф Кароль Любомирский | |
| Рождение: | 1642 Жешув | |
| Смерть: | 17 января 1702 Уяздув, Варшава | |
| Род: | Любомирские | |
| Отец: | Ежи Себастьян Любомирский | |
| Мать: | Констанция Лигежанка | |
| Супруга: | 1) Софья Опалинская
2) Эльжбета Денгоф | |
| Дети: | от первого брака: Эльжбета Сенявская
от второго брака: Ян Теодор Констанций, Франтишек и Юзеф | |
Станислав Ираклий Любомирский (польск. Stanisław Herakliusz Lubomirski, 1642 — 17 января 1702) — крупный польский магнат, подстолий великий коронный (1669), маршалок надворный коронный (1673—1676), великий маршалок коронный (1676—1702), староста спишский (до 1700 года). Князь Священной Римской империи.
Биография
Представитель крупного и богатого польского шляхтеского рода Любомирских герба Дружина. Старший сын польного гетмана коронного и великого маршалка коронного Ежи Себастьяна Любомирского (1616—1677) от первого брака с Констанцией Лигежанкой (1618—1648). Имел младших братьев Иеронима Августина, Александра Михаила, Франциска Себастьяна и Ежи Доминика Любомирских. Основатель ланьцутской линии рода Любомирских.
Владелец резиденцих в Пулавах, Чернякове (где основал монастырь и костёл бернардинцев) и в Уяздове (в настоящее время часть Варшавыa). С 1688 года избрал своей родовой резиденцией Ланьцутский замок.
Написал ряд исторических, философских и богословских трудов на польском и латинском языках, напечатанных большею частью уже после его смерти.
В 1669 году ему была пожалована должность подстолия великого коронного. В 1673 году Станислав Ираклий Любомирский, владевший областью Спиш в Словакии, отказался от претензий на венгерскую корону.
В сентябре-ноябре 1670 года князь Станислав Ираклий Любомирский был маршалком ординарного сейма.
Был сторонником польского короля Михаила Корибута Вишневецкого, затем входил в магнатскую оппозицию, выступавшей против политики его преемника Яна III Собеского.
В 1673 году Станислав Ираклий Любомирский получил должность маршалка надворного коронного, а с 1676 по 1702 год занимал должность маршалка великого коронного.
В 1700 году передал Спишское староство в Словакии во владение своему старшему сыну Яну Теодору Любомирскому.
Был похоронен в основанном им же самим черняковском костёле имени Святого Антония Падуанского в Варшаве.
Семья и дети
Станислав Ираклий Любомирский был дважды женат. В 1669 году первым браком женился на Софье Опалинской (1642—1675), дочери маршалка надворного коронного Лукаша Опалинского (1612—1662) и Изабеллы Тучинской. Дети:
- Княгиня Эльжбета Любомирская (1669—1729), жена с 1687 года великого гетмана коронного и каштеляна краковского Адама Николая Сенявского (1666—1726)
В 1676 году вторично женился на Эльжбете Денгоф (1656—1702), дочери подкомория великого коронного Теодора Денгофа (ум. 1684) и Екатерины Франциски фон Бессэн. Дети:
- Князь Ян Теодор Констанций Любомирский (1683—1745), каштелян краковский
- Князь Франтишек Любомирский (ум. 1721), генерал коронных войск
- Князь Юзеф Любомирский (ум. 1732), воевода черниговский
Напишите отзыв о статье "Любомирский, Станислав Ираклий"
Литература
- Stanisława Jasińska, [www.wbc.poznan.pl/dlibra/docmetadata?id=oai:www.wbc.poznan.pl:9150&from=fbc.pionier.net.pl Stanisława Herakliusza Lubomirskiego «Myśli o wieczności», 1968].
- [pbc.biaman.pl/dlibra/docmetadata?id=oai:pbc.biaman.pl:32&from=fbc.pionier.net.pl Księgi moralne, polityczne y pobożne, z łacińskiego na polski język przełożone, 1771].
|
||||||
Отрывок, характеризующий Любомирский, Станислав Ираклий
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
